Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

43

Пока Петр передвигал свой экскаватор, я побродил немного вокруг, оглядывая степь. Багровое солнце на западе постепенно опускалось к земле, готовясь уйти на покой.

И трудно было уловить из-за пыльного марева, в какой момент оно коснулось горизонта. Но, едва коснувшись, оно уже пропало из глаз, и на землю надвинулись вечерние сумерки, которые оказались очень короткими, уступив место ночной темноте.

Внутри экскаватора и вокруг него зажглись огни. Зажглись они также в разных других местах степи, разбегаясь туда-сюда редкой цепью или скапливаясь в гроздья. И тогда только из корпуса экскаватора вышел Петр. Наш путь к его дому тоже освещался редкими лампочками, укрепленными на шестах. Шли мы по тропинке, уже мне знакомой, и привела она к тому самому поселку, который я уже видел.

По дороге Петр успел мне рассказать, по сколько кубометров грунта за сутки вынимает его механизм, работающий в две смены, и сколько это составляет в месяц. Месяцы он тоже складывал вместе, заранее предсказывая, сколько кубометров земли он поднимет за год. Получались, кажется, миллионы. Он с гордостью говорил о них. А я многозначительно кивал головой и с удивлением восклицал: «Ого!». Но удивления особенного я не испытывал. И если бы он говорил о миллиардах кубометров, я точно так же произносил бы свое «ого» и головой кивал бы не более многозначительно.

Подсчитал он, кроме того, сколько секунд удается ему выиграть на каждом движении стрелки, начиная от выемки грунта, переноса ковша в сторону от середины котлована и до нового погружения ковша в котлован. Достигается это тем, что ковш опускается и поднимается на тросах во время движения стрелки и даже землю выбрасывает на ходу. Здесь я тоже покивал немного и сказал: «Да, это ловко придумано».

В то же время я не знал, чему надлежало выказать больше удивления: тому ли, что он собирался передвинуть с места на место миллионы кубометров земли, или тому, что у него не пропадала даром ни одна секунда. И если бы он сказал, что его ковш вынимает за один раз не семнадцать кубометров, а сто семнадцать и тратит на это не сорок секунд, а всего одну секунду, то и тогда я с тем же умным видом сказал бы свое «ого» — и только. Таким неподатливым сделался я на их пропаганду. Не удавалось нм ничем поразить мой ум, как они ни старались.

И если бы их экскаватор оказался во много раз выше ростом и даже задевал своей стрелкой облака и звезды, сбивая их время от времени на землю, я и тогда не выказал бы особого удивления. Мало ли, до чего они способны дойти в своих попытках втереть очки заезжему гостю.

Вот приехал в их страну одинокий финн, и, стараясь его удивить, они поскорей соорудили этот экскаватор, затратив на него все свои силы и средства, накопленные за десятки лет. Все опустело и оголилось в их стране после того, как он был сделан. И чтобы заезжий-ти гость не догадался об этом, они пустили ему степную пыль в глаза. Вот как обстояло дело с их экскаватором, если вникнуть в самую суть предмета, как это умел делать многоумный, проницательный Юсси Мурто.

Поселок был освещен тем же манером — лампочками, подвешенными на шестах, между которыми тянулся гибкий черный кабель. Помимо самого поселка, скопление огней виднелось также по его задворкам и кое-где в отдалении от него. Там еще гудели моторы и перекликались людские голоса.

Подойдя к одному из домиков, мы поднялись на две ступеньки и очутились в маленькой кухне с одним окном, с одной лампочкой и газовой плиткой в углу. Из кухни дальше вели две двери: одна прямо, а другая в боковую комнату. Петр постучался в боковую дверь, и на стук выглянула Людмила. Она была такая же, какой я видел ее в конце весны, — полная свежести, мягкости и нежности. Но загореть успела не меньше своего Петра. И вдобавок срезала косы. Вместо них вокруг ее головы вились короткие густые кудряшки. Выглянув на кухню, она спросила Петра:

— Ты что это стучаться вздумал, как посторонний?

Он отступил в сторону, кивая на меня. А я сделал шаг вперед и, применяя свой новый способ обращения, сказал без всяких вежливых добавлений:

— Здравствуйте, Людочка!

И, может быть, подействовало именно то, что я отбросил вежливость, с которой мне у них так не везло. Вместо осуждающего взгляда и упрека в грубости я встретил совсем другое. Она вскричала радостно: «О, Алексей Матвеевич!». И бросилась ко мне, протянув руки. Не знаю, что она хотела сделать своими нежными руками, может быть, обнять меня. Почему бы нет? Но я не догадался об этом и протянул ей только одну руку. Как это я не догадался! Эх! А она схватила мою руку в обе руки, как это незадолго до того сделал Петр, и, сжимая ее, втянула меня в комнату. Там она спросила:

— Вы к нам прямо из Ленинграда?

Я подумал секунду, сам еще не уяснив толком, прямо я оттуда или не прямо. Но потом все же ответил:

— Да…

Она еще больше обрадовалась:

— Ой, как хорошо-то! Прямо из Ленинграда к нам в степь! Я даже чую запах Ленинграда. — И она повела носом перед моим лицом. — Да, да, да. Не смейся, Петя. Тебе его не учуять. Тебе твой шагающий на ноздрю наступил. Верно, Алексей Матвеевич? Ну, как он там здравствует?

— Кто?

— Да Ленинград же! Жив-здоров? Цветет, растет?

— А-а, Ленинград! Жив-здоров, конечно. А что ему сделается? Стоит, как стоял, а река Нева его обмывает. После того, что он перенес, ему теперь, надо думать, все нипочем. Он вам привет просил передать.

— Кто?

— Да Ленинград же!

Она засмеялась и спросила:

— Каким образом?

— А очень просто: нагнулся к моему уху на вокзале и сказал: «Привет красавице Людмиле».

— Вы шутите, Алексей Матвеич. Петя, не верь ему, он шутит. Не посылал мне Ленинград привета. Я едва знакома с Ленинградом, хотя родилась и выросла в нем. Я до сих пор даже не знала, что такое Ленинград. Я только здесь понемногу стала понимать, что он такое, наш милый, дорогой, бесценный, единственный в мире, неповторимый Ленинград. А он меня и того меньше знает. Не посылал он мне привета, Петя. Шутит Алексей Матвеич. Зло шутит. Он и с тобой может этак пошутить. Так что берегись его, Петенька. Нехороший он. Коварный он. — Говоря это, она крутилась по комнате в своем коротком легком платье, то передвигая что-то на столе и на подоконнике, то поправляя одежду на вешалке, то заглядывая в шкаф. Я заверил ее:

— Нет, с Петей я шутить не намерен. С ним у меня только серьезные разговоры могут быть. И от этих разговоров ему скоро не поздоровится.

Она сказала:

— Вот видишь, Петенька, что тебе грозит. Не завидую я тебе. — И, придвинув ко мне какое-то подобие табурета, добавила: — Вы хоть сидя эти разговоры ведите, Алексей Матвеич, чтобы мне не так страшно было. И за недостаток мебели уж не взыщите с нас. Я знаю, вы строги в вопросах быта. Но это временные неудобства.

Я спросил:

— А когда будут удобства?

Она ответила:

— Не знаю. Но скоро. Очень скоро, я надеюсь.

Я сказал:

— Через сто лет, например?

Она возразила:

— Нет, зачем же. Значительно раньше. Это вопрос нескольких лет, я думаю.

— Нескольких лет? И, стало быть, через несколько лет в этой комнате появятся удобства, то есть один настоящий стул?

— Нет, не стул, конечно. И не обязательно в этой комнате. Может быть, совсем-совсем в другом месте.

— А где будет ваше другое место?

— Не знаю. Где-нибудь на новом объекте, на новой стройке.

— На новой стройке? Значит, на новой стройке вам уже приготовили новый дворец с лифтом и рестораном?

Они оба засмеялись, и Петр сказал:

— Не пришлось бы нам самим предварительно выстроить этот дворец.

— Самим выстроить? Но зато потом уже вы непременно в нем навсегда останетесь жить?

Петр улыбнулся, почесав у себя в затылке. А Людмила решительно тряхнула своими короткими русыми кудрями, посветлевшими на южном солнце, и сказала:

— Нет, не останемся мы в нем жить.

— Почему?

— Да просто потому, что не захочется.

— Не захочется жить во дворце?

— Ага. Лучше в это время где-нибудь еще один новый дворец строить. А потом еще и еще.

На это я не нашелся что сказать и только развел руками. Они опять посмеялись немного и, уйдя в кухню, пошептались там о чем-то. Выглянув оттуда, Петр сказал:

— Как вы, Алексей Матвеич, относительно освежиться? Давайте-ка я вас выведу на чистую воду для предварительного с ней ознакомления, с водой то есть.

И он вывел меня на чистую воду позади дома, где теплый сухой ветер, несущий пыль, казался слабее. Отлучившись на минутку, он принес ведро свежей колодезной воды и поставил его на опрокинутый ящик. Людмила вынесла нам кружку, два чистых полотенца и розовое мыло в голубой мыльнице.

Для начала я вдоволь напился холодной вкусной воды, а потом скинул пиджак, стянул рубашку с галстуком и подставил Петру ладони. Он поливал мне из кружки, а я смывал с головы и шеи пыль. Обтеревшись полотенцем, я разулся, закатал штаны и таким же манером вымыл ноги, вытерев их, по настоянию Петра, тем же полотенцем. А потом за кружку взялся я.

Когда мы вернулись в дом, на кухне вкусно пахло чем-то жареным. Людмила, хлопотавшая у газовой плиты, отобрала у Петра оба полотенца и бросила их в таз поверх другого белья, приготовленного к стирке. А он, пройдя в комнату, присел на минутку за стол, рассматривая разложенные на нем бумаги с чертежами. Стол тоже был ненастоящий. Это была старая дверь, положенная на два пустых ящика из-под мыла. И сам Петр тоже сидел на ящике. Перебрав бумаги, он сложил их в папку и убрал в шкаф, который тоже был наскоро сколочен из неровных кусков фанеры, прикрепленных к стене.

Людмила достала из этого шкафчика узорную чистую скатерть и накрыла на стол. Когда мы придвинули к нему с трех сторон свои неуклюжие сиденья, он выглядел вполне прилично. На нем, помимо большой тарелки с ломтями белого и черного хлеба, стояла бутылка с красным вином, окруженная тремя крохотными рюмками. И даже букет цветов пристроился на краю стола в литровой стеклянной банке. Это были незнакомые мне цветы, хотя что-то в них напоминало полевые цветы севера. Людмила перехватила мой взгляд и, разливая по нашим тарелкам горячий суп, пояснила:

— Это здешние, степные. В трех километрах отсюда есть небольшая сырая впадина. Там и трава сохранилась в рост человека и цветы есть. — И, обратись к Петру, она добавила: — Между прочим, на гадюку сегодня наткнулась — вот такая!

Он сказал:

— Ты смотри осторожнее — их тут много.

Она ответила:

— Да, я знаю. Я всегда внимательно смотрю под ноги, но тут просто задумалась. Там так чудесно! И ты посмотрел бы, как я подпрыгнула — как кенгуру! Хорошо, что прут крепкий попался. Я со страху так ее исхлестала, что она уже, знаешь, мертвая лежит, а я все хлещу и хлещу ее прутом.

Он сказал:

— Ишь ты, бедовая какая! Ты смотри у меня!

Она успокоила его:

— Ничего. Я теперь чуткая стала — ужас! Так и зыркаю на все четыре стороны. Жаль, торопиться приходится. Туда — бегом, обратно — бегом. Но буду бегать и рвать, а то ведь твой долговязый скоро все прорежет и завалит. На прошлой стоянке такой благодати не было.

Я спросил:

— Разве вы не все время на одном месте живете?

Она воскликнула:

— Что вы! Это уже третья стоянка наша за лето. Куда канал тянется — туда и мы.

— И дом с вами?

— А как же! И дом. И другие дома тоже.

— Значит, вы их разбираете, перевозите и снова ставите?

— Ну конечно же!

— И вам не надоело так часто менять местожительство?

— Что вы! Наоборот. Это даже интересно. Это вносит в жизнь столько разнообразия и новизны! Представьте — вчера, например, вы видели в окно своего дома восход солнца, а сегодня в то же окно любуетесь вечерним закатом. А окружение! Это же страшно занимательно — видеть каждый раз новое небо над головой, новые горизонты, новый пейзаж вокруг, новые цветы. В городе вы лишены такой благодати. Там ваше окно постоянно обращено в одну и ту же сторону. И хорошо, если это южная сторона с видом на тихую широкую улицу или зеленый скверик. А если с видом на задний двор или на угол соседнего мрачного дома с облупленной штукатуркой? И мириться с этим до конца жизни? Какая тоска!

Я сказал:

— Так, так. Похоже, что главное занятие нашей Людочки — сидеть дома и выглядывать в окно.

Она запротестовала:

— Ну уж нет! Хватает забот у вашей Людочки. А кто обеспечит работу радиоузла и включит все точки в трансляционную сеть? А телефонную связь кто наладит между узловыми пунктами? Не обходится без нее и осветительная сеть, если хотите знать. И потом, кто об этом добром молодце позаботится, как по-вашему? Кто накормит его, кто белье ему постирает? Не перечесть всех моих главных занятий.

Петр поднял рюмку с красным вином и сказал:

— За успех вашего главного занятия, Алексей Матвеич!

Я поинтересовался:

— Какое же у меня главное занятие?

И он охотно подсказал:

— А то самое: разоблачать наши военные приготовления. Разве не так?

— Именно так. Ты очень верно угадал, Петя.

— Еще бы! О, я известный гад. Меня даже родитель мой не сумел ввести в заблуждение, уверяя в письме, что вы, мол, отправились знакомиться с жизнью нашей страны. Наивный простак! Знакомиться с жизнью! Уж мы-то с вами знаем, какого рода знакомство вас интересует, не правда ли? Итак, за успех!

Мы глотнули понемногу из наших рюмок и принялись за суп с рисом. По вкусу супа я догадался, что Людмила не сама его сварила, а принесла из столовой. Не зная о моем появлении в этих краях, она принесла только две порции. А делить пришлось на троих. Получилось две с половиной тарелки. И, конечно, неполную тарелку супа она взяла себе. Вторым блюдом она тоже себя обделила. Из четырех котлет себе взяла одну, а нам дала по полторы. И только гречневую кашу с подливкой разделила поровну.

У меня в голове к тому времени зародился один вопрос, но я помедлил немного, чтобы обдумать его поосновательней. За это время мы успели выпить по второй рюмке красного вина, прикончить котлеты с гречневой кашей и приняться за чай. И только тогда я сказал:

— Выходит, что вы тут не совсем отрезаны от мира. К вам приходят письма, из которых вы узнаете, что делается у вас дома.

Петр подтвердил:

— Да. Дом родительский для нас, может быть, и пройденный этап. Но сами-то родители остаются родителями до конца дней. Как же о них не тревожиться и не пытаться быть в курсе их здоровья и благополучия?

Я подсказал:

— А заодно и благополучия всех других близких и знакомых?

Он согласился:

— Естественно. А их у нас немало. Во все концы страны разъехались после института.

Но меня не интересовали те, что разъехались во все концы страны после института, и я опять подсказал ему:

— И родственники всякие, наверно, пишут.

— Родственники? — Он подумал немного, словно припоминая, есть ли у него родственники, и, припомнив, сказал: — Да. А как же! Вот и с тетей уже два раза письмами обменялся.

Наконец-то он догадался сказать о самом главном. Так ловко я подвел его к этой мысли. Но я не заплясал и не закричал от радости, а переспросил его с полным спокойствием:

— Тетя? Это не та ли, у которой мы побывали в деревне прошлой осенью?

И он ответил:

— Она самая. Тетя Надя. Другой у меня нету.

И опять я сказал без видимого интереса:

— Да, да, помню. Ну и как она там?

И он ответил:

— Да ничего, спасибо. Все по-прежнему. Трудится, ездит. В санаторий собиралась.

— В санаторий? В какой санаторий?

— Не знаю. Ей два предложили на выбор: один в Хосте, другой в Гурзуфе.

— В Хосте? Это где?

— На Кавказе. Чуть южнее Сочи. Там у Ленсовета есть свой санаторий «Крутая горка».

— А Гурзуф?

— Это в Крыму, возле Ялты. Там, говорят, есть маленький красивый санаторий «Черноморец». Туда ей тоже предложили.

— Куда же она думает ехать?

— Не думает, а уже уехала, наверно. Ведь писала она мне об этом недели две тому назад. А путевки вступали в действие через неделю.

— Значит, сейчас она уже в санатории?

— Вероятно.

— В котором?

— Думаю, что в Хосте. Там ей еще не приходилось бывать. Вот напишет оттуда — и буду знать.

— Ну и плохой же племянник оказался у тети Нади. А что бы ему взять и съездить к ней, не дожидаясь ее письма? Как бы она обрадовалась! Или отсюда туда трудно попасть?

Вот какой хитроумный вопрос я ему ввернул. И, не разгадав моей хитрости, он дал мне нужный ответ:

— Почему трудно? Туда от нас прямой поезд есть каждое утро.

— О, тогда тем более нельзя простить такое невнимание.

— Виноват, Алексей Матвеич! Кругом виноват!

— То-то. А виноватых бьют, как у вас говорится, или вдобавок шилом в мешке протыкают.

Он засмеялся и подсказал:

— На чистую воду выводят, Алексей Матвеич.

— Ах, так? А потом в ней топят? Или сперва под ногти что-то вгоняют?

— К ногтю. Есть такое выражение. Оно знакомо тем, кто окопной жизни хватил.

— А-а, понимаю. Так, так. Вот я раскопаю тут все ваши военные приготовления и потом всех вас за это — к ногтю.

— Приветствуем, Алексей Матвеич! Приветствуем!

— Знаем, как вы приветствуете. За вами глаз и глаз нужен все время.