18

Проснулся я в семь утра и первым долгом включил утюг. Но провозился с ним недолго. Через час все на мне опять стало новым, и сам я, гладко выбритый и отдохнувший, уже шагал на юг, перейдя линию железной дороги. В одной руке у меня был пакет с древесными семенами, а в другой — триста граммов вареной колбасы и булка, купленные в ларьке у станции, где я еще раз проверил расписание поездов.

Перекусил я на ходу, а напился из ручья. Всего на моем пути оказалось три ручья, и из каждого я пил. Три ручья и две деревни, не считая тех, что виднелись в отдалении по сторонам дороги. Первая деревня стояла на моем пути в пяти километрах от станции. До нее я дошел за пятьдесят минут. Солнце не успевало пробиться сквозь белые облака, которые все гуще заполняли небо, и поэтому утренняя прохлада затянулась почти на все время моего пути до Таранкина. А в прохладе и ноги двигались быстрее.

Проходя деревню, я старался не смотреть по сторонам. Для какой надобности стал бы я смотреть по сторонам? Чтобы увидеть в окне одного из домов чье-нибудь лицо и услыхать вопрос? Но я торопился по важному поручению, и мне было не до вопросов. То есть нет, почему же? Мне было очень даже заманчиво услыхать вопрос, имея в виду советы Ивана Петровича. Но что ж делать, если обстоятельства заставляли меня торопиться? Экая досада! Я так мечтал о вопросах и не мог на этот раз, к сожалению, ими заниматься. Важные дела гнали меня вперед, не оставляя времени для вопросов, которые всегда доставляли мне столько приятного.

Вторая деревня находилась в трех километрах от первой. А пройдя еще четыре километра, я прибыл в село Таранкино. Школу я узнал сразу по ее размерам и по виду. Стояла она на высоком и открытом месте, выстроенная из белого кирпича. Вокруг нее тянулись в несколько рядов молодые деревца, над которыми высились окна ее второго этажа и зеленая крыша. Два мальчика и три девочки поливали перед школой цветы на клумбе и в то же время поглядывали на небо, где тучи все укрупнялись и темнели. Я спросил старшего мальчика насчет Симы Студниковой, и они всей гурьбой повели меня к ее дому, прихватив с собой пустые лейки.

Мать Симы кормила цыплят во дворе. Выслушав девочек, она окинула меня подозрительным взглядом и направилась в мою сторону. Весь вид ее показывал явное намерение задать мне вопрос. Ну и что же? Вопрос так вопрос. Разве я был против вопросов? Вопросы всегда полезны людям, ибо они способствуют установлению понимания и дружбы между народами. Правда, я украдкой покосился на открытую калитку и даже слегка попятился к ней. Однако женщина двигалась быстрее. Но тут же ко мне подбежала длинноногая белокурая девочка, похожая лицом на эту женщину. Быстро сообразив своим хитрым умом, что она и есть Сима Студникова, я вложил ей в руки сверток и попятился еще немного к открытой калитке. Девочка смотрела на меня с удивлением, хотя я кивал ей и улыбался. У меня тоже могла быть в скором времени такая же славная, удивленная девочка. Перед самой калиткой я все же остановился и сказал:

— Это вам из Каптюкина. Я узнал, что у вас нет леса, и вот привез. Пусть это будет красивый лес. Где красивый лес, там красивый коммунизм.

Сказав это, я опять улыбнулся девочке и, выходя из калитки, помахал ей рукой. Она тоже улыбнулась и помахала. И ее мать улыбнулась, довольная тем, что я не похитил ее дочурку. И все остальные девочки и мальчики тоже улыбались, махая мне вслед руками. Конечно, я привез им не бог весть что, не каптюкинские моды, знаменитые на весь мир, а всего лишь каптюкинские семена для леса. Но и это они приняли с радостью, насколько я мог судить, оглядываясь на их улыбки, по мере того как ноги мои уносили меня все дальше и дальше в сторону Ленинграда.

Так быстро и ловко я выкрутился из этой новой западни, в которую едва не попался. Но поручение, данное мне, я выполнил, и теперь уже никакие силы не могли меня остановить. Погода позволяла мне идти обратно к станции тем же скорым шагом, ибо солнцу так и не удалось пробить своими жаркими лучами плотный слой облаков. Они надежно оберегали меня от зноя, неслышно ворочаясь где-то там, над моей головой, все туже сдавливая друг друга и становясь от этого все более темными. А кое-где по горизонту ползли уже настоящие дождевые тучи, волоча за собой свисающие книзу широкие завесы дождя, такие же густо-синие по цвету, как сами тучи, их проливающие. Но на моем пути в небе теснились все те же безобидные, светлые облака.

Однако, пройдя первую деревню после Таранкина, я обратил внимание на то, что двигались тучи в одном направлении со мной и двигались быстрее меня. Боковые тучи, льющие вдали свои синие дожди, изрядно ушли вперед за это время, не пытаясь, впрочем, заступать мне дорогу. Зато одна из туч волокла свою темную завесу прямо вслед за мной. Она раздувалась и росла, занимая на небе все больше места, и свисающая с нее завеса тоже набухала и ширилась, обмывая своим нижним краем запыленную поверхность земли. И временами от нее исходил глухой рокот грома.

Я прибавил шагу, пытаясь уйти от этой тучи. Но у второй деревни она уже довольно основательно дала о себе знать прохладой, тронувшей мне затылок, и первыми редкими каплями, подпрыгнувшими на дорожной пыли. Все же я прошел насквозь всю деревню. В конце концов какая беда, если меня даже заденет немного дождем? Не такое это страшное препятствие, чтобы сбить меня с пути.

Выходя из деревни, я увидел у крайнего дома под навесом легковую машину, а на крыльце дома — седого человека в очках. Перехватив мой взгляд, он повел рукой в сторону настигавшей меня грозы и покачал головой, как бы предостерегая от столь неразумного поступка. Но я только кивнул ему в ответ и продолжал идти. Зачем стал бы я останавливаться? Чтобы дать ему повод задать мне вопросы? Поздновато он спохватился меня задерживать. Последняя деревня была пройдена. До станции оставалось всего пять километров, и пролегали они открытыми полями, где уже не предвиделось никаких ловушек. Мог ли меня при таких выгодных обстоятельствах остановить какой-то там дождь? Никак не мог. И я даже не прибавил шага, выходя за пределы деревни.

Но в полусотне метров от крайнего дома по моей спине хлестнула новая волна дождевых капель — на этот раз более частых. А в сотне метров это повторилось. Все же я отмерил ногами еще около полусотни метров, замечая попутно, как все беспокойнее ведет себя рожь по обе стороны дороги. Она была пока еще зеленая, несмотря на то, что уже давно выпустила колос и вытянулась почти в полный свой рост. Однако покрасоваться во весь рост хотя бы передо мной ей не удавалось. Ветер колыхал ее с такой силой, что она едва не ударяла по земле колосьями. Не успевая распрямиться, она снова и снова пригибалась к земле, передавая свое колыхание от стебля к стеблю, от одного зеленого гребня волны к другому по всему уделенному ей огромному пространству.

Но и беспокойное по ведение ржи не могло меня остановить. Не могло также дать к тому повод наступление прохладных сумерек среди светлого летнего дня. Даже близкие раскаты грома позади еще не означали, что гроза непременно должна коснуться меня. И только какой-то новый, ни с чем другим не схожий звук заставил меня внимательно прислушаться и оглянуться. А оглянувшись, я тут же торопливо зашагал обратно к деревне, ибо увидел своими глазами причину этого звука.

Ничего особенного в нем, правда, не было. Он походил на обыкновенный шорох. Но какой силы был этот шорох, если доносился он до моего уха за километр! А издавали этот громоподобный шорох потоки небесной воды при своем падении на землю. Они надвигались на деревню с той стороны, откуда я только что в нее входил, и теперь готовились поглотить ее, как уже поглотили все позади деревни, объединив там в одно серое влажное месиво и небо и землю. Блеск молний утопал и таял в глубине этого месива, представляясь глазу не пронзительными, слепящими нитями, какими знаменита молния, а бледными, расплывчатыми отблесками. Но гром гремел вслед за молнией в полный свой голос, и раскаты его с каждым разом нарастали, двигаясь мне навстречу. Отдельные темно-серые лохмы тучи тоже тянулись оттуда ко мне через всю деревню и уже клубились вверху над моей головой, грозя пролиться влагой.

Я ускорил шаг. Деревня пока еще строго и нетронуто выделялась на бледно-сером фоне того, что на нее надвигалось. Но вот она стала как будто таять с другого конца, теряя один за другим свои дома, дворы, сады и огороды. Тогда я припустился к ней бегом. Будь по сторонам дороги вместо податливой, гибкой ржи крупный лес, я укрылся бы в нем. Но здесь не было леса. Его не успели насадить. А я слишком поздно догадался привезти им семена. Что ж делать? Не мог же я один успевать всюду, чтобы заделывать все их прорехи. Приходилось поэтому нацеливаться на тот навес у крайнего дома, где стояла легковая машина.

Но деревня все таяла. И то, что съедало ее с другого конца, двигалось быстрее меня. Я все ускорял бег, уже перевалив, наверно, за ту быстроту, с какой одолевают стометровку. А тем временем половины деревни уже не стало. И с той же удивительной стремительностью исчезала дом за домом неведомо куда вторая ее половина. Перебирая ногами из последних сил, я молил бога, чтобы уцелел хоть крайний дом с навесом у крыльца. Но и он вдруг стал улетучиваться прямо на моих глазах, а вслед за тем тугие струи дождя ударили по мне. До навеса оставалось шагов двадцать, но какие это были шаги? Это можно было назвать скорее нырянием в глубину бурной реки, нежели отмериванием шагов по земной тверди. И наглотался я при этом больше воды, чем воздуха.

Под навес я не попал. Седой человек в белом полотняном костюме, стоящий на крыльце, сказал мне мягким глуховатым голосом: «Сюда, сюда!» — и я, не достигнув навеса, взбежал по деревянным ступенькам к нему наверх. Зачем я взбежал к нему наверх? Он открыл дверь и посторонился, уступая мне дорогу. Я вошел в дом, и западня за мной захлопнулась.


Вот какая судьба уготована здесь финну, когда он попадает в недра России. Запомните это на всякий случай вы, финские люди, и не торопитесь проникать на их землю. Они напустят на вас грозовую тучу, и вы волей-неволей понесетесь от железной дороги в обратную сторону, выискивая глазами крышу. А что ждет вас под крышей? Там ждет вас целая куча людей, готовых совершить над вами казнь. Правда, трое из них — дети и им не до вас. Они лепятся к окнам, наблюдая за тем, как проносятся там, за стеклами, косые потоки воды, гремя, сверкая и заливая землю. И старая женщина, сидящая у стола, тоже вряд ли поднимет на вас руку. Зато молодой парень в сапогах, присевший боком на подоконник, — это определенно Иван. Тот самый Иван, который давно подкарауливает вас в глубине России. Вы угадываете это по размеру его кулаков и плеч и немедленно принимаетесь искать глазами вокруг подходящий к случаю предмет. Подходящие предметы стоят возле печи и плиты. Но там же стоит, кроме того, другая женщина. Она оборачивается к вам, румяная от близкого огня, и говорит:

— Батюшки! Да с вас прямо ручьями льет! Становитесь-ка здесь быстренько да пообсушитесь. А потом я вам утюжком отглажу, если что.

И она открывает перед вами дверцу плиты, из которой несет жаром. А пока вы стоите перед огнем в облаках пара, все еще с трудом ловя открытым ртом воздух, седой человек одобряет ее слова насчет утюжка. Так они все тут устроены, даже старые люди, что непременно одобряют все затеваемое против финна. И потом он же тянет вас в заднюю комнату. И там вы раздеваетесь в уголке возле кровати, выложив предварительно на край стола все свое имущество: бумажник, мыло, бритву, помазок, зубную пасту, зубную щетку, пачку «Казбека», перочинный ножик и носовой платок. И пока хозяйка досушивает утюгом ваши брюки, пиджак, рубашку и галстук, вы сидите в задней комнате позади стола в одних трусах и майке. А седой человек сидит напротив вас по другую сторону стола, и его умные глаза смотрят сквозь толстые стекла очков на вас. И он говорит что-то мягким, вежливым голосом, а вы слушаете. Он задает вопросы, и вам неудобно не ответить, хотя вы знаете, чем это грозит.

Мог ли я предвидеть, что даже старый человек окажется в заговоре против меня? На вид он выглядел совсем безобидным. И был он к тому же сам по себе, а я сам по себе. Он куда-то ехал на своей машине, но остановился переждать грозу. А я шел на станцию и остановился по той же причине. После грозы я собирался продолжать свой путь, а он — свой. И вот мы сидели, готовые расстаться так же быстро, как встретились. Почему было мне, ввиду этого, и не поговорить с ним немного, а в разговоре коснуться не только того, что идет на пользу делу мира и дружбы, хотя это, конечно, тоже очень полезные для народов вещи, как не раз отмечал Иван Петрович. Почему было не коснуться в разговоре с ним еще кое-чего?

Голос мой тонул в шуме грозы, и потому слова мои мог разобрать мало-мальски только он, сидевший со мной в одной комнате. А он, кажется, заслуживал доверия. Взгляд у него был проникновенный и мудрый. Почему мне было не выговориться перед ним? Я сидел почти голый и выглядел, наверно, но очень бодро. По крайней мере я сам это чувствовал. Выглядел я, наверно, так, будто нуждался в защите и утешении. А он, с его высоким лбом и строго зачесанными назад белыми волосами, казался вместилищем того, что способно нести людям утешение и укреплять дух. Неудивительно поэтому, если я в ответ на его вопросы прямо, без обиняков заявил, откуда к ним приехал и ради кого колесил по их стране. Он все это выслушал, не выражая ни удивления, ни подозрения и только глядя на меня задумчиво сквозь блестящие стекла. Лицо у него было загорелое, гладко выбритое, и только на самом конце подбородка оставлен островок белой бороды. Поглаживая ее пальцами, он сказал:

— Если я вас правильно понял, между вами произошла размолвка?

Я не помнил, была у нас размолвка с моей женщиной или нет. Какая могла между нами быть размолвка при полном единении наших намерений? Разве не ждала она меня с нетерпением уже много дней, стоя на своем крыльце, рослая и красивая, подперев сильной рукой тяжелое бедро? Но на всякий случай я ответил:

— Да…

Он сказал:

— Это естественно. Вы оттуда, из капиталистического мира, а она русская, советская. Причин для размолвки более чем достаточно. Вы, очевидно, что-то в ней не поняли и, чтобы лучше понять, глубже проникнуть в ее душу, стать к ней ближе, решили вплотную познакомиться с той страной, в которой она живет, и с тем народом, которым она рождена. Так я вас понял?

— Да…

Он действительно очень верно это все сказал, и над его словами стоило подумать. Но не успел я толком в них вдуматься, как он добавил:

— Что ж, это похвально. Вы, пожалуй, нашли самый верный путь к ее сердцу. И мой вам совет: не сбивайтесь с этого пути. Ходите, ездите, наблюдайте, знакомьтесь с нашими людьми. Ей, как жительнице деревни, несомненно, приятно будет отметить ваш особый интерес к сельскому хозяйству. И кстати должен сказать, что вам повезло. Поблагодарите грозу, загнавшую вас под эту крышу. Благодаря ей вы получили возможность прибавить к вашим сельским впечатлениям еще один объект, заслуживающий внимания. Я имею в виду молочную ферму в Понизовье. Не слыхали о ней?

— Нет…

— Обязательно побывайте. Не упускайте случая, который вам так счастливо представился. Ведь вам все это интересно, не так ли?

— Да…

— Вот и превосходно. Минуток десять еще переждем и поедем.

— Как поедем? Куда поедем?

Я почти со стоном выкрикнул это. А он ответил все так же мягко и неторопливо:

— На ферму. Между прочим, там две мои бывшие студентки работают, из сельскохозяйственного института. Мастерицы своего дела, доложу я вам. К семи тысячам литров дело идет. Представляете?

Я ничего не представлял. Что я мог представлять? Я только сказал ему с упреком:

— У вас крытая машина. Вы могли бы и в дождь уехать. Зачем вам было тут стоять?

Я сказал это просто так, не знаю зачем. Ничего изменить я уже не мог все равно. Дело было сделано. Машина стояла. Она не уехала. И оттого, что я это сказал, она не перестала стоять. А он пояснил:

— Там, видите ли, во время ливней на одном участке дорогу заливает.

— О-о! Значит, ехать нам туда нельзя! И мы не поедем, значит?

— Но вода быстро спадает и рассасывается.

— А-а…

— Я же говорю, что вам повезло. И повезло, так сказать, в двойном смысле. Вы узнаете кое-что новое о нашем животноводческом хозяйстве и в то же время приблизитесь к ней. Понимаете?

— Да…

Но правде сказать, я не совсем его понял. Как мог я приблизиться к ней, если укатывал от нее все дальше и дальше, проявляя столь горячий интерес к их сельскому хозяйству? Но, может быть, он говорил о поездке в направлении Ленинграда? А может быть, она сама успела приехать в эти края? Она приехала, а он узнал, куда она приехала, и собирался везти меня туда же? Ведь мог он знать это, живя в той же России, где и она. Он все мог знать, что делалось в его России, ибо жил в ней, судя по его виду, без малого семьдесят лет.

Не знаю, как это получилось, но через десять минут я уже сел в его машину, едва успев сказать хозяйке «спасибо» за отглаженные брюки и рубашку. Рядом со мной села старая женщина, та самая, что пережидала грозу в первой комнате. Седой человек устроился рядом с водителем. А водителем оказался тот самый Иван, который во время грозы сидел в первой комнате на подоконнике. Грозно поглядывая на меня из маленького зеркала, висевшего перед его глазами, он гнал машину по какой-то малозаметной дороге, проложенной через травянистые кустарниковые низины, на которых паслось крупное стадо рыжих и черных коров, обмытых дождем. Местами дождевая вода еще не успела уйти в землю и даже заливала дорогу. Несмотря на это, Иван гнал машину полным ходом, разбрызгивая воду колесами и увозя меня неведомо куда на кровавую расправу.

Но я не боялся его расправы. Где-то близко была моя женщина. Об этом сказал мне седой человек, так мудро и спокойно смотревший на мир сквозь толстые стекла своих очков. Не боялся я расправы! Напрасно Иван грозил мне своим свирепым взглядом из зеркала. Женщина моя находилась где-то тут, близко, и что мне было до остального в такие минуты!


На молочной ферме я первым долгом принялся вглядываться в лица женщин, выискивая среди них свою. А вдруг она была именно тут? Ведь неспроста же он такое о ней сказал. Только надо было спросить его об этом еще раз. Пускай точнее назовет место, где ее можно найти. Имея это в виду, я старался держаться к нему поближе, готовый в подходящую минуту ввернуть свой вопрос.

Тем временем нам что-то показывали, и мы смотрели. Я тоже смотрел. Почему не смотреть, если показывают? А показывали нам разные механизмы, помогающие уходу за коровами. Я смотрел на эти механизмы, трогал их и одобрительно кивал головой, как это и полагалось делать человеку, заинтересованному в хозяйстве русских. Да, все было хорошо придумано, конечно, и каждое приспособление стоило внимания. Это вот служило для сбрасывания сена сверху прямо в ясли. Это — для резки соломы. Это — для размалывания концентратов. А вот подвесные вагонетки для уборки навоза, тоже очень удобные — ничего не скажешь. Вот автопоилка. Ткнет корова мордой в корыто — и появляется свежая вода. Отнимет морду — воды нет. А вот электродоилки. Заведут несколько коров в особые стойла, приладят к их соскам продолговатые колпачки и тянут из них теплое молоко в бидоны. А тянуть молоко у них было из чего, как я заметил. Вымя у некоторых коров, огромное и грузное, отвисало едва ли не до пола.

Я смотрел на все это и кивал, стараясь в то же время подобраться поближе к седому человеку, для которого приготовил вопрос. Но подобраться к нему было нелегко. По обе стороны от него шли две девушки, одетые в белые халаты. Они обрадовались ему, словно дочери, и теперь водили его из одного коровника в другой, рассказывая ему примерно так о своих молочных делах:

— У нас тут все электрифицировано теперь. Вот, например, сепаратор и маслобойка. Они приводятся в движение мотором. Сливки на масло идут у нас только от вечернего и дневного удоя. А утренний удой мы перекачиваем в цистерну еще теплым и отправляем в районный центр. Мы там снабжаем больницу, родильный дом, детские ясли, столовые и даже торговую сеть. Семьдесят процентов молочной продукции поступает в район из нашего совхоза.

Да, это было здорово, конечно, насчет семидесяти процентов! Пускай бы и дальше так продолжалось. Но, несмотря на это, они могли бы все же отойти на минутку от седого человека и подпустить к нему поближе меня, который терпеливо шел позади них рядом со старой женщиной, выжидая подходящего момента для своего вопроса. Но они не отходили. Они продолжали рассказывать ему о своих коровьих делах:

— У нас и конкуренты есть: вот, например, в совхозе «Новая жизнь» доярка Люся Антипова собирается получать от своей Зазнобы по семи тысяч литров. Но мы придерживаемся других методов. На одиночных рекордистках далеко не уедешь. Надо всех выравнивать. Наша Чернуха, например, тоже способна дать семь тысяч и даже превысить эту норму. Да и Белохвостка от нее не отстает, и Знойка тоже. Но это все же одиночки. Зато шеститысячниц мы уже насчитываем десятки, не говоря уже о пятитысячницах. Такого же метода придерживается совхоз «Перевал». Он тоже за массовые результаты. Вы бывали там, Антон Павлович?

Седой человек ответил:

— Бывал. Там тоже работает одна моя бывшая студентка. Два года назад кончила институт. Вы ее не знаете?

— Знаем. По переписке. Это Зина Кригер. Она прислала нам письмо с вызовом на соцсоревнование: добиться высокого удоя от десятка коров. Мы выдвинули встречный план: добиться наивысших показателей от целого стада в сто голов. Она согласилась, но только на летние месяцы. Мы ответили, что им это не будет выгодно, потому что наши пастбища богаче. Но они рассчитывают на прикорм за счет пропашных культур. Согласились держать равнение на среднегодовую цифру. И вот соревнуемся. Они привыкли с каждым годом делать шаг вперед и уверены в победе.

— Но ведь и вы, насколько мне известно, не назад шагаете.

— Еще бы! Поквартальные сведения показывают, что обгоняем-то мы!

— Ну и молодцы же вы у меня!

— О, у нас тут скоро такое развернется, Антон Павлович! Сыроваренный завод свой заведем! Дом культуры выстроим!

Такой разговор вели они со своим Антоном Павловичем, не отрываясь от него ни на минуту, пока не показали ему все коровники и телятники. А потом нас пригласили пообедать в столовой совхоза, где я, конечно, постарался не потерять времени даром. Но и после обеда мне не удалось подойти к Антону Павловичу со своим важным вопросом, потому что разговоры о хозяйстве у них так и не прекратились.

И тут я постепенно сообразил, что, пожалуй, попал впросак. Не было здесь моей женщины. Напрасно я надеялся ее тут встретить. Что-то другое имел, наверно, в виду Антон Павлович, говоря мне о ней. Самое верное было, конечно, вернуться скорее на станцию и уехать с четырехчасовым поездом в Ленинград. Но успеть к этому поезду пешком я уже не мог. Успеть к нему можно было только на машине. А машина была у Антона Павловича. Вот с каким вопросом следовало к нему обратиться. И это был уже совсем новый вопрос, который не терпел промедления. Но пока я подбирал для него слова, Антон Павлович сам задал мне вопрос. Он сказал:

— Я вижу, вас всерьез увлекает знакомство с жизнью нашей деревни. Не так ли?

— Да…

— И у меня сложилось такое убеждение, что вы не отказались бы обозреть что-нибудь еще, буде вам представился бы подходящий случай?

— Да…

Я ответил ему так, ожидая, что теперь-то наконец услышу от него о своей женщине. Но он сказал:

— Могу удовлетворить ваше желание и предложить вам побывать в одном зерновом колхозе Горьковской области. Как вы смотрите на такую поездку?

Как я смотрел на такую поездку? Да мне было впору брякнуться в обморок от счастья. А он, должно быть, заметил мою радость и постарался усилить ее такими словами:

— Вот и отлично. Ближе к вечеру мы вас подвезем к станции Лоховицы. Там в семь тридцать будет поезд на Горький. На нем доедете до станции Поспелово. А оттуда до колхоза «Новая жизнь» рукой подать. Я вам дам записку к тамошнему агроному. Тоже мой бывший студент. Славный малый, между прочим. Он с радостью покажет вам все, что пожелаете.


Так вот обернулись у меня дела. Запомните это на всякий случай вы, финские люди, чтобы не повторить моей ошибки. Здесь все у вас идет наоборот. Вы хотите уехать в четыре часа от станции Лоховицы в Ленинград. Но вы не едете в Ленинград. Вместо Ленинграда вы едете в семь тридцать вечера с той же станции совсем в другую сторону. В кармане у вас наспех написанная записка к бывшему студенту Антона Павловича, и сам он приветливо кивает вам на прощание с перрона, стоя рядом со своей женой. Она тоже кивает вам и улыбается. Не будь их на перроне, вы бы, может быть, успели спрыгнуть с поезда, пока он еще не набрал хода. Но они стоят на перроне, приветливо помахивая вам руками, и вы не успеваете спрыгнуть с поезда. Вы едете куда-то дальше в глубину их бесконечной России, чтобы попасть в какой-то зерновой колхоз, который нужен вам, как муравью рукавицы.

Когда площадка вагона опустела, я дал волю своему кулаку, хотя была виновата не столько моя голова, сколько русский дождь. Это он перебил мне путь и повернул меня в обратную от Ленинграда сторону. Даже русский дождь выполнял свою долю в их общем заговоре против меня. Проводница выглянула из вагона и спросила:

— Что это здесь грохотало так?

Я не знал, что грохотало, но в голове у меня все гудело и мутилось, и, чтобы не упасть, я прислонился к двери нагона. Она спросила, беря у меня билет:

— У вас какое место? Постель вам дать? Чай пить будете? Перед Поспеловом вас разбудить или сами встанете?

На все эти вопросы я согласно кивал головой, а когда стемнело, вошел внутрь вагона. Мое место было на второй полке. Выпив два стакана сладкого чаю с сухарями, я взобрался на свое место и там разделся. Мои три соседа по купе еще не ложились. Сидя внизу вокруг фанерного чемодана, они по очереди били по нему игральными костями. В этом занятии им помогал четвертый парень, — из соседнего купе.

Я всмотрелся сверху в их лица, плечи и руки. Любой из них, судя по виду и возрасту, мог оказаться тем самым Иваном, и хорошо, что они со мной не заговорили. Догадайся они это сделать — песенка моя была бы спета. Но у них, слава богу, нашлось более важное дело, чем распознавание своего смертельного врага, и потому я мог спокойно дремать, укрывшись одеялом.

Так закончился седьмой день моего отпуска. Однако перед сном я все же успел оглянуться на пройденный путь, выискивая в нем, по совету Ивана Петровича, признаки проявления дружбы русских к финнам. Только было ли что выискивать, не так ли, Юсси? Какая уж тут могла быть с их стороны дружба, если даже старый человек оказался в общем заговоре против меня, едва я попался ему на глаза. Даже он остановил меня при содействии дождя и заставил свернуть на другой путь, угоняя дальше в глубину России.

А в глубине России мне все еще готовил расправу тот страшный Иван. Он высился где-то там, над своими землями, высматривая меня по всем дорогам. В любой момент могла потянуться ко мне его железная рука. И только Юсси Мурто, может быть, мог бы еще представить собой какую-то преграду в мою защиту. Но до меня ли ему было? Совсем другие думы наполняли его тяжеловесный мозг. Стоя где-то там, на пороге севера, он, кажется, говорил что-то Ивану с хмурым недоверием на лице. Что он там такое говорил? Что-то свое пытался он опять доказать Ивану, неторопливо роняя непонятные для меня слова: «Нет, не пойдет это. Двигать вперед такое дело может только опытный хозяин-собственник, а не молодая горячность. Ее надолго не хватит». А Иван отвечал ему: «Ништо! Она всегда с нами. В этом отличие нашей жизни от вашей, где пора цветения уже позади». Но Юсси Мурто упрямо твердил ему свое: «Нет. Это у вас только в редких случаях могут быть временные взлеты. Но естественное ваше состояние — это отставание и застой». И опять к нему долетал веселый ответ Ивана: «Ништо! Дайте только время — и тогда увидите! Времени спокойного вы мало оставляли нам до сих пор, ваша буржуазная светлость». Не знаю, как возразил ему на это угрюмый, придирчивый Мурто, ибо, пока он раздумывал, меня успел одолеть сон.

Загрузка...