44

Так мы поговорили немного за столом, а потом стали укладываться спать. Мне они постелили на полу у задней стены, положив на разостланные газеты снятый с кровати матрац, а кровать отодвинули поближе к двери. Кровать у них была старая, железная, узкая, накрытая досками и чем-то мягким, заменившим снятый для меня матрац. Непонятно, как они укладывались в ней вдвоем. Однако они без труда в нее улеглись, заслонившись от меня тем устройством из ящиков, которое служило столом. Улеглись и затихли.

Я тоже лежал тихо, но заснуть не мог. Чернобровая русская женщина опять стояла у меня перед глазами — моя женщина! Где-то в их южных краях она успела появиться. Пока меня несло сюда по их земле и воде, она успела меня обогнать. И вот она уже на Кавказе, среди высоких гор и красивых растений, под горячим южным солнцем. Она прогуливается там по берегу синего моря и купается в его теплых волнах. И когда она, освеженная, выходит на берег, загорелая кожа ее блестит и золотится под лучами солнца. При этом ее темно-карие глаза в раздумье устремляются вдаль, словно выискивая кого-то. Кого они там выискивают? Чего ей недостает? Меня они там выискивают, ибо недостает ей меня.

Но я не так уж далеко от нее. И совсем недалеко от меня проходит железная дорога. А по этой железной дороге каждое утро к ней идет поезд. Мне остается только сесть на этот поезд и ехать прямо к ней. Вот как удивительно складываются иногда дела. Всю Россию я пересек из конца в конец, чтобы поспеть к поезду, который шел прямо к ней. Но действительно ли я поспел к этому поезду? Во сколько он уходил отсюда? Эх, забыл я об этом спросить Петра. О самом главном забыл. А он уже заснул, наверно.

Я прислушался. Да, они, конечно, спали оба, намаявшись за день. Тихо было в комнате. Только за стеной у соседей слышался еще некоторое время неясный говор, но и он скоро затих. А я не спал. Утренний поезд не выходил у меня из головы. Поезд, идущий прямо к моей женщине. Откуда тут было взяться сну? Я мог только тихо лежать в ожидании рассвета и слушать, как проносится мимо дома ветер, напирая всей силой на его стены, скользя по ребрам шифера и глухо завывая в трубе.

И тут я уловил шепот в углу, где устроились Петр с Людмилой. Оказывается, у них была причина не спать. Они выжидали, когда я засну, чтобы поговорить о том, что считали важнее сна. Но я не спал, и хотя не все слова доходили до моего уха, однако я поневоле слушал их разговор. Петр говорил о каких-то тысячах кубометров, которые он якобы выгреб за этот день. К этому он добавил, что с его механизмом едва не стряслась авария. Хорошо, что он сам в это время оказался рядом и по звуку мотора определил, какая угроза над ним нависла. Людмила сказала: «О, это уже подвиг! Придется поцеловать героя». И она проделала это так тихо, что я не услышал звука поцелуя.

Потом она принялась рассказывать о своих делах, которые тоже стоили похвалы. Все линии у нее работали безотказно. Сверх того, она установила в соседнем поселке семь новых точек. И еще она провела беседы с женщинами о текущей политике. Видимо, им понравилось, потому что приглашали бывать почаще. На это Петр сказал: «Ну, что ж. Придется поцеловать». И он проделал это так звонко, что она ахнула, и оба они притихли, прислушиваясь. Мне ничего не оставалось, как прикинуться заснувшим и стараться дышать глубоко и ровно. Это их успокоило, и они снова зашептались.

На этот раз у них беседа шла о товарищах по работе. Они называли имена, перебирали характеры и удивлялись, как много кругом хороших людей, несмотря на то, что приходится им несладко. Потом он спросил ее о прочитанной книге, и она сказала: «Даром только время потратила. Скучища невероятная. Сплошное убожество. Не понимаю, зачем такие книги выпускают?». Он шепнул: «Я тоже собирался прочесть». Она предупредила: «Упаси боже! Не хватало еще на это время тратить. Я тебе как-нибудь содержание коротко перескажу — и довольно будет. Ничего там нет решительно. Сплошные производственные процессы. И люди не люди, а механизмы какие-то. Вот «Весенние ручьи» — совсем другое дело. Это стоит прочесть. Я уже записала тебя на очередь в библиотеке. А ты про лесных героев одолел?». Он ответил: «Нет еще. Три или четыре главы осталось». Она сказала: «Добивай. Тоже не ахти какая классика».

И дальше у них речь пошла о книге, которую она уже прочла, а он еще дочитывал. И они стали спорить о том, правильно ли поступил автор, заставив одного парня умереть в лесу, а одну девушку из глупой сделав умной. Петр сказал:«В этой мешанине естественнее было бы наоборот — умному превратиться в дурака». На что она заметила: «Не потому ли этот, как его… самый ортодоксальный и непогрешимый, вопреки всякой логике, женился на той пустозвонке?». Он сказал: «Не знаю. Я до этого места еще не дочитал, а посему не пытайся мне заранее навязывать свое мнение». Она сказала: «Ах, тебе твое собственное мнение дороже? Взгляните на него, граждане: он свое собственное мнение способен иметь. Чем не герой нашего времени?». Тут в их углу послышалась возня и даже шлепок по голому телу. Она испуганно прошипела: «Тише ты! Разве можно…». И после этого они опять некоторое время прислушивались к моему дыханию.

А я, конечно, спал. Что мне оставалось делать? Спал крепко, чего там! Никаких тревог и никаких забот у меня в голове не было, и потому я спал как младенец. Определив это по моему дыханию, они успокоились и еще немного пошептались. Заканчивая разговор, он сказал: «Ну, ладно, хватит. Спи». И я услышал звук поцелуя. Через полминуты он опять сказал: «Ну, ладно, спи». И опять поцеловал ее. Еще через полминуты он сказал уже совсем коротко: «Ну, спи!». И снова дополнил свои слова поцелуем. А когда он повторил это еще раза два, она тихо засмеялась и сказала: «Да ну тебя!». Потом она с шумом выдохнула несколько раз воздух и произнесла тихо: «Уф, жарко!». А он успокоил ее: «Ничего. Зато в туркменских песках прохладно будет». Она согласилась. «Угу. От тебя. Когда твой великан опять закапризничает и ты придешь домой злой и молчаливый, я тебя использую для заготовки льда». Он поинтересовался: «Каким способом?». Она пояснила: «Очень простым. Окуну в кадку с водой — и будет лед».

Опять они посмеялись немного, после чего он посоветовал уже более строго: «Ну, ладно. Теперь уж спи, а то восход солнца в степи проспишь!». Но она возразила: «О нет! Не просплю. Отныне я ни одного восхода в жизни не желаю просыпать». Он передразнил ее: «Не желаю. Мало ли что. Благими желаниями ад вымощен, сударыня». Голос его звучал уже немного сонно, когда он произнес это. Она сказала: «Ох ты мой умник, перевирающий чужие изречения». Он оправдался тем же сонным голосом: «А я не об изречениях, а о желаниях. Кого я вчера за ногу с постели тянул?». Она тоже принялась оправдываться: «Ну, уж если речь зашла о желаниях, то мои достаточно скромны и не идут за пределы осуществимого. Но есть тут поблизости один мечтатель, хорошо мне известный, о котором этого не скажешь, ибо он задумал нечто совсем уж фантастическое: ни много ни мало — создать электроагрегаты, способные растопить почву в зоне вечной мерзлоты. И не мне ли пришлось тащить его за ногу из заоблачной выси, чтобы не дать ему оттуда шлепнуться на землю самому?».

Так она шептала, посмеиваясь над ним. Он пытался остановить ее, повторяя время от времени: «Ш-ш! Спать, спать, я сказал». Но теперь она уже не унималась, и голос ее звучал мягко и нежно: «Гений ты мой глупенький. Теленочек ты мой! Никак он еще и сердится? Смотрите, он даже сердиться умеет. С какими только идеями он не носился, каких планов не строил, ясноглазый мой! И он думал, что я его за эти всякие сказочные проекты полюбила. А я его полюбила просто так, просто за то, что он мой Петруша, у которого так смешно двигались мягкие, теплые губы, когда он хвастался своими проектами, и так глубокомысленно моргали голубые наивные глазки. Ох ты мой ерепеныш гениальный!».

В голосе ее было столько ласки и нежности, что можно было заплакать. Никогда в жизни не слыхал я ни от одной женщины таких ласковых слов и вряд ли услышу когда-нибудь. Вдобавок она еще, кажется, гладила его по голове. По глупой голове. По бестолковой, тупой голове, не способной понять, какой бесценный дар на нее изливается. Не проявляя ни радости, ни благодарности, он проворчал невнятно тем же сонным голосом: «А ты не смейся. Я все равно не отступлю от этой идеи и года через два-три опять к ней вернусь. Кстати, к тому времени у нас в стране и электроэнергии будет больше». Она не пыталась с ним спорить и продолжала ворковать с той же нежностью: «Ну, разумеется, вернешься. Непременно вернешься, упряменький ты мой. Кто же в этом сомневается? Уж если мой Петруша что задумал, то уходите прочь с дороги! Нет равных ему в мире по гениальности, когда он берется за создание новых волшебных механизмов! Ну, а пока что покопай степь чужим аппаратиком! Покопай, моргалочка моя, покопай!». И опять он вплел свое сонное ворчание в ее нежный шепот: «Ну и что же. И покопаю. Но я и эту конструкцию усовершенствую, вот увидишь!». И она подтвердила это тем же ласковым тоном: «Да, да, мой родной! Обязательно! Разве ты можешь не усовершенствовать все, с чем соприкасаешься, кудесничек ты мой бестолковенький». Он добавил: «Ладно, смейся. А я уже два замечания послал в конструкторское бюро и еще подготавливаю». Она отозвалась: «Да, да, мой милый, знаю. Видали, какой он у меня? Два замечания он послал! Шутка ли! Умолкните, завистники и недруги! Он уже послал два замечания, мой титан мысли, и еще третье готовит. Это же целый переворот в технической науке! Это же он послал два замечания в конструкторское бюро, а не кто-то другой. Ну и спи теперь. Послал — и спи». Он сказал: «Ничего. Нести иссохшей земле воду и жизнь — тоже дело полезное». Она сказала: «Да, да, да. Вот ты и спустился опять на землю, любимый мой. Ну и спи на ней спокойненько».

Они помолчали немного. И в это время рука его, должно быть, легла ей на живот, потому что с его стороны последовал такой вопрос: «Как он там, наш третий?». И на этот раз в его голосе не было сонливости. Была нежная мужская забота. Она промолчала, вбирая в себя его нежность. Не дождавшись от нее ответа, он спросил: «Не скоро еще он составит нам компанию? И где это произойдет?». Она сказала: «И я тоже часто думаю — где? Здесь или в иных пустынях? Но потом прихожу к убеждению: а не все ли равно, правда?» — «Конечно. Он-то везде будет дома при маме и папе». — «Еще бы. Уж если мы сами всюду чувствуем себя дома, куда бы нас ни занесло, то он — тем более». — «Да. Именно — он. Я хотел бы, чтобы был он». — «И я тоже».

После этого опять послышался поцелуй, но уже тихий и спокойный, а потом ее шепот: «Ну, спи теперь, моргалочка моя. Спи, бесталанненький». На что он ответил: «Жаль, что мы не одни в комнате, а то я показал бы тебе, какой я бесталанненький». Эти слова он, должно быть, сопроводил каким-нибудь действием, потому что она зашептала совсем уже строго: «Ну, ну, спать, спать! Петя! Нельзя же…».

И опять стало тихо в комнате. Вскоре они действительно заснули наконец. Это я определил по их глубокому, ровному дыханию. Заснули крепко и безмятежно, как будто действительно находились дома, под крылышком у папы и мамы. Да, так вот они тут устроены, эти недавно рожденные и недавно выросшие здесь, в этой непонятной стране, и никакими силами этого из них теперь не выколотить. Оно вросло в них, составив с ними одно целое. Их можно было разрубить на куски, но оно останется в кусках. И если куски опять соединить в целое и спросить это целое: «Ну, как, не пора ли вернуться в свою уютную квартиру в Ленинграде, где папа и мама тоскуют и ждут, чтобы обласкать, пригреть, взять на попечение?» — то оно, это целое, приподнимется, опираясь на заново приклеенный локоть, и скажет: «Не забыть бы завтра оросить пустыню Гоби и построить на Гималаях еще пару дворцов для коммунизма». Так они теперь тут устроены, и ничем из них этого не вытравишь.

Но какие-то проблески понимания подлинной сути жизни в них все же намечались. Вот и у Петра тоже в голове кое-что прояснилось. Добрался наконец и он со своей Людмилой до самого существенного. Значит, не так уж прост он был, каким казался вначале, когда довольствовался тем, что окунал свое лицо в ее душистые косы.

А я все еще не добрался. Но близилась и моя победа. Недаром судьба устроила так, что оба мы с ней одновременно оказались в их южных краях, да еще соединенные железной дорогой, по которой поезд готовился утром пойти прямо к ней. Правда, он готовился увезти меня еще дальше от моей родной Суоми и от Юсси Мурто, но до меня ли ему было! Вместо заботы обо мне он опять, как видно, обдумывал что-то совсем другое, никак не идущее к месту. И подпирая там своей тяжелой спиной угрюмые скалы севера, он говорил Ивану: «Почти сорок лет. Для середины двадцатого века это немалый срок. Сто прежних лет могли бы уложиться в эти сорок лет, — так уплотнилось теперь время и ускорился бег событий. И только вы остановились на уровне былых веков».

В ответ на это из глубины горячих степей с ветром и пылью вынесло веселый смех Ивана и его слова: «Ништо! Это кому как покажется. Если смотреть затылком вперед, то и двадцать первый век можно за пятнадцатый принять». И опять заговорил Юсси Мурто: «Почти сорок лет владели вы этой землей, называя себя ее истинным хозяином. В цветущий райский сад можно было превратить ее за это время. А у вас она осталась такой же, как во времена татар и скифов. Чем же был занят ее истинный хозяин все эти годы?». И снова в шуме и свисте ветра выделился голос Ивана: «Ништо! Хватало дел!.. Себя спросите, по чьей вине… Одной рукой в работе, а другая, как говорится, на рукояти меча… Зато теперь занялись вплотную… и покрепче вашего…» — «Нет, не занялись. Это у вас временно… чужие люди из далекого города… не спросив хозяина…» — «Да нет же!.. Не чужие люди… Тот же хозяин… Понимать надо…» — «Понимаю. Но ведь они уйдут?» — «Уйдут». — «Куда?» — «Орошать другие степи». — «Чьи?» — «Свои». — «А эти?» — «А этим — цвести». — «Нет, не цвести им без хозяина»… — «Ништо! Хозяин всегда при них». «Где? Его не видно». — «Уметь надо видеть! Уме-е-еть!»

И долго еще в шуме и завывании ветра всплывали их голоса. Но я так и не дождался конца их спора. Сон подкрался ко мне незаметно и увлек в свое тихое царство.

Загрузка...