Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

46

Мне повезло. Поезд на Сочи еще не успел уйти и стоял напротив того места, где предполагалось быть вокзалу. Ветер прорывался к нему между небольшими временными строениями, поставленными на месте развалин, и хлестал по вагонам желто-зеленой пылью. В одном из этих строений я купил билет до Сочи и поднялся в свой вагон по ступенькам прямо с земли, так как платформы у временной станции тоже не было.

Вагон еще не успел наполниться людьми, и я свободно прошел в свое купе, где тоже никого не застал, хотя на левой верхней полке уже лежал поверх постели чей-то маленький чемодан. Мое место оказалось на правой верхней полке. Она тоже была застелена. Я взобрался наверх, снял туфли, поставил их в ногах на полку и вытянулся поверх одеяла, закрыв глаза.

Поезд постоял еще с полчаса, вбирая в себя пассажиров, а потом тронулся. Я поехал к Черному морю.

Вот как я действовал на этот раз. По своей воле съездил я к Петру. И по своей воле ехал теперь в Сочи. Довольно с меня было всяких там случайностей, уводящих меня неизвестно куда без моего ведома. По своему усмотрению намерен был я впредь поступать. А ехал я в Сочи за русской женщиной, чтобы увезти ее к себе в Суоми. Но я не собирался растворять ее в финской нации. Зачем? Она была хороша в своем русском облике. И такой хотел я видеть ее постоянно.

И лежа на верхней полке вагона, пересекавшего их южные степи, я представил себе ее удивление при виде меня. Вот она идет по гористому берегу их знаменитого Черного моря под голубым небом и ярким солнцем, и теплый ветер играет ее тонким платьем, заставляя его так и этак обхватывать ее сильное тело, чтобы яснее обозначались его стройность и красота. И вот она видит меня, идущего ей навстречу. Ее крупные темно-карие глаза делаются еще крупнее, и густые черные брови изгибаются вверх от удивления.

Но пусть они изогнутся вверх двумя мохнатыми черными дугами, только бы не сходились опять вместе, превращаясь в одну большую, изломанную посредине бровь, похожую на грозную черную птицу, летящую прямо на меня, раскинув крылья. Не хотел я этого сердитого полета.

И вот она смотрит на меня из-под этих раздельно изогнутых черных бровей своими красивыми удивленными глазами и говорит: «О-о, Алексей Матвеич! А вас-то каким ветром сюда занесло?». И я говорю ей в ответ: «А тем самым ветром, который всегда дует в вашу сторону из моего сердца, потому что вы для меня такая-то и такая-то». Что-нибудь вроде этого я ей отвечу. И заодно спрошу, что должен я сделать для завоевания ее приветливости. Может быть, отправиться в их туркменские пустыни копать оросительные каналы? Может быть, какой-нибудь новый рубанок придумать, умеющий говорить и кланяться, или танцующую стамеску? А может быть, она меня и так полюбит, не ожидая от меня подвига? Ведь полюбила же Людмила своего Петю только за то, что он иногда, крепко задумываясь о чем-нибудь, смешно моргал глазами и выпячивал нижнюю губу. Я тоже мог бы выпячивать губу и моргать.

Так я раздумывал, вытянувшись наверху на своей постели. А тем временем внизу остальные три моих соседа по купе уже перезнакомились. Из их разговора я понял, что двое из них были мужем и женой и направлялись в санаторий горной промышленности, а третий — в санаторий «Волна». Этот третий сидел у столика и глядел в окно. А за окном он видел, наверно, все ту же сухую, пыльную равнину, потому что приговаривал время от времени озабоченно низким, скрипучим голосом:

— Н-да, плохо дело. Плохо. Водичку бы сюда. Водичку. С водичкой здесь такое сотворить можно! А без водички не-ет! Без водички тут беда-а!

Другой мужчина сказал ему:

— Вы, очевидно, местный житель, судя по тому, как болеете за здешние места.

Но тот ответил:

— Не-ет. Мы малость севернее живем. Река Керженец по средней Волге. Кержаки-раскольники мы. Слыхали о таких?

— Слыхали, как же! Не искоренили, значит, вас еще? Не пережгли, не перетопили?

— Не-е! Нас не искоренишь. Мы и в огне не горим и в воде не тонем.

Женщина спросила:

— А я вот не слыхала. Что это за кержаки?

Муж разъяснил ей:

— Ну как не слыхала? Слыхала. Из литературы знаешь. Ну, хотя бы у Алексея Толстого: помнишь, в его «Петре Первом» о раскольниках говорится? Конечно, теперь их не преследуют, не жгут. Но жгли в стародавние промена, когда они отказывались креститься по новому способу — троеперстием.

— Как это?

— А вот так: сложить вместе три пальца, а два нагнуть. Три пальца означали: бог-отец, бог-сын и бог-дух святой. А они духа святого не признавали и крестились только двумя пальцами, то есть двумя богами — отцом и сыном.

— Вот чудаки-то! Было о чем спорить. Не все ли равно, чем креститься? Да хоть всей пятерней.

— Да, это нам так кажется. А для них это было вопросом первостепенной важности. Несмотря на преследования, они твердо стояли на своем. Их за это хватали, сажали в тюрьмы, жгли на кострах, но, даже сгорая на костре, они высовывали из огня и дыма вверх два пальца, выражая таким оригинальным способом свою непоколебимую преданность старине.

— Поразительная стойкость! И ради чего, спрашивается?

— Вот именно. Сейчас к ним никто не придирается за двуперстие. И если они решат, что богу будет угоднее, чтобы они крестились левой ногой, то и за это никто не будет им пенять. Правильно я говорю?

Этот вопрос второй мужчина задал кержаку-раскольнику. И тот прохрипел в ответ:

— Все правильно. Только мало таких у нас теперь осталось. К образованию люди тянутся. А там смотришь — и вон из родных мест.

Я повернул слегка голову, чтобы разглядеть сверху кержака. Он уже успел снять пиджак и сидел за столиком в бледно-розовой рубахе с закатанными рукавами. Был он коренастый, худой и загорелый почти до черноты. И руки у него тоже были темные, худые, жилистые. Как видно, поработал он ими в своих кержацких краях немало, хотя вряд ли был старше сорока.

Уловив движение моей головы, он поднял вверх лицо, быстро пройдясь по мне взглядом. А взгляд у него был какой-то колючий, царапающий. Он царапнул меня этим взглядом и тут же опять надежно упрятал его под густые серые брови. В это время проводница возвестила в дверях:

— Есть горячий чай — кто желает?

И они все трое пожелали горячего чая. А я не пожелал чаю и остался лежать наверху, отвернувшись к стене, чтобы их не стеснять.

Напившись чаю и закусив чем-то, припасенным в чемодане, кержак тоже взобрался на свою полку. Но лежать спокойно было, кажется, не в его правилах. Едва взобравшись, он повернулся на живот и, подпираясь локтями, снова принялся смотреть в окно. И снова послышались его замечания по поводу того, что пробегало мимо окна вагона:

— Н-да. Суховато тут, прямо скажем, суховато. И трава никудышная, и проплешины в ней ветром выдуло. Вот и лесные полосы заморенные какие-то. Того и гляди зачахнут совсем. А водичка, она тут все перевернула бы. Чудеса сотворила бы тут водичка.

В таком роде твердил он время от времени своим низким, скрипучим голосом, глядя в окно. Но, глядя в окно, он и меня тоже не упускал из виду, кося в мою сторону колючий, царапающий взгляд каждый раз, как только я поворачивал голову, намереваясь посмотреть в то же окно. В конце концов я отвернулся от него и закрыл глаза, стараясь думать о предстоящей встрече со своей женщиной. Однако его скрипучий, ворчливый голос мешал мне думать, а колючий взгляд, казалось, втыкался мне в затылок. И стоило мне двинуть рукой или ногой, как его глаза, отрываясь от глядения в окно, обращались в мою сторону и быстро процарапывали меня с головы до ног. Да, такие они были, оказывается, эти кержаки-староверы. И, пожалуй, не без причины их топили и жгли в стародавние времена. Какой-то резон в этом все же был.

На остановках, даже самых коротких, кержак непременно спускался вниз и выходил из вагона, а возвратясь, рассказывал супругам внизу о том, что видел на этих остановках. И если он видел плохое, то ворчал, забираясь на свое место:

— Руки бы у них поотсыхали, у стервецов. Этакое бескультурье развели. На полу грязь, наплевано, натоптано. В буфете хоть шаром покати. Кругом ни деревца, ни кустика. Одна ваза с цветком — и та расколота, Чем живут люди — ума не приложу.

Если же он видел хорошее, то возвращался довольный и тут же хвалил увиденное:

— А что, неплохое здание вокзала здесь поставили. Красивое, удобное. И киоск есть газетный, и почта, и бюро справочное, и пассажирам для отдыха место подходящее отведено. Почему бы и другим не брать пример с этой конструкции? И поселок рядом приличный из новых стандартных домиков. Воды только не хватает. Зелень плохо идет. Но, похоже, не сдаются люди — артезианку роют.

Он с такой обстоятельностью вникал во все, что видел, и с такой заботой об этом говорил, как будто оно имело какое-то касательство к нему. Но оно не имело к нему касательства. И заботу о воде для этих мест он тоже проявлял напрасно. Далеко находились эти места от его дома, и не он был здесь хозяином. С чего бы ему так болеть за чужие сухие земли, когда в его кержацких лесах и болотах, надо думать, хватало воды с избытком?

Я отвернулся от него, чтобы без помехи поговорить с моей женщиной. Прижав одно ухо к подушке и прикрыв другое рукавом пиджака, я отправился к ней на горячий берег южного моря, стараясь не слышать, как спускался кержак со своей полки, как он снова на нее взбирался и что он говорил по поводу увиденного за пределами вагона.

Но, должно быть, я слишком хорошо закрылся от посторонних звуков, пытаясь уйти своими помыслами к берегам их южного моря, потому что ушел незаметно совсем в другое царство. А когда вернулся из этого царства, день успел перевалить за половину. Вернул меня на место голос проводницы, проходившей мимо двери купе. Она провозгласила:

— Граждане пассажиры! В шестом вагоне есть ресторан. Для желающих имеются свежие обеды, горячие закуски и напитки.

Я был желающим. Для меня она сделала это сообщение. Не раздумывая долго, я сунул ноги в туфли, спрыгнул с полки и направился в шестой вагон.

Идти к нему пришлось через три других вагона. С их площадок я оглядывал безлесные, холмистые равнины, мимо которых мы проносились. Пыль над ними как будто поредела. Среди нетронутых земель виднелись кое-где распаханные поля, засеянные хлебами. Они прилегали к селениям. Зелень деревьев тоже большей частью скопилась в селениях. Между селениями простиралась на многие километры нетронутая травянистая земля, поросшая местами редким кустарником. На этой земле паслись овцы.

Я не сразу их разглядел. Сперва мне показалось, что один из холмов покрыт снегом. Потом я заметил, что снег этот сползает с холма, растекаясь у его основания. Ничего удивительного в этом, конечно, не было. При такой жаре снег не мог уцелеть. Он обязательно должен был сползти с холма и раствориться в зелени травы. Но, сползая с холма в низину, снег не таял и не убавлялся в количестве, заполняя собой внизу пространство тех же размеров, какое перед этим заполнял на холме. А когда он с низины опять пополз вверх на соседний холм, я догадался, что вижу не снег, а стадо белых овец.

Потом, когда поезд миновал первый холм, я увидел позади него человека с большой сумкой через плечо. В одной руке он держал длинную палку с крюком на конце, а в другой — раскрытую книгу. Не отрывая от книги глаз, он медленно брел вслед за стадом.

Проходя площадку соседнего вагона, я увидел вдали ползущую по равнине длинную черную тень и невольно глянул вверх, разыскивая на голубом небе тучу, бросающую эту тень. Однако небо было чистое, без единого облака. И только разглядев неподалеку от этой тени человека с длинной палкой в руке, я понял, что вижу второе стадо овец, на этот раз черных.

В это время через ту же площадку вагона прошел кержак в своей бледно-розовой, застиранной рубахе. Он тоже, как видно, направлялся в ресторан. И, конечно, он опять не упустил случая царапнуть меня тем глазом, который оказался обращенным ко мне. Я не сразу последовал за ним. Наоборот, я даже готов был двинуться в обратную сторону. И только вспомнив, что там нет еды, отказался от этого намерения.

Но разглядывать их просторы у меня уже почему-то не стало охоты. Чего я не видел в их просторах? Нечего было видеть на их просторах. Два стада овец? Маловато было для меня двух стад. Побольше хотелось бы мне видеть их на таких расстояниях. Мало они мне их представили. По всей России пришлось им собирать овец, чтобы составить эти два стада. Неудивительно, что получились они такими огромными, заняв на этой холмистой равнине столько места. Но больше у них, видимо, не нашлось.

Так, наверно, обстояли здесь эти дела, верно, Юсси? Уж мы-то с тобой давно проникли во все их немудрые уловки. Два стада овец насобирали они к моему появлению здесь. До этого пусто было вокруг. Пока я лежал на своей полке, закрыв глаза, поезд шел по равнине, где не было ничего живого. И напрасно пытался бы кто-нибудь внушить нам с тобой, что за это время очень много овечьих стад, черных и белых, мелькало справа и слева от поезда, заполняя собой холмы и впадины. Мы-то с тобой знаем, что не было тут никаких стад, кроме этих двух, собранных наспех со всех уголков их огромной страны на удивление заезжему финну.

Так вздумалось мне поразмыслить в те минуты, пока я пробирался из вагона в вагон, чтобы пообедать в их походном ресторане, куда уже успел пройти со своими царапающими глазами беспокойный кержак. Почему было мне не поразмыслить именно так? Дела мои складывались хорошо, несмотря на соседство кержака. Русский поезд вез меня к их южному морю, где с великим нетерпением ждала меня моя женщина. Я ехал к ней, чтобы забрать ее оттуда в свою далекую родную Суоми и уже больше никогда с ней не расставаться. Зачем было мне отягощать свою голову какими-то иными раздумьями?

Вагон-ресторан был по внешности такой же, как все остальные вагоны, только без внутренних перегородок. Вместо них в нем разместили два ряда столов, за которыми уже кое-где сидели люди. Я сел на свободное место подальше от линялой рубахи кержака, устроившись так, что видел только его стриженый затылок и черную от загара сухую шею. Женщина в белом переднике и желтой блузке принесла мне по моей просьбе борщ со сметаной и хлебом. На второе я съел тарелку рисовой каши с жареной бараниной, запив все это двумя бутылками кефира.

Пока я обедал, поезд останавливался два раза у маленьких станций, окруженных зеленью деревьев и акаций, и потом снова двигался на юго-запад по залитой солнцем открытой равнине, так мало тронутой рукой человека. И еще одно стадо, на этот раз рогатое, мелькнуло за окном вагона.

А в нескольких километрах далее паслись лошади. Они паслись близко к железной дороге, и поезд спугнул их с места. Но понеслись они не прочь от поезда, а рядом с ним, как бы желая его обогнать. Их рыжие хвосты и гривы развевались на ветру за окнами вагона до тех пор, пока вожак табуна не догадался свернуть в сторону. Тогда и весь этот рыжий поток устремился вслед за ним к далеким холмам и вмиг остался позади поезда.

Когда я возвращался в свой вагон, поезд еще раз остановился. Я выглянул наружу с площадки чужого вагона, но не заметил никаких признаков станции. Зато я увидел еще одно стадо овец — на этот раз серых. Выходит, что у них в стране было целых три стада, а не два, как я предполагал раньше. Но тут же я сообразил, что они могли схитрить и объединить в одно те два стада. Объединив их в одно стадо, они снова подогнали его к этому поезду, чтобы поразить приезжего финна своим богатством. Но приезжий финн разгадал их трюк, уяснив заодно, почему это стадо оказалось вдвое крупнее тех двух. А серый цвет оно приобрело весьма простым способом — от смеси белого с черным. Так просто объясняется все это явление, верно, Юсси? Уж мы-то с тобой знаем, в какой подноготной у них шило запрятано.

Поезд остановился из-за того, что стадо овец оказалось на его пути. Пересекая невысокую насыпь, оно растянулось на полкилометра вправо и влево от линии. И так как поезд стоял неподвижно, а паровоз не производил шума, овцы шли неторопливо, пощипывая на ходу травку. За ними с той же неторопливостью передвигались два пастуха с длинными палками. Один из них был в очках. Он шел позади стада. Другой, постарше, остановился у паровоза, пропуская стадо мимо себя. Машинист крикнул ему с паровоза:

— Поторопи, поторопи свою армию. У нас же расписание!

А тот ответил невозмутимо:

— И у нас расписание, мил человек. Овца, она тоже по графику живет.

Машинист сказал:

— И все-таки поторопи. А то вот как возьму да пугну паром!

На это пожилой пастух ответил с тем же спокойствием:

— Да, был тут один дурак. Он товарный состав вел. Взял и пугнул. Стадо разделилось, да не поровну. А как поезд пошел, меньшая-то половила вздумала вдруг на соединение кинуться — да прямо под колеса! Двух маток подавил, негодяй, и одного ягненка.

— Ладно. Не тревожься. Переждем как-нибудь.

— Да уж немного и осталось-то. Сейчас пройдут последние.

Пока они так переговаривались, овцы пересекли полотно. Пастух выждал немного, заботливо глядя им вслед, потом окинул взглядом опустевшее пространство и крикнул машинисту:

— Кажись, в порядке все! Трогай!

Он помахал машинисту рукой и последовал за своим товарищем. Машинист махнул ему в ответ и скрылся внутри паровоза. А через минуту поезд снова тронулся, быстро набирая скорость, чтобы наверстать упущенное время.

Я прошел в свой вагон. Кержака в купе еще не было. Супруги-геологи сидели на своих местах возле столика, загородив от меня ногами подставку для влезания наверх. Меня они не сразу заметили, занятые разговором о том, что видели в окно. Я присел на одну из нижних полок, поближе к двери, выжидая момент, когда их ноги перестанут заслонять от меня подставку. Но они не торопились убирать прочь свои ноги. А супруг, не вставая с места, даже попробовал заговорить со мной. Повернувшись ко мне, он спросил:

— А вы далеко ли путь держите?

Я ответил:

— В Сочи.

Он улыбнулся:

— Все мы тут едем в Сочи. Это само собой разумеется, поскольку поезд ведь дальше-то и не идет. Я имел в виду спросить, в какой санаторий?

— В санаторий Ленсовета.

— А-а. Так вы из Ленинграда?

— Да…

Вот какой короткий получился у нас разговор. На этом ему бы и кончиться. Но молодому геологу тоже, как видно, до всего было дело. Помолчав с минуту, он спросил:

— Вы первый раз едете в санаторий или бывали раньше?

И даже на это можно было ответить очень коротко: «Первый раз» или: «Да, бывал». И разговор приостановился бы снова. Но нелегкая потянула меня за язык сказать:

— Нет. У нас нет санаториев. Почти нет.

И, конечно, вслед за этим сразу же последовал новый вопрос:

— Где у вас? В Ленинграде?

Пришлось пояснить:

— Нет, в Финляндии.

Так повернулся этот разговор. Конечно, я мог бы и не упоминать про Финляндию, но что я от этого терял? Я ехал в Сочи, чтобы забрать оттуда к себе их русскую женщину. А этот геолог не был Иваном, и в наших лагерях во время войны он тоже не был. Чего мне было с ним стесняться? Он сказал удивленно:

— Ах, вот в чем дело! Вы из Финляндии?

— Да.

И тут в дверях проскрипел голос кержака:

— То-то я смотрю, будто личность не наша, да и выговор не тот.

Оказывается, он тоже успел вернуться из вагона-ресторана и теперь стоял у входа в купе, разглядывая меня с новым любопытством. Его царапающие глаза, надежно упрятанные под густые серые брови, так и скребли меня сверху донизу и обратно. Да, их, пожалуй, не зря сжигали, этих кержаков. Причина к тому, наверно, имелась основательная, с чем я тоже полностью был согласен. Геолог спросил меня:

— Значит, путевку вы получили из Ленсовета?

Я ответил:

— Нет. У меня нету путевки.

Он удивился:

— А как же вы… без путевки-то?

— А так… Я просто посмотреть. Я тут уже смотрел кое-что. Колхозы и хозяйства разные… и в Ленинграде строительство. А теперь вот хочу посмотреть, как у вас в санаториях живут.

Он сказал одобрительно:

— Правильно. Это вы хорошо задумали. Давно пора вашим людям познакомиться с нашей жизнью поближе. Хватит нам чуждаться друг друга. К добру это не приводит. А маршрут вы избрали удачный. Сначала понаблюдали советского человека в труде, а теперь увидите его отдыхающим на черноморском побережье Кавказа.

— Я, может быть, еще и в Крым поеду оттуда.

— Ого, как у вас широко это задумано! Ну что ж. Чем больше увидите, тем лучше.

— Да, так у меня задумано.

И тут опять в дверях купе проскрипел голос кержака:

— От смотрения оно, конечно, польза. Да ведь кто как понимает это самое смотрение. Иной норовит ничего не упустить из поля зрения, а иному и в окно вагона лень выглянуть.

Да, их все-таки не напрасно жгли, этих кержаков. И непонятно, почему не сожгли в свое время всех. Вот одного для чего-то оставили, но не так уж обязательно было оставлять и его.

Я сделал вид, что не ко мне относились его слова, и еще немного поговорил с молодым геологом. Тот назвал мне самые красивые места на берегу Черного моря и напомнил, что вечером будем проезжать Кубань — богатейший край.

Я не сразу полез на свою полку после этого разговора и некоторое время постоял в проходе, глядя в окно вагона на пробегавшие мимо поля и селения. Ближе к вечеру их как будто стало больше, этих селений, и зелень садов вокруг них раскинулась шире. Поля тоже изменились. Их почти всюду заполняла желтеющая пшеница… Там, где не было пшеницы, тянулись поля, заполненные какими-то ползучими растениями с круглыми плодами, лежащими прямо на земле. Сверх того, местами виднелись целые поля подсолнечников, повернувших в одну сторону свои желтые диски, и еще каких-то высоких растений без цветов.

И людей повсюду тоже стало больше, особенно на тех станциях, где останавливался наш поезд. Здесь торговали жареными курами и вареными яйцами. Я видел, как их несли пассажиры, возвращаясь в свои вагоны. Но время близилось к вечеру, и едва солнце на пути нашего поезда ушло за край земли, как все вокруг окуталось густыми сумерками. А когда поезд миновал станцию Армавир, наступила полная темнота. Яркий свет вагона усилил черноту за окном, и жизнь там угадывалась теперь только по частым скоплениям огней.

Но я все еще всматривался в окно — так сильно хотелось мне все увидеть в их стране. Такой уж был у меня план, чтобы ничего не упускать из виду. Даже недоверчивый кержак мог убедиться в этом, видя меня весь вечер у окна. Однако надеяться на похвалу с его стороны не приходилось. Так оно и вышло. Проходя мимо меня с полотенцем в руках, он проскрипел:

— Что толку теперь-то у окна маячить? Шли бы спать.

Да, напрасно его все-таки не сожгли и не утопили в петровское время. Спокойнее, наверно, жилось бы людям без его присутствия. Но я сделал вид, что не слыхал его язвительных слов, и еще немного постоял перед темным окном. А потом без торопливости отправился на свою полку.

И когда пришло время устраиваться в постели на ночь, я подумал, что вот и семнадцатый день моего отпуска остался позади. А что он мне принес? Неудобного соседа с колючими глазами он мне принес. И еще где-то готовил он мне другого соседа — того страшного Ивана. Где он таился и когда собирался наложить на меня свою тяжелую лапу? Дай бог, чтобы он вспомнил обо мне после того, как я увезу от них свою русскую женщину. Дай бог, дай бог, дай бог!

Убаюканный легкими толчками вагона, я очень скоро погрузился в глубокий сон.