Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

2

И вот я отмеривал ногами эти восемь километров по ровной грунтовой дороге с канавами по бокам. Слева от меня простиралась луговая низина с речкой посредине, одетой в зеленый кустарник, а справа — хлебные поля и пашни, уходящие по склону вверх. Пустынно было на дороге, и никакой помехи не предвиделось мне на этом коротком пути к моей женщине. В животе у меня, правда, уже начинала понемногу ныть пустота, но, помня о том, что меня ожидало в конце пути, я не терял бодрости.

Постепенно низина с речкой стали отходить все дальше и дальше в сторону от дороги, уступая место березовой роще, в которой перекликались детские голоса. А за рощей показалась деревня. Это была первая деревня, о которой мне сказала девочка. Она относилась к их колхозу. Грузовая машина обогнала меня и свернула туда по ответвлению дороги. А я прошел дальше. Две незнакомые женщины встретились мне и сказали: «Здравствуйте». Я тоже сказал им: «Здравствуйте». Это были русские женщины. Они не знали, кто я такой, не знали, что я воевал с ними, захватывал их Карелию и морил голодом в лагерях их мужей и братьев. Поэтому они отнеслись ко мне так приветливо.

Скоро дорога поднялась на холм, откуда я увидел сразу две деревни: одну далеко в стороне справа от дороги, а другую — прямо впереди. Та, что была прямо впереди, называлась Гривицы. Это я уже знал. Но пока я до нее добирался, дорога еще не раз опускалась и поднималась, открывая моему глазу с каждого холма все новые и новые просторы. Вот она, оказывается, какая была обширная, их Россия. В окно вагона я мало успел ее увидеть. На пути из Ленинграда приходилось почти сразу укладываться спать из-за ночной темноты. И на обратном пути тоже очень быстро наступала темнота, потому что приезжал я сюда до этого случая только осенью. А теперь я увидел Россию в самое светлое время года, в пору ее цветения, под жарким летним солнцем.

По обе стороны дороги тянулись канавы. За канавами стояли травы, краснела земляника. Я не выдержал и шагнул за канаву, чтобы полакомиться немного. И дальше, я шел рядом с дорогой, по другую сторону канавы, останавливаясь в тех местах, где среди травы затаились крупные ягоды земляники. На вкус она была здесь такая же, как в Суоми. Из этого следовало, по теории Арви Сайтури, что эти края тоже следовало пристегнуть к его владениям, как финские по духу.

Местами неподалеку от дороги люди косили, пользуясь хорошей погодой, и высыхающее сено издавало точно такое же благоухание, какое я в свое время улавливал у финского сена. Да, большая несправедливость была допущена господом богом в отношении Арви Сайтури, и я исправлял ее как умел, поедая русские ягоды и топча русскую траву.

Проходившие мимо люди поглядывали на меня с любопытством, и некоторые из них кивали мне, говоря: «Здравствуйте». Я отвечал им тем же. Некоторые проезжали на велосипедах, иные — на грузовых машинах. И все лица непременно оборачивались ко мне, как это делается всюду в деревнях, где посторонний человек всегда заметен.

Продолжая так идти рядом с дорогой, я скоро приблизился к деревне. Но я не сразу в нее вошел. Не стоило торопиться. Надо было сперва обдумать, что и как сказать моей женщине. И, чтобы лучше думалось, я растянулся на траве позади придорожных кустарников, подняв глаза к синему русскому небу, по которому пробегали редкие белые облака.

Это было ее небо. Под ним она выросла и вызрела, моя женщина, моя «госпожа Россия», которую мне предстояло завоевать. Какими словами мог я затронуть ее сердце? Для начала можно было блеснуть перед ней хорошей западной вежливостью, которую я когда-то усвоил из разговорника, составленного, конечно, западным человеком, а потом ввернуть что-нибудь насчет коммунизма. О, я знал, чем их тут можно было взять!

Главное — убедить ее в том, что намерения у меня самые серьезные. Это она и сама должна была теперь понять, увидев меня неожиданно перед собой в такой дали от Ленинграда. А мне осталось бы только сказать: «Вот видите, никакие расстояния не могли меня остановить. Я сказал, что приеду объясниться, и приехал. И теперь у нас не будет ошибки. В тот раз я еще не знал ваших обычаев и слишком поторопился с этим делом. Но вперед я буду осмотрительнее. Это меня тогда буржуазные пережитки подвели, а теперь я их изгнал и понимаю, что разговор о тех вещах должен быть на втором месте, а на первом — дело коммунизма. Так оно у меня теперь и ведется. Можете быть спокойны. На четвертом этаже я занял в соревновании первое место. (Ну, о пятом этаже ей не обязательно упоминать.) И дальше у меня все пойдет в том же роде. Так что тянуть нам больше незачем. Я понимаю, что у женщины есть своя скромность, но зачем же ей без конца себя терзать, если уже давно приспело время ответить согласием? Дело наше ясное. Я уже сказал, что вы мне нравитесь и все такое. Пора и вам отбросить стеснение и постараться не упустить то, что не каждый день приходит к одинокой вдове, да еще с ребенком».

Такое примерно приготовился я ей сказать и после этого выбрался на дорогу. Войдя в деревню, я стал высматривать, у кого бы можно было спросить относительно моей женщины. Однако по случаю рабочей поры улицы почти пустовали. Попадались детишки и старики, но они были не очень подходящими для такого вопроса. Наконец я увидел дом с надписью «Контора» и вошел туда. Там я спросил у мужчины, сидевшего за столом среди вороха бумаг и папок:

— Не можете ли сказать, окажите признание, пожалуйста, где у вас находится сейчас товарищ Иванова из колхоза «Путь коммунизма»?

Мужчина этот был из тех, на кого не действовала вежливость. Он взглянул на меня с удивлением и молча пожал плечами. Я пояснил:

— Она депутат областного Совета.

Он опять ползал плечами и отрицательно повел головой. Но тогда девушка, сидевшая за тем же столом, напротив него, сказала:

— Ах, депутат? Была она у нас. Да, да. — И она напомнила мужчине: — Ну как же! Ты же знаешь ее. Здоровался с ней. Ну, та, что заходила сюда позавчера, черненькая такая. Надежда Петровна.

Тогда и он вспомнил:

— А-а! Надежда Петровна! Так бы и сказали. А то — депутат. Я уж подумал, что речь идет о каком-нибудь представителе сверху. А Надежду Петровну знаю. Еще бы! — И, обратясь к девушке, он сказал: — Только она, по-видимому, уже уехала.

Но девушка ответила:

— Нет, она еще у нас. В Кормушкино вчера ее завезли. А оттуда она в Заозерье собиралась.

Мне вдруг стало почему-то не очень весело, когда я услыхал это. И я спросил уже без всякой надежды:

— А где это Кормушкино?

Но девушка меня успокоила:

— Да рядом здесь. Три километра по этой дороге, а потом еще в сторону с полкилометра, влево, к озеру.

— А я там ее застану?

— Застанете. Вполне. Ей так быстро не обернуться. Столько дел накопилось! Дня на два хватит.

Я сказал ей спасибо и вышел на улицу, подсчитывая про себя километры, которые мне предстояло туда и сюда пройти. От станции до деревни моей женщины было пять километров. От ее деревни до этой — восемь. Вот уже тринадцать. А если я удалюсь от станции еще на три с половиной километра, то это уже составит шестнадцать с половиной. И столько же мне надо будет сделать обратно. Я взглянул на часы. Они показывали начало первого часа. Напрасно я так увлекался земляникой. А лежать в траве и подавно не стоило.

Но успеть еще можно было, только от земляники, конечно, следовало отказаться. Кстати, в этой деревне оказалась небольшая лавчонка. Правда, я не увидел в ней ничего съестного, кроме копченой колбасы, соленой трески и конфет. Весь остальной товар состоял из разных несъедобных предметов, нужных в хозяйстве: материи, обуви, посуды, мыла, гвоздей, веревок, инструментов и разной другой мелочи. Оно и понятно, конечно. Зачем в деревне продавать съестное? Все же я купил кусок твердой колбасы, которая меня только и дожидалась все то время, пока существовала их лавка. К ней я взял четыре медовых пряника, тоже твердых как железо.

Но, разбивая чуть позднее эти пряники на придорожном камне и тупя о колбасу свой перочинный нож, я постепенно понял, почему они попали именно ко мне после того, как пролежали в их лавке тридцать с лишним лет. Продавщица распознала во мне врага — вот в чем было все дело. Она догадалась, кто я такой, и подсунула их мне, чтобы меня сгубить. Так раскрывалось в моих глазах это дело. А у меня был верный глаз на подобные вещи. Для своих людей не могут в магазине продаваться такие смертоносные продукты. Они могут храниться там только для врагов. Для своих людей у них, конечно, был припрятан в большом выборе самый свежий товар: теплые, душистые пироги с разной начинкой, свежее молоко, сливки, масло, ягоды и скороспелые овощи, не говоря о завозных продуктах. Но появился враг — и все это моментально исчезло с прилавка. А на виду остались только средства, заранее приготовленные для его уничтожения.

И тут же, кстати, я понял, что это относилось все к той же тайной военной подготовке, о которой не раз говорил мне по секрету молодой Петр. Но обстоятельства с появлением атомной бомбы изменились, и оружие это устарело. Много ли врагов убьешь, например, выстрелив из пушки этими пряниками, которые, надо полагать, намечались у них к выполнению роли шрапнели. Не много ими убьешь. Две-три вражеские роты можно было ими смять, а что потом? Или, скажем, эти твердые колбасы. Три-четыре вражеских хребта можно было переломить такой колбасой, держа ее рукой за один конец. Ну а дальше что? В том-то и дело, что атомный век заставил все пересмотреть, и оружие это получило совсем другое применение, что и было дано испытать мне.

Однако я вышел победителем из этой трудной схватки. Правда, после этого у меня довольно долго ныли челюсти и зубы казались расшатанными у своих корней, но все же я одолел этот новый вид их оружия. Только уж вперед я решил помнить, в какой стране нахожусь, и быть готовым ко всяким другим выпадам с их стороны против меня, который с ними дважды воевал и которому не приходилось рассчитывать на свежие и высокосортные товары, припрятанные у них под прилавком для своих собственных жителей.

Схватки этой мне хватило на все три километра пути. И когда я свернул с большой дороги к деревне, преодолевая дополнительные полкилометра, зубы мои уже раздавливали последний осколок пряника. У входа в деревню я догнал пожилую женщину и спросил у нее:

— Простите в деликатности, пожалуйста, скажите, вы не из этой деревни?

Она удивилась чему-то, взглянув на меня. Не знаю — чему. Как видно, и для ее уха обороты вежливости не были явлением привычным. Да, не очень богата была их Россия культурой. Приходилось мне внедрять ее тут по мере сил. Но главное в моем вопросе она все же уловила и ответила:

— Из этой. А что?

Тогда я спросил простыми словами, не утруждая ее пониманием трудной для нее вежливости:

— Вы не знаете, в котором доме остановилась у вас Надежда Петровна Иванова из колхоза «Путь коммунизма»? Она депутат областного Совета.

— Не знаю.

Ее ответ прозвучал еще проще. Но, видя, что мне от этого не легче, она остановила другую женщину, помоложе, как раз выходившую из деревни нам навстречу с граблями на плече. Выслушав мой вопрос, молодая женщина сказала:

— Да, была у нас такая вчера, у Анисимовых ночевала. Весь вечер какие-то дела у них разбирала и жалобы. Люди к ней приходили. А сегодня утром уехала в Заозерье с бригадиром нашим. Он к ним в кузницу заказ делать поехал да, говорят, уж и вернулся будто бы.

И на этом прихлопнулись все мои попытки ее догнать. Теперь оставалось одно — спешить изо всех сил обратно к станции, чтобы успеть на поезд. Пожилая женщина ушла в деревню, а молодая продолжала свой путь из деревни в направлении той самой большой дороги, откуда я к ним свернул. Пошел и я рядом с ней обратно к большой дороге, потому что заходить в деревню мне уже было незачем.

Время от времени она косилась на меня с любопытством сквозь белокурые пряди, которые выбивались у нее над розовым ухом из-под многоцветной шелковой косынки. Заправив их свободной рукой под край косынки, она спросила:

— Вы к ней тоже по делу или как?

Я ответил:

— Нет, так просто.

— А откуда вы?

— Из Ленинграда. Приехал к ней в колхоз, а ее не оказалось.

Я с некоторой гордостью сказал этой женщине насчет Ленинграда. И в самом деле, откуда я приехал сюда? Из Ленинграда, конечно. И, должно быть, именно это вызвало с ее стороны такое внимание ко мне. Она спросила меня про мою женщину:

— Она вам родственница или кто?

— Нет, просто так, знакомая…

— А-а, понимаю.

И видно было, что она действительно поняла, в чем было дело. Должно быть, и у нее произошло совсем недавно что-то схожее, только с более счастливым исходом, потому что вся она была полна какой-то тихой внутренней радости, тая;´ в голубых глазах самые светлые мечты. Вот почему она была готова пожелать и мне такой же судьбы. Должно быть, я не показался ей особенно старым, если она с таким сочувствием отнеслась к моему делу. Она сказала мне:

— Ничего. В Заозерье застанете. Это недалеко.

Я не стал ей говорить, что в Заозерье не пойду, потому что тороплюсь на поезд, но для вида спросил:

— А как туда пройти?

Она указала на ожидавшую меня большую дорогу и спросила:

— Вы по ней пришли? Откуда? Справа? А теперь влево пойдете. Да вот выйдем вместе на дорогу, и я вам укажу.

Я промолчал. Неудобно было идти на попятный после того, как она приняла близко к сердцу мое дело. Но, думая отвлечь ее от заботы обо мне, я сказал:

— Какая хорошая погода!

Она согласилась:

— Да, к сенокосу в самый раз.

— А где ваш сенокос, извините за скромность?

— Как вы говорите? Сенокос-то? А вон прямо за дорогой луга наши.

Это было хорошо, что луга у них находились прямо за дорогой. Значит, она шла прямо через дорогу на эти луга и оставит меня на дороге одного. И я могу распорядиться дорогой как хочу. Жаль только, что на этих лугах не виднелось ни деревца, ни кустика и вся дорога оставалась на виду у тех, кто работал там, на сенокосе, а стало быть, оставалась на виду и у этой женщины.

Слева от нас, правда, виднелся молодой лесок, вбиравший в себя эту дорогу, но идти туда я не собирался. Зачем пошел бы я туда, если мне надо было бежать скорей через поля и холмы в противоположную сторону, чтобы успеть на поезд? Однако женщина, выйдя со мной на дорогу, указала именно влево, пояснив при этом:

— Вот так прямо и идите. После этого лесочка по левую сторону будет озеро, а за озером одна дорога влево пойдет. Так вы по ней не идите, по левой. Она озеро огибает и ведет в Синюхино, в рыбацкий колхоз. А вы все прямо и прямо идите, никуда не сворачивая, ни вправо, ни влево. Так и придете в Заозерье.

Что мне оставалось делать? Я сказал ей спасибо и зашагал к лесу, вместо того чтобы помчаться сломя голову совсем в другую сторону. Так сложились мои дела. Но, шагая к лесу, я смотрел назад, следя за тем, как она перескочила канаву, держа грабли в руке, и как направилась дальше к работающим на лугу. Она тоже оглянулась и, встретив мой взгляд, улыбнулась мне, продолжая идти своим путем. Я улыбнулся ей в ответ. Как мог я не улыбнуться, если мне улыбнулась женщина! Но, улыбнувшись ей, я все же постепенно убавлял шаг, выбирая подходящий момент, чтобы остановиться и затем броситься бегом назад.

Но в это время женщина опять оглянулась. Заметив мои колебания, она ободряюще махнула рукой, резнув ребром ладони воздух в направлении леса. Этим взмахом она как бы говорила: «Прямо, прямо иди, не сворачивай!». Я кивнул ей и продолжал идти к лесу, но краем глаза все еще следил за ней, надеясь, что ее вот-вот скроет какая-нибудь копна или кустик. Но луговина была слишком открытая, кустики слишком редкие и низкие, а до первых копен она еще не дошла.

Я взглянул на часы. Они показывали четверть третьего. Если бы я в этот момент круто двинулся назад, то еще успел бы на станцию к пяти часам. Но приветливая молодая женщина продолжала время от времени поглядывать на меня издали, и мне не оставалось ничего другого, как делать вид, будто я с великой радостью следую ее совету насчет того, чтобы идти в Заозерье.

Подойдя вплотную к лесу, я остановился, надеясь, что больше она уже не оглянется. Однако она оглянулась и снова ободряюще помахала мне рукой. Пришлось и мне махнуть ей приветливо в ответ, а потом войти в лес. Что мне оставалось делать? В лесу я, конечно, сразу же остановился, но легче мне от этого не стало. Идти мне надо было, а не стоять. Идти назад. Но идти назад на виду у этой женщины было неудобно. Мало ли что она могла подумать обо мне.

Пока я так стоял и раздумывал, на дорогу вышли со стороны деревни еще две женщины с граблями. При виде их я зашагал скорей дальше в глубину леса. Они могли увидеть меня стоящим на дороге и рассказать об этом своей приветливой подруге. А я не хотел, чтобы она подумала обо мне плохое. Не стоило отпугивать от себя удачу, которую пожелала женщина. Говорят, женское пожелание всегда исполняется, особенно если оно касается другой женщины. Сохранить надо было это пожелание неизменным.

Раздумывая так, я ушел довольно далеко вперед по лесной дороге, а когда остановился, готовый начать обратный путь, впереди послышалось журчание воды. Помедлив немного, я пошел на этот звук. Копченая колбаса и пряники уже давали себя знать, и ради них я удлинил свой путь еще на пять минут. Но, напившись из ручья воды, я взглянул на часы и свистнул. Они показывали десять минут четвертого. Из этого следовало, что пятичасовому поезду суждено было уйти в Ленинград без меня, а мне — ночевать на станции.

Стоя на мосту над ручьем, я посмотрел туда и сюда — и вдруг увидел впереди блеск воды между стволами деревьев. Это было озеро. Но если так близко оказалось озеро, то и Заозерье, надо думать, было не слишком от меня удалено. Почему бы мне туда не пройти теперь, когда к поезду уже все равно незачем торопиться? А вернуться на станцию я могу теперь в любое время, хотя бы даже к ночи. Что от этого изменится?

И я зашагал по лесной дороге дальше, вместо того чтобы вернуться к станции. Вот какой я был отчаянный! Черт его знает, что это на меня так подействовало! Может быть, русский воздух, которым я слишком уж много дышал в этот день, или вода, выпитая из русского ручья, или этот русский лес, в котором птицы издавали разные веселые замысловатые звуки своими тонкими глотками. Не знаю, что было причиной такой моей смелости, но я зашагал дальше в глубину России, даже не задумываясь над тем, где застанет меня их русская ночь.