Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

55

И снова я торопливо шагал по этой дороге в направлении Ленинграда, до которого мне уже не суждено было дойти. Однако вода и яблоки прибавили мне силы и, конечно, переместили на сколько-то километров к северу то место, где мне предстояло свалиться и не встать.

Яблоки я съел не все сразу. Медленно, один за другим освобождал я от них свои карманы. Разные по вкусу и аромату, они скоро приглушили вкус яблока Яшки Долгоуха, которое я съел первым. Конечно, я бы не заполучил этих яблок, если бы сразу честно сказал, кто я такой. Но я не сказал. Я обманул этих людей и обманом продлил на сколько-то часов свою жалкую, недостойную жизнь.

И, шагая так среди посевов пшеницы, подсолнечника и кукурузы, я попробовал представить себе, как повернулось бы дело, узнай они, кто стоял перед ними. Старший из мужчин тут же двинул бы меня кулаком по морде и потом принялся бы добивать меня на земле ногами. И второй — помоложе — кинулся бы ему помогать, норовя ударить меня сапогом в зубы. И даже обе женщины, узнав, какой страшный враг проник на их землю, тоже кинулись бы добивать меня чем попало.

А может быть, им даже не пришлось бы меня добивать. Просто им нечего было бы добивать. Я вспомнил, какая рука была у старшего мужчины. В одной его ладони уместились четыре крупных яблока. И стоял он, глядя на меня сверху вниз, и голос его гудел, как колокол. Нет, не понадобилось бы им добивать меня на земле. Одним ударом кулака отправил бы он меня кушать совсем иного сорта яблоки в иной, далекий мир.

Да, так вот мог внезапно оборваться мой путь к Ленинграду, если предположить, что та рука, столь щедро протянувшая мне плоды своего труда, была бы способна вдруг сжаться в кулак для удара по мне, а все те лица, смотревшие на меня с таким доброжелательством, смогли бы вдруг исказиться от ярости. Но ничего не получалось у меня: никак не мог я представить себе ничего подобного, как ни силился. Рука старшего из мужчин не переставала держать протянутые мне яблоки, а на обращенных ко мне лицах не угасала добродушная улыбка.

Продолжая продвигаться все дальше на север, я скоро заметил, что справа от меня вдали появилось что-то новое, выступающее отдельными точками над хлебными посевами. Постепенно я догадался, что это телеграфные столбы, и даже стал различать протянутые между ними провода. Потом там же появились новые точки, которые двигались туда-сюда. Тогда я понял, что там проходила дорога, где было больше движения, чем на моей дороге. И она, кажется, имела намерение сблизиться с моей дорогой, ибо все на ней как будто укрупнялось по мере того, как я шел вперед. Похоже было на то, что в какой-то точке нашим дорогам надлежало сойтись.

Я стал высматривать впереди эту предполагаемую точку и скоро увидел на горизонте деревья. Они сперва как бы плавали в мареве, оторванные от земли, но понемногу укрепились на земле, выставляя к небу свои вершины и умножаясь в количестве. Только скопились они не в одной точке, а в разных местах.

Я шагал быстро, торопясь пройти на север как можно дальше за счет тех сил, что прибавились у меня от яблок, и скоро понял, что приближаюсь к селению. Между деревьями обозначились белые домики с красными и серыми крышами. А дорога справа продолжала сближаться с моей. Я уже различал на ней отдельные машины и повозки с лошадьми, ползущие в обоих направлениях. Потом стал различать отдельных пешеходов и велосипедистов.

Солнце теперь светило слева от меня, готовясь уйти на покой, и потому люди на дороге справа освещались им как бы с моей стороны. Чем ближе придвигалась ко мне та дорога, тем крупнее становились на ней машины и люди. Я уже различал цвет платьев. А когда между обеими дорогами потянулись поля с убранной пшеницей, я увидел на той дороге машины и людей в полный рост. Но с этого момента дороги перестали сближаться.

Всматриваясь вперед, я понял причину этого. Там ужо не было определенной точки, где обе дороги могли бы сойтись. Там все расползлось по горизонту: и дома, и деревья, и ветряные мельницы, и водонапорные башни. Как видно, это было крупное селение, и обе дороги входили в него в двух разных местах.

И еще целых два часа добирался я до этого селения. Поначалу мне казалось, что моя дорога едва коснется его у левого конца и что я легко обойду его, дабы завершить в пустынной степи без ненужных свидетелей последний отрезок своего пути. Но чем ближе я подходил к селению, тем шире оно растягивалось вправо и влево. И скоро я увидел, что моя дорога не крайняя. Левее моей дороги в селение входила еще одна дорога, судя по движению, которое там обозначилось. И дорога справа от меня тоже не была крайней. Селение тянулось еще очень далеко вправо от того места, где она в него входила.

Ну что ж. Пусть оно тянулось вправо и влево, сколько ему хотелось. Я не собирался идти по нему вдоль. Поперек намеревался я пересечь это селение, когда вошел в него при последних лучах заката. Однако и поперек оно оказалось не столь узким, как я предполагал. Правда, моя дорога, превратись в улицу, продолжала свое направление на север, и это было мне на руку. Но, идя к северу, она не выходила в пустынную степь, а тянулась между белыми домиками, окруженными зеленью садов.

Минут пятнадцать брел я по этой улице в сумерках вечера, но выхода в степь не обнаружил. Впереди, насколько хватал глаз, все еще виднелись маленькие белые дома, крытые по-разному: черепицей, шифером, толем и даже соломой и тростником. И возле каждого дома был сад, отделяющий их друг от друга. Я вглядывался вправо и влево, надеясь найти выход в степь где-нибудь сбоку. Но и вправо и влево без конца и края уходили ряды белых домиков со своими уютными садиками и мелкими хозяйственными пристройками. В некоторых окнах уже зажглись огни, и эти огни тоже замелькали в разных направлениях без конца.

Ноги мои устали. Я очень много прошел в этот день, а главное — мало отдыхал, стремясь уйти как можно дальше на север. И теперь мне хотелось плюхнуться где-нибудь в одиночестве на землю и полежать немного. Не навсегда плюхнуться — до этого дело еще не дошло, — а на часок-другой, чтобы дать отдых своим ногам. Но плюхнуться было негде. На меня с двух сторон смотрели через пестрые цветники окна белых домиков. Мимо меня туда и сюда проходили люди. Не мог я плюхнуться у них на виду.

Заметив перед одним из палисадников небольшую скамейку, укрепленную ножками в земле, я подошел к ней и сел. И сразу ноги мои сладко заныли, натруженные ходьбой. Я сидел, глядя в землю и ни о чем не думая. О чем было мне думать? Кончились мои раздумья на этом свете. Другим людям уступал я свое право на это горестное занятие.

Вечерние сумерки вокруг меня были наполнены жизнью. Где-то неподалеку, по какой-то другой улице, время от времени проносился автомобиль или мотоцикл. Мимо меня верхом на буланой лошади без седла проскакал мальчик. Пыль, поднятая им, долго стояла посреди улицы, не дойдя до меня. Где-то в отдалении одиноко пролаяла собака. Неподалеку за моей спиной промычала корова. В людской говор вокруг врывались временами веселые детские возгласы и женский смех. У меня не было женщины, не было детей, не было места на земле…

Высокий черноволосый парень лет за тридцать спрыгнул с велосипеда возле меня и остановился, вглядываясь куда-то через мою голову. Переведя затем взгляд на меня, он сказал примерно так:

— Хиба же его дома нема, чи шо?

Я, конечно, не понял его и промолчал. Тогда он крикнул кому-то через палисадник:

— Параня! Вин де пийшов, твий Петро?

На это ему в открытое окно из белого домика, перед которым я сидел, ответил женский голос:

— А ниде не пийшов. Дома вин. Зáраз прийде.

Парень сказал про себя: «От то добре». И потом обратился ко мне:

— А вы тоже до Петра?

Я опять не сразу понял его, и, сообразив это, он спросил по-русски:

— Вам тоже нужен член сельсовета?

Я не успел ему ответить, потому что в это время позади нас послышался скрип калитки и мужской голос:

— Кому я тут нужен?

И вслед за тем перед нами предстал рослый темноволосый человек лет сорока, одетый в серый костюм и белую рубаху, расстегнутую у ворота. В ответ ему парень сказал:

— Представителю местной власти горячий привет! Скильки рокив не бачились!

Они пожали друг другу руки, и тот ответил:

— Да, давненько. С полгода, пожалуй.

Парень подтвердил:

— Вот видишь. По этому случаю давай-ка нам ночлег.

Сказав это, он обернулся ко мне и спросил: «Так, что ли?» Я не ожидал этого вопроса и раскрыл рот, придумывая ответ. А он по движению моих губ определил, должно быть, что я произнес: «Так». На основании этого он опять повторил свое требование:

— Вот, Петро. Дай-ка нам где бы приткнуться.

А тот ответил:

— Ишь как у тебя это быстро: «Дай-ка». Я дам. Пожалуйста: дом для приезжающих.

Но парень замахал перед собой из стороны в сторону ладонью:

— Никаких домов для приезжающих! Ты знаешь мой принцип. Сердечности хочу, домашности, старинных добрых обычаев. Не перевелись они еще в народе. У тебя же когда-то соблюдалась очередность по устройству на ночь всяких странников, пеших и конных. Вот и ставь нас к очередному.

Тот пожал плечами:

— Да какая там очередность! Уже забыта она. Очередного искать надо, беспокоить… Вот я и есть очередной! Милости прошу ко мне!

— Э-э, нет! Не хитри. Я твоим гостеприимством злоупотреблять больше не желаю. Ты-то за эти полгода ни разу ко мне не заглянул, ведь так?

— Ну, мало ли что. Дела…

— То-то и оно. А посему ставь нас к очередному.

Петро задумался:

— Куда ж бы тебя поставить? Тоже мне странник выискался. С капризами. Не хочу то, давай то. Старинных обычаев захотел в век атома. Может, к Баранченко Савелию толкнемся?

— Тебе виднее. К Баранченко так к Баранченко. Веди нас к Баранченко.

— Идем.

Петро двинулся было вдоль улицы, но, вспомнив обо мне, обернулся и сказал:

— Идемте и вы, товарищ.

Я встал. Как было не встать, если меня позвал представитель местной власти? Я встал и пошел, с трудом разминая натруженные ноги. Парень покатил свой велосипед, шагая рядом с Петром. А я побрел вслед за ними.

Петро провел нас в какой-то боковой проулок и там толкнул калитку. Я осмотрелся, запоминая на всякий случай обратную дорогу к скамейке, откуда мне предстояло продолжать свой путь на север. Мы пересекли двор и вошли внутрь низенького домика, в котором еще не зажгли огней. В ноздри мне ударил вкусный запах мясной пищи, заставив меня проглотить слюну. В сумерках трудно было разглядеть что-либо, но комната казалась просторной, только под ногами не чувствовалось твердых деревянных половиц. В другой комнате, еще более просторной, напротив окна сидел усатый человек и, кажется, переобувался. Петро сказал:

— Эге ж! Сам хозяин дома. Привет, Савелий! А я квартирантов тебе привел на ночь. Не возражаешь?

Тот не возразил, но проворчал недовольно, не переставая переобуваться:

— Это по какому же случаю?

— Да очень просто. Очередь. На прошлой неделе, если помнишь, один проезжий с лошадью у Омельки ночевал. А сегодня вот и до тебя добрались.

— А почему бы им в дом для приезжающих не пойти?

— Не желают. Говорят, не нравится там. Сердечности той нет, что в частном доме. Вот я думал-думал, где бы для них сердечности найти, да к тебе и привел.

Эти слова как будто польстили хозяину, и он сказал, вставая:

— Ну, коли так, милости просим. Проходите, что ж стоять. В ногах правды нет. Присаживайтесь.

Но Петро сказал:

— Я у тебя только одного оставлю.

— Как хочешь. Тебе виднее. А которого?

— Да хотя бы этого.

Петро кивнул на молодого парня.

— А видкиля вин?

На этот вопрос ответил сам парень:

— Из Рогунова я сам. А был на совещании садоводов в Хоперовке.

Хозяин обрадовался:

— О це дило! Мне такого и треба! Расскажешь, что там хорошего було. Я сам думал туда съездить, да не успел.

Петро сказал парню:

— Ну вот и устроился. Наслаждайся сердечностью. Бывайте здоровы. А мы с вами тут по соседству зайдем.

Он кивнул мне на дверь, и мы вышли на улицу, где уже горели фонари. Идя со мной к следующему дому, он спросил:

— А вы откуда будете?

И тут я решил поставить все сразу на место, чтобы спокойно продолжать свой последний путь в глубину их нескончаемых степей. Я ответил:

— Из Финляндии. Но не из той Финляндии, которая называется у вас Карело-Финская Республика, а из той, которая воевала с вами. И я тоже воевал с вами. И даже стрелял.

Я хотел было добавить еще про лагеря, в которых томились русские, но подумал, что и без этого вполне хватит для немедленного изгнания меня из этого селения. Петро остановился, глядя на меня сверху вниз, и в его черных глазах отразилось изумление. Выслушав меня, он спросил:

— Документы при вас есть?

Я показал ему все свои документы. Рассмотрев их внимательно при свете электрической лампочки, свисающей со столба, он усмехнулся и сказал:

— Что вы мне голову морочите? «Воевал, стрелял». Вы же у нас в Ленинграде живете. А если вас пустили жить в Ленинград, значит, вы того заслуживаете. Но вот сюда вы как попали?

Что я мог на это ответить? Рассказывать все было бы слишком долго. Да и что именно «все»? Я уже и сам не помнил, что входило в это «все». Поэтому я ответил:

— Так. Хожу, смотрю. Хочу знать, как вы, русские, живете.

Он одобрительно кивнул:

— Хорошее дело. Давно бы так следовало, вместо того чтобы воевать и стрелять. Вот ваши бумаги. А паспорт я вам утром верну.

Я не стал возражать, помня, что он был представителем местной власти. А он привел меня в соседний домик, где тоже очень вкусно пахло мясным. Внутри горел электрический свет. Но пол в первой комнате тоже был земляной. Теперь я это ясно увидел. Две женщины находились в первой комнате, устроившись за огромным столом. Одна сидела за швейной машинкой, другая гладила белье. Из боковой комнаты выглянули две маленькие девочки и мальчик лет двенадцати. Петро поздоровался, осмотрелся и спросил:

— А хозяин?

Сидевшая за швейной машинкой молодая женщина сказала:

— Нема его, скоро буде. Посидьте.

Петро сказал:

— Некогда мне. Человека вот я вам привел переночевать. В порядке очередности. Одного к Баранченко Савелию поставил, а второго вам, если не возражаете. Он из Финляндии. Интересуется нашей жизнью. С документами у него все в порядке. Паспорт у меня. Утром занесу. Так и скажите Грицку. А если он не согласен, пусть мальчонку пришлет сказать. Я к другому поставлю или к себе возьму.

Старшая женщина сказала:

— Да чего там несогласный? Нехай ночуют. Куды воны пидуть, на ночь глядя? До хаты для приезжающих три километра. А вы як до нас добирались: пешком чи автобусом?

Я ответил:

— Пешком.

Старшая женщина произнесла с сочувствием:

— От то ж. И скильки ж вы прошли? Видкиля сегодня?

Опять все взглянули на меня. Я понял вопрос и ответил:

— От станции Задолье.

— Ось бачишь? Да вы сидайте, добрый чоловиче. Зáраз сын приде — вечерять будем.

Она указала мне на стул у окна. Я сказал «спасибо» и сел. Петро с довольным видом тряхнул головой:

— Значит, устроились? Итак, до завтра, хозяюшки!

— Добре.

Молодая хозяйка вышла с Петром, а старшая принялась освобождать стол от белья. Занимаясь этим, она одновременно говорила, мешая русские слова с украинскими. Но я почти все понимал. Сперва она крикнула детям, чтобы не очень шумели, потом сказала, что трудно с ними — растут быстро. Мальчик уже четыре класса кончил, а старшая девочка — два. С учебниками беда — не всегда достанешь нужные. Потом она рассказала про свою жизнь. У нее была большая семья: муж, три сына и дочь. Мужа и двух сыновей убили на войне. Дочь увезли в Германию на работу, а там за какую-то провинность посадили в концлагерь и загубили. Остался младший сын. Жена вот у него теперь и дети. И опять семья как семья — хватает всем и заботы и забавы. Хату недавно заново поставили. Садик деревьями дополнили. Война всех затронула. Бои тут шли страшные. Половина села была разрушена. А теперь не сразу и узнаешь, где она прошла. Время все лечит, и только в памяти боль да в сердце остается.

Женщина рассказывала мне это, а я кивал в ответ и время от времени говорил: «Да». И не знала она, что я был причастен ко всем этим разрушениям, к гибели ее детей и мужа. Но мог ли я признаться ей в этом? Нет, не повернулся у меня язык. Что принесло бы мне такое признание? Трудно было угадать. Однако сидеть на этом стуле мне бы уже не пришлось. А я не хотел покидать этот стул и эту комнату. Слишком сильно ныли мои ноги после целого дня быстрой ходьбы, и слишком вкусно пахло в комнате мясной пищей. Я сидел, опустив глаза к земляному полу, и ждал хозяина. Почему бы мне было его не подождать? Представитель местной власти поставил меня к нему на ночлег, а я был обязан выполнять веление представителя власти. И кроме того, хозяина, как я понял, звали не Иваном.

Хозяин пришел вместе с молодой хозяйкой. Должно быть, она уже все ему рассказала обо мне, потому что он без всякого удивления поздоровался со мной, кивнув от порога. Пока он возился в соседней комнате, переодеваясь или переобуваясь и разговаривая с детьми, хозяйки накрыли на стол. Я, правда, не видел, что они там делали возле стола. Я смотрел вниз, разглядывая свои парусиновые ботинки с кожаными головками. Они изрядно запылились, утратив свой первоначальный серо-голубой цвет. Но резиновые подметки на них мало протерлись. Их могло хватить еще не на один такой переход, чего я, однако, им никак не мог обещать.

Хозяйки что-то делали возле стола и возле печи. И то, что они делали, вызвало новую волну мясного запаха в комнате. Но меня это не касалось. Я не видел их, занятый разглядыванием своих парусиновых туфель. Молодая хозяйка вытерла влажной тряпкой клеенку на столе и нарезала хлеба, а старшая вынула из печи чугун с горячим варевом и разлила его по тарелкам, которые молодая затем расставила вкруговую на столе. Но я не видел ничего этого, занятый своими мыслями о парусиновых туфлях. Меня не касались их домашние дела.

Потом вокруг стола собралась, кажется, вся их семья. Но я и этого не заметил, уйдя в свои заботы, пока не услыхал, что меня тоже как будто приглашают за стол. Я поднял голову, глядя на них вопросительно, а хозяин повторил свое предложение, стоя надо мной с улыбкой, и его рука была протянута к столу. Мог ли я его ослушаться? Тут была их власть. Сопротивляться я не осмелился и беспрекословно занял указанное мне место. Дети уселись на скамейке у стены. Там же, рядом с младшей девочкой, пристроилась мать. А мы с хозяином и старшей хозяйкой уселись на стульях у остальных трех сторон стола.

Хлеб в плоской глиняной хлебнице посреди стола был белый как молоко. Даже не верилось, что этот хлеб нарезан к тому красному мясному супу, который искрился и дымился передо мной в тарелке. Но хозяин спокойно взял один из верхних кусков и сказал мне:

— Что же вы? Или борща нашего украинского не любите?

Тогда я тоже взял кусок этого белоснежного хлеба, который к тому же оказался мягким как пух. Его вопрос я оставил без ответа и показал на деле свое отношение к украинскому борщу. Но и на хлеб я не забывал налегать. Его, как видно, замешивали здесь на молоке. Вот почему он был такой сдобный и душистый. Тянулся я к этим кускам с виду неторопливо и даже как будто нехотя, но съедал их в один миг. Молодой хозяйке пришлось трижды наполнить хлебом глиняный поднос, и главной причиной этому был, конечно, я. Прикончив борщ, хозяин спросил ее:

— Чем продолжим?

Она ответила:

— Варениками.

И вот передо мной появилась другая тарелка, наполненная маленькими полукруглыми кусками вареного теста, начиненными творогом. Сверху они были залиты сметаной. К этому блюду, кажется, не полагалось брать хлеба, но я все-таки взял еще один кусок — очень уж легко он съедался. Кстати, он помог мне убрать из тарелки всю сметану. Голая вилка не справилась бы с такой задачей.

После вареников мы выпили с хозяином по стакану чая. Женщины пили из расписных чашек, а дети — из маленьких кружек. И когда дети вышли из-за стола, хозяин достал из кармана пачку папирос и протянул ее мне, но я сказал: «Спасибо, не курю». Он одобрительно кивнул и закурил сам, глядя задумчиво на быстрые женские руки, убиравшие со стола. Потом спросил меня:

— Говорят, вы жизнью нашей интересуетесь?

Я ответил:

— Да… То есть не совсем вашей, вы простите… Ведь я только Россию хотел посмотреть, а к вам попал случайно. И мне даже как-то неудобно, что я вас затруднил…

Пока я говорил это, он все больше поворачивался ко мне, вглядываясь в меня с удивлением, как мне вначале показалось. Но тут же я понял, что это не удивление, а скорее затаенная веселость. И таилась она пока что лишь в его глазах. А глаза у него были голубовато-зеленые, в них легко угадывалось его настроение, потому что они заметно выделялись в окружении темного загара его лица. Все остальное в его лице сохраняло спокойствие и благодушие. Было это лицо очень правильной формы, если держаться мерки древних греков: и овал в меру узкий, и нос прямой, и подбородок не больше нормы, и темные волосы на голове располагались густо, слегка отклоненные назад. К тому же и сам он был с виду молодой, крупный, налитой. Все они тут были крупные. И не удивительно. На такой земле могли вырастать только крупные люди. Странно, что они не вырастали здесь вдвое крупнее.

И вот он всмотрелся в меня своими веселыми светлыми глазами, забыв про вынутую изо рта папиросу, и сказал, понимающе кивнув головой:

— Ах, вот оно что! К нам случайно попали? И только Россию хотели посмотреть? А наша жизнь вас не интересует. Понятно. Мама! Горпына! Слыхали? Гостя нашего, оказывается, только Россия интересует, а мы — нет. Не удостоились мы такой чести.

Молодая черноволосая хозяйка, вытиравшая стол, улыбнулась, блеснув зубами, но тут же в смущении подавила улыбку и закончила свое дело с видом серьезным. И только в ее темно-коричневых глазах блеснуло на миг что-то озорное, когда она скользнула ими по мне. А старшая хозяйка, услышав это, оставила мытье посуды и, подойдя к столу, сказала с недоумением:

— Да як же так? Россия? А мы хиба ж не…

Но сын прервал ее, сказав: «Ш-ш!». И приложил к губам палец. Она умолкла, сложив на белом переднике влажные руки и глядя на него с выжидательной улыбкой. Была она очень похожа на сына, только тронута изрядно сединой и морщинами. А сын сказал ей, разведя руками:

— Не повезло нам, мама, что поделаешь? Больно уж мы далеко в стороне от России стоим. К нам только случайно попасть можно.

Но тут вдруг из второй комнаты высунулся мальчик и провозгласил звонко:

— Ничего подобного! Мы не в стороне! Здесь она и зародилась — Россия. И наш Киев был матерью городов русских. Вот. А теперь мы все — Советский Союз.

Отец выслушал его, не перебивая, и потом сказал:

— Молодец! Почти правильно. За знание истории ставлю четверку с минусом. А за то, что встреваешь непрошенно в разговор старших, объявляю порицание. Кстати, почему спать не отправляешься?

Мальчуган заулыбался смущенно и отступил в глубину комнаты. Пока молодая хозяйка занималась детьми, а старшая домывала посуду, мы с хозяином посидели еще немного. Докурив папиросу, он сказал:

— С другой стороны, ради чего, спрашивается, к нам приезжать? Что хорошего можно у нас увидеть? Ничего хорошего. И хатки наши неказистые, и кругом пусто. Вот вы пришли сюда пешком от Задолья, а что увидели на своем пути? Тоска, правда?

Сказав это, он махнул рукой с унылым видом. Но в его взгляде, бегло обращенном к матери, вытиравшей у печи посуду, мелькнула все та же затаенная веселость. Она перехватила его взгляд и опять улыбнулась, отвернувшись. Имея это в виду, я ответил:

— Да. Тоска. Пусто было кругом.

И он словно обрадовался, склонившись ко мне доверительно. А лукавство в его глазах так и заискрилось, расходясь по всему лицу. Но, еще не совсем уверенный в совпадении наших мнений относительно его края, он прощупал меня дополнительным вопросом:

— Но хоть кой-какой пшеничный колосок или подсолнух попался вам на нашей бесплодной земле?

И я ответил:

— Нет. На такой земле они не могут расти.

— Правильно. Не могут. Вот беда-то! Как же нам быть?

Он сокрушенно покачал головой. Мать его улыбалась, убирая в шкаф чистую посуду. А я сидел просто так, глядя прямо перед собой через стол на выбеленную стену. Мне было удобно сидеть на стуле и не хотелось вставать. Их борщ и вареники вместе с белым хлебом находились у меня в животе. Благодаря им жизнь моя продлилась еще по крайней мере на сутки, и мой путь на север тоже соответственно мог продлиться. И теперь мне опять все было нипочем. Что он там такое спросил, этот молодой красивый хозяин, склонный к шутке? Как им быть? Хорошо. Я могу подсказать. Я предложил осторожно:

— Не попробовать ли мне выручить вас из беды?

Он встрепенулся:

— Это каким же образом?

— А очень просто: взять вас под свою высокую руку.

Он отрицательно качнул головой:

— Не поможет. Пробовали уже многие. Немцы — дважды. Паны польские. Турки. И даже монголы в древности. Ничего у них не получилось. Пребываем в прежнем неустройстве.

Я сказал:

— А что, если вам с нами местами поменяться? Вы — к нам, а мы — сюда. У нас вы можете очень основательно построить свою жизнь: гранит под ногами. Все крепкое, устойчивое. А мы у вас — как-нибудь.

Он ответил:

— Не выйдет, к сожалению. Много нас — пятьдесят миллионов. Не поместимся мы там, на вашем граните.

— А может быть, вам лучше просто выкинуть свою бесплодную землю?

— Выкинуть? А самим куда?

— А самим на полметра ниже.

— Это как понимать?

— А так: вы снимаете со своей земли полуметровый слой и высыпаете ее куда-нибудь подальше, допустим к нам. Мы согласны принять ее, так и быть. А под вами останется еще метра полтора или сколько? Вот и живите на новой плодородной земле.

— На полметра ниже? Не выйдет. Не согласится наш народ опуститься ниже. Он все выше норовит. Вперед и выше.

— Ну и продолжайте тогда оставаться в бедности и неустройстве!

Он рассмеялся, обернувшись к матери. Она тоже рассмеялась, проходя в заднюю комнату, откуда молодая только что вывела на двор детей. Я сказал с досадой в голосе:

— Ничего не удается из вас вытянуть. Хотя бы что-нибудь, вам ненужное.

Хозяин спросил:

— А разве есть у нас что-нибудь ненужное?

— Есть. А вы отдадите это ненужное мне, если я вам назову?

— Отдадим. Можете забирать.

— Хорошо. Первым долгом я заберу у вас дорогу, по которой шел сюда. Она вам не нужна. За весь день я встретил на ней только двух волов и двух лошадей с повозками. Волов я тоже возьму на мясо. Вам они не нужны. Теперь время такое, когда передвигаться надо быстро, чтобы не отстать от жизни, и особенно — на ваших просторах. А делать что-нибудь с помощью таких волов — это все равно что устраивать себе выходной день: лечь на спину и песни петь, пока они идут.

И опять они рассмеялись оба, мать и сын. И молодая хозяйка тоже улыбнулась недоуменно, войдя в дом с объемистым тюком соломы, схваченной тканью. А я продолжал:

— И от ваших больших дорог я тоже возьму половину ширины. И с каждого перекрестка насобираю пустой земли по четверть гектара, и промежутки между хлебами возьму, и пустыри на подступах к деревне, и голые скаты, идущие вдоль сада, который я встретил на дороге. А он тянется без начала и конца. На всех этих местах я поселю половину жителей Финляндии, и вы даже не заметите, что от вас что-то отпало. А хлеба, плодов и мяса у вас прибавится вдвое.

Хозяин опять усмехнулся, выслушав это, и сказал, обратясь к женщинам:

— Чуете, мамо? А ты поняла, Горпына, о чем разговор?

И та ответила, появляясь в дверях второй комнаты:

— Поняла. И по-моему, это очень справедливо. Мы слишком избалованы щедростью нашей земли, не ценим ее. И не удивительно, что в глазах других мы моты и транжиры.

Молодая хозяйка, как и хозяин, тоже чисто говорила по-русски. Старшая хозяйка согласно покивала головой и сказала:

— Да, такой земельки, як наша, днем с огнем шукай — не найдешь.

А я добавил:

— Мои финны сейчас спят и не знают, что я обеспечил их здесь таким богатством.

И снова все они посмеялись немного, а старшая хозяйка сказала:

— Нашему гостю тоже спать пора. Шутка ли — столько пройти. Километров сорок без отдыха!

Хозяин сказал, вставая с места:

— Ничего, завтра отдохнет. В нашем селе для него столько интересного найдется, что мы еще не один вечер посидим вместе и поговорим. А разговор может получиться занятный.

Я не стал его разуверять относительно предполагаемых им вечеров, но, чтобы как-то откликнуться на его слова, сказал:

— Ваше село, кажется, не маленькое, насколько я заметил. Километра на два-три тянется.

Хозяин переспросил удивленно:

— Два-три километра, говорите? А как вы это определили?

— Так, на глаз, пока подходил к нему сбоку.

— Сбоку? Это откуда?

— С юга я шел на север.

Тут молодая хозяйка воскликнула со смехом: «О-о!». И хотела еще добавить что-то, но хозяин погрозил ей пальцем и сказал:

— Не к спеху. Всему свое время.

Я не понял, к чему это относилось, да и не пытался понять. Пора было расставаться со стулом. С трудом расправляя ноги, я встал, чтобы дать своим хозяевам покой. Все они устроились на отдых где-то за пределами дома, кроме старшей хозяйки, которая улеглась на раскладной кровати в первой комнате. Мне приготовили постель во второй, где был деревянный пол. Она выглядела просторнее первой и наряднее. На ее голубых стенах висели фотографии, цветные картинки и вышивки. Но из мебели в ней находились только платяной шкаф в углу и небольшой письменный стол у окна с тремя стульями вокруг, если не считать еще маленького детского столика с игрушками у второго окна. По пустоте остальных углов я догадался, что там стояли кровати, вынесенные на лето в другие пристройки.

Мне постелили на полу, прикрыв груду свежей соломы плотным куском ткани и простыней. Поверх простыни положили подушку и одеяло. Я разделся и лег, пытаясь вспомнить, зачем я здесь и кто я. Из далекого прошлого мне вспомнился почему-то Иван Петрович, который что-то когда-то мне советовал, но что советовал — бог его знает. И еще я вспомнил, что до конца моего отпуска осталось только семь дней и что за эти семь дней мне до Ленинграда не дойти, если даже припуститься бегом и бежать, не останавливаясь и не падая, все семь дней и семь ночей. Но как бежать семь дней без еды?

Только Юсси Мурто сумел бы, может быть, оказать мне какую-то помощь, будь он здесь. Но не было его здесь. У себя в далекой Суоми продолжал он пребывать, ничего не ведая о делах соседей.

И, стоя там в глубоком раздумье на холодных гранитах севера, он угрюмо смотрел на Ивана, словно готовясь опять затеять с ним сердитый разговор. А Иван терпеливо ждал. Где-то тут он обретался, заполняя собой полмира и уходя головой в синеву неба, а ногами — в свои леса и степи, полные хлеба. Но что мог сказать Ивану Юсси Мурто? Он стоял, молчал и думал, окидывая взглядом его необозримые хлеба и сады. Не о чем тут было говорить. И, сломленный усталостью, я заснул, так и не дождавшись от него ни слова.