Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

33

Наутро старшая хозяйка опять накормила меня пшеничными оладьями, а потом сказала:

— Василий Мироныч просил вас на собрание прийти, если пожелаете.

Я никуда, кроме пристани, не желал, но заявить ей об этом прямо постеснялся и потому спросил:

— На какое собрание?

Она пояснила:

— Общее собрание колхозников.

— А по какому случаю это собрание?

— Да как сказать… Разное там обсуждается. Когда как. Вот убрали сенцо — итоги подвести надо. Ну и всякие другие дела-заботы.

— А где это собрание?

— На церковном бугре у нас в погожий день принято собираться. Это близко тут.

— Знаю. Спасибо вам большое за все. До свиданья.

— На здоровье. К обеду не забудьте.

Быть у нее к обеду я уже не собирался. Идти на собрание тоже не собирался. Но тот бугор высился недалеко от деревни, а с бугра был удобный спуск на нижнюю дорогу, напрямик ведущую к пристани. Вспомнив это, я решил, что такой крюк мало удлинит мой путь к пристани, куда я мог не слишком торопиться, ибо до теплохода оступалось добрых два часа. А крюк начинался с боковой улицы, уже мне знакомой. В нее я и свернул, недолго думая.

Пройдя за огородами ближние хлебные поля, а вышел к церковному бугру и первым долгом стал присматриваться, где бы удобнее пристроиться так, чтобы меня заметил парторг, а потом без помехи спуститься вниз и уйти на пристань. Главное — чтобы меня заметил парторг. Пусть убедится, что я выполнил его просьбу — пришел на собрание. Не стоило огорчать его отказом. Как-никак он проявил немало заботы обо мне и потому не заслуживал обиды.

Людей на бугре собралось много. На скамейках все не поместились. Некоторые расположились на траве по обе стороны от скамеек. Некоторые стояли. Перед скамьями на четырех кольях, вбитых в землю, была укреплена широкая доска, служившая столиком. За этим столиком сидел парторг. Рядом с ним сидел видный собой мужчина средних лет в светлом костюме с галстуком. А по другую сторону от этого мужчины за тем же столом стоял маленький темно-коричневый от загара морщинистый человек в черном помятом пиджаке и говорил неторопливо глуховатым голосом:

— Не спорю, не спорю. Согласен. Я сам понимаю, что это отступление от указаний. Но меня избрали председателем не для того, чтобы я соблюдал интересы МТС в ущерб колхозным…

Тут видный собой мужчина поправил его:

— Интересы государства, а не МТС.

Тот согласился:

— Ну, пусть государства. А колхоз разве не государство? Я полагал, что и он имеет право на какие-то улучшения в своих делах. Добивался он их сам — чужого дядю на помощь не звал. Со своей основной задачей он, как вам известно, справляется. Госпоставки выполняет своевременно и даже с превышением. Разве это не главное, что от него требуется?

Видный мужчина сказал:

— Против этого никто не возражает. Но превращать колхоз в автономную республику тоже не следует.

Морщинистый человек возразил:

— А как же без самостоятельности? Без нее и думать разучишься. В конце концов, я крестьянин, а не государственный деятель. Я знаю землю — и только. Поручили мне организовать ее — и я в меру своих сил и умения способствовал этому. Из прошлого опыта своего единоличного знаю, что на одной культуре далеко не уедешь, — вот и добивался, чтобы сделать наше артельное хозяйство многоотраслевым. Таким оно и стало. Благодаря этому теперь нам все нипочем: ни засуха, ни дожди, ни заморозки. Не одно, так другое вывезет. По району мы на первое место вышли. Это хорошо или плохо? Или лучше быть отстающим, но зато выполняющим указания по использованию гостехники? На примере колхоза «Луч» мы видим, к чему это иногда приводит. Хлебнул он горя с этими механизаторами. Ведь они как работают? Есть горючее и запасные части — пашут. А нет — загорают. Им-то что? Не их забота хлеб государству сдавать. Зарплата идет — и ладно. А колхоз страдает. То план посева не выполнил, то с уборкой запоздал. А лошадка всегда под рукой. И, главное, своя. Как вздумал, так и распорядился ею. И поголовье сохраняешь по надобности. Но сверху виднее, что нам больше на пользу. И если надо — что ж. Выполним и это. К дисциплине нам не привыкать. Расстанемся с лошадками и заключим договор с МТС. И эти две новые культуры, предлагаемые нам, тоже внедрим. Только отвечать за последствия я лично уже не берусь, потому что дело это для меня непривычное. Придется вам другого назначить на мое место. Мои понятия о крестьянстве, я вижу, устарели. Пора их в архив, а меня в отставку.

Видный мужчина сказал:

— Ну, зачем же в отставку? Ваш опыт еще пригодится. Но председателю колхоза в наше время не мешает иметь кругозор пошире. Нельзя замыкаться в свой узкий мирок.

И опять морщинистый темнолицый человек возразил:

— Не сказал бы я, что этот мирок узкий. Но для меня и шесть деревень дай бог глазом охватить.

— То-то и оно.

Пока они так переговаривались, я обогнул бугор, обошел развалины церкви и, пройдя между сваленными на траву велосипедами, вышел к задним рядам сидящих на скамейках. Кое-кто заметил меня из тех, что сидели на траве по обе стороны от скамеек. Остальные показывали мне затылки: мужчины — стриженые или слегка заросшие, а женщины — пышноволосые или скрытые под шелковыми косынками разного цвета. Платья на женщинах тоже были больше шелковые, цветастые, а на мужчинах — светлые рубахи разных оттенков с открытыми воротами.

Парторг тоже заметил меня и, кивнув мне издали, шепнул что-то сидевшему с ним рядом за столиком видному мужчине. Тот разыскал меня взглядом и сказал темнолицему морщинистому человеку:

— Ну, хорошо. Это у нас вопрос, так сказать, семейный. Мы к нему потом вернемся, Продолжайте о своих делах. Я вас перебил.

И маленький темнолицый человек, поворошив на столе свои записки, принялся перечислять дела, которые им предстояло выполнить в ближайшее время. О делах выполненных он, должно быть, успел рассказать до моего прихода. А выполнить им предстояло немало: повторно прополоть капусту, свеклу, морковь, повторно пропахать картофель, распахать и подготовить землю под озимые посевы, выделить людей на добычу и подвозку торфа, подвести под крышу новую молочную ферму, заложить печь для обжига кирпичей. Когда он кончил говорить и сел, кто-то крикнул с места:

— Крупорушку в Чуркине починить надо!

И еще кто-то крикнул:

— А мельницу в Кривулях когда построим? Так и будем сюда ездить молоть? Или опять на ветряк переходить?

В ответ на это встал парторг. Он объяснил:

— К осени установим. Кое-что уже сделано, сами знаете. Материал для помещения подвезен. Электролинию подвели. Щиток с рубильником есть. Жернова — тоже. Дело за мотором, но его обещают не раньше сентября. А теперь разрешите мне сказать заодно несколько слов о тех, кто отличился на работе, о роли коммунистов и комсомольцев в борьбе за досрочное выполнение плана по сеноуборке, а также о беспартийных товарищах. Следует отметить, что коммунисты с честью оправдали свое высокое звание и всюду шли первыми на самые трудные участки. Не отставали от них и комсомольцы. Это благодаря им техника полностью была выведена в поле и действовала безотказно. Отлично поработали следующие товарищи…

Тут он перечислил около десяти мужских и женских имен, чем вызвал говор и оживление в рядах сидящих. Как видно, здесь очень чувствительно относились к его похвалам. Потом он заглянул в свои записки и перечислил еще имен пятнадцать, на которые в рядах сидящих отзывались восклицаниями веселые молодые голоса парней и девушек. Это были, надо думать, комсомольцы и комсомолки. Потом он сказал:

— Надо признать, что еще не все до конца поняли всю важность задачи, поставленной перед нами партией и народом. Но таких, к счастью, у нас насчитываются единицы. В основном наши люди работали с большим подъемом, борясь за выполнение взятых на себя обязательств. Многие выработали по полторы и даже по две нормы. И к этому их побуждало не только желание побольше заработать, а высокое, сознательное отношение к труду, стремление добиться наилучших показателей в работе. Они понимают, что общественное дело у нас — основа всего. Благодаря ему мы из года в год неуклонно растем и будем расти. В этом преимущество социалистического строя перед капиталистическим. Особенно хорошо потрудились в этом сезоне наши женщины, проявившие себя как на сенокосе, так и на прополке овощей. В засушливые дни они по своей инициативе организовали ручную поливку капусты и этим спасли положение.

Тут он принялся перечислять женские имена, вызвав этим новую волну говора и колыханье цветных косынок в рядах сидящих. От них он опять перешел к мужским именам, называя не только тех, кто работал в поле, но и строителей и заготовителей леса за рекой. Упомянул он также про тех двух стариков, которые очищали молотками церковные кирпичи. Оба старика сидели в первом ряду и похвалу приняли с достоинством, как должное. Упомянул он других стариков и старушек, что-то полезное сделавших. Упомянул изобретателя, соединявшего на их гумнах молотилки с веялками. Упомянул пастухов, доярок, свинарок, птичниц и коневодов. Упомянул садоводов, пробующих выращивать новые культуры. Упомянул пасечников и работников дома отдыха. Не забыл он похвалить и детей, помогающих взрослым в поле, в садах и на пасеке. Из них тоже кое-кто был здесь, устроившись на траве среди взрослых.

Я плохо слушал парторга, выбирая момент, когда можно будет незаметно отступить за развалины церкви и спуститься к нижней дороге, чтобы уйти по ней на пристань. Парторг меня видел — и ладно. Больше мне тут незачем было оставаться. А про их колхозные дела я уже все знал и теперь не улавливал в словах парторга ничего для себя нового. К тому же говорил он здесь почему-то другими словами, в которых не сквозила местная певучесть. Похоже было, будто он даже не говорил, а читал что-то длинное из газеты. А газеты я и сам умел читать. Но, когда я сделал к развалинам первые два-три шага, парторг сказал:

— Тут среди нас есть один финский товарищ, живущий временно в Советском Союзе. Он может нам порассказать кое-что о том мире, где каждый думает лишь о своей выгоде. — И, обратясь ко мне через головы сидящих, он сказал:

— Вот вы прожили у нас в колхозе три дня, товарищ Турханен, и повидали кое-что. Расскажите нам свои впечатления. Кстати, здесь присутствует наш секретарь райкома. Ему будет интересно услышать мнение о нашем колхозе со стороны.

И он кивнул на сидящего с ним рядом видного мужчину. Я остановился. Неудобно было после этого продолжать пятиться за развалины. Лица всего собрания обратились ко мне, и двести пар любопытствующих глаз принялись меня прощупывать вдоль и поперек. Я спросил парторга:

— А что я мог бы вам рассказать? Объясните, будьте добры, не откажите в сомнении.

Он сказал:

— Расскажите, что вам у нас понравилось и что нет.

— Все понравилось.

Так я ответил, помня, у кого находился в гостях и чей хлеб ел целых три дня. Но он возразил:

— Не может быть, чтобы все понравилось. У нас еще много недостатков и в хозяйстве, и в быту, и в самих людях.

— Я не заметил недостатков.

Это я сказал, все еще помня свое место у них, так радушно меня принявших. Тогда поднялся с места тот, кого парторг назвал секретарем райкома. Он оказался таким же рослым, как парторг, и на вид скорее моложе, чем старше. У парторга лицо было худощавое, обветренное, темное, и крупный нос облупился от солнца. А у секретаря райкома загар едва наметился на легком румянце щек, и все лицо было гладкое, без единой морщинки. Может быть, он и не был старше парторга, только держал себя солиднее, потому что занимал где-то там, в райкоме, повыше должность.

Я уже читал у них кое-что про секретарей райкомов и в книгах, и в газетах, и в журналах. По их книгам выходило, что это были умные и справедливые люди, умеющие при необходимости быстро и решительно искоренить зло там, где оно проявилось. Иногда, правда, он представлялся в их романах плохим человеком. Но это были очень редкие случаи. И во всех таких случаях с ним не менее решительно разделывался тогда секретарь обкома.

Обком — это, иначе говоря, областной комитет, а райком — это районный комитет. В них работают партийные люди. С ними всегда соседствуют областной Совет и районный Совет. В них не обязательно партийные люди. Но в них те, кто представляет собой Советскую власть. Моя женщина тоже представляла собой Советскую власть. Она была депутатом областного Совета. Ей подчинялся районный Совет, а районному — сельский. Это я уже знал. А вот кому подчинялся колхоз — этого я еще не установил.

В колхозе хозяином был председатель. Так мне до этой поры казалось. Он мог довести колхоз до такого состояния, когда все поля в нем зарастают бурьяном и кустарником. Он же мог привести колхоз к достатку и даже завести в нем дом отдыха. Почему один председатель разорял свой колхоз, а другой укреплял его — это для меня оставалось тайной. Знал я только одно: председатель был хозяином колхоза. Но вот я видел председателя, который сказал: «Назначайте вместо меня другого». Значит, была и над ним чья-то власть. Но чья? Он сказал: «Меня избрали», но не добавил к этому: «Избирайте вместо меня другого». Нет, он сказал: «Назначайте». Выходит, что одни могли его избрать, а другие — назначить. Отсюда следовало, что над председателем колхоза было по крайней мере два начальства. Но нуждается ли крестьянин в начальстве над собой? Разве не знает он сам, что и как выращивать на своей земле? Нуждается он только в том, чтобы ему не мешали. И без того есть над ним постоянный и неизбежный начальник — это тот, кто скупает его продукт.