Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

50

Нет, он тоже не был тем Иваном. Не подходил возраст. На войне он, правда, тоже успел побывать, но только в самом ее конце, и воевал не на земле, а летал на истребителе. И, сидя напротив меня за круглым столиком в ресторане, он признался мне, что сбил всего только два самолета противника. А после военной службы он стал работать в гражданской авиации и вот уже несколько лет возил курортников над этим побережьем, по которому теперь во время отпуска решил прогуляться пешком. Он шел от Новороссийска, ночуя где придется и задерживаясь в иных местах на два-три дня, чтобы потолкаться среди людей. Он сказал мне в пояснение:

— Не могу без людей и рад безмерно, что вторую половину пути мы пройдем, протопаем вдвоем.

Он произнес это как-то нараспев, выбирая по карточке, что нам заказать на обед. Я спросил:

— С кем вдвоем?

Он ответил несколько удивленно:

— Как с кем? Да с вами же, как вас, простите, по имени-изотчеству, уже забыл…

— Аксель Турханен, если по-фински. А по-русски меня называли Алексей Матвеевич. Но только…

— Алексей Матвеич? Неплохо. Но по-фински лучше. Экзотики больше. Аксель Трюханен. Вот мы с вами и трюханем! Это хорошо, что вы надумали со мной пойти. Вам понравится — вот увидите. Для северянина здесь впечатлений уйма! Одна природа чего стоит! Непрерывное разнообразие до самого Батуми!

— Батуми? Почему Батуми? Ведь я же не…

— Потому что там — стоп! Дальше мы ножками не идем. Дальше мы с вами воспользуемся великими достижениями современного транспорта. Но предварительно еще подумаем там, на месте, что избрать: поезд или теплоход. Самолет я заранее отвергаю, поскольку предпочитаю ощущать непосредственно всеми своими конечностями и пятью чувствами плюс интуицией всю неповторимую прелесть милой матушки-земли.

Боже мой, что он там такое говорил? Я поискал глазами выход из ресторана. Но далеко от меня был выход из ресторана. А на пути к выходу стояли другие столики, за которыми сидели другие люди. Было бы очень трудно проскользнуть между этими столиками быстро и незаметно, хотя Иван и отворачивался от меня временами, выискивая глазами официанта. А когда официант появился, он сказал:

— Перво-наперво «Букет Абхазии». А к нему закуску. Что там у вас имеется? Семга, икра, мясной салат? Добре! Мечите сюда икру, и семгу, и салат по соответствующей норме на двоих. И апельсинов пяток. А потом два борща и два бифштекса.

Я все еще поглядывал на открытые двери ресторана и раза два даже пытался привстать, чтобы ускользнуть. Но уже было поздно. Столик наш украсился высокой толстой бутылкой с яркой наклейкой и мелкими тарелками с холодной закуской разного цвета. Иван придвинул ко мне полный бокал темно-красного вина и сказал, поднимая свой:

— За успех нашего похода!

Какого там похода?! Не собирался я идти с ним ни в какой поход. С чего он это взял? У меня была совсем другая забота. И, не трогая бокала, я опять с тоской оглянулся на дверь. Он спросил:

— Что же вы? — И добавил, погрозив мне пальцем: — Имейте в виду, что угощаю сегодня я. А когда я угощаю, то отказываться не моги!

Я взял бокал. Если платить за вино и прочее брался он, то это еще как-то меняло дело. Мы соприкоснулись бокалами и опустошили их. Пока я налегал на закуску, он снова их наполнил. И потом мы выпили перед борщом. Потом выпили перед бифштексом. Бутылка была большая, и мы выпили еще и еще. Кроме того, мы все время говорили и говорили, особенно после четвертого и пятого бокала. Он говорил о себе и о своей России, а я говорил о себе и о своей Финляндии. Потом он еще раз наполнил бокалы остатками вина и сказал:

— Знаете, какая идея вдруг меня осенила, простите, забыл как вас звать-величать?..

Я подсказал:

— Аксель Турханен.

— Вот-вот, Аксель Турх… Знаете, что я предлагаю? Давайте выпьем на ты, а? Чего, в самом деле! Нам же вместе топать предстоит неделю целую, а то и две. Закреплять надо дружбу. Да и по возрасту мы не так уж расходимся — лет на семь-восемь каких-нибудь. Зовите меня просто Ваней, идет?

— Идет…

Мы выпили на ты и опять поговорили немного. Заодно обменялись адресами. Он даже записал оба моих адреса, ленинградский и финский. Когда мы вышли из ресторана, нас окружила ночь. Самая настоящая черная ночь с яркими звездами на черном небе и с огоньками вдоль улиц поселка и в окнах домов. Я спросил:

— Почему так темно? Ведь еще вечер — даже восьми нет.

Иван пояснил:

— Потому темно, Акся… Трюх… Трюх… Трюхнев, голубчик ты мой, потому темно, что это юг. Знойный, субтропический юг, а не какой-то там север, где холод, и сырость, и тундра с клюквой.

Я сказал:

— Зато там светло сейчас, где тундра с клюквой. Там сейчас ясный день, понятно тебе это, голубчик ты мой Ваня? Там солнце сейчас вот на такой высоте, метров двадцать над горизонтом. И оно греет, да еще как! Загар дает! А у тебя здесь глубокая ночь.

Он ответил:

— Ну и что же? Пусть ночь, но она полна жизни! Чуешь, как земля теплом дышит?

Я остановился прислушиваясь. Действительно, от земли шло тепло, и асфальт на дороге тоже не успел еще остыть. Листва по обе стороны дороги затаилась в неподвижности, но и от нее несло теплом. Воздух казался густым от запахов цветов и зелени. Людские голоса словно висели в нем не растворяясь. Кроме того, он был полон многими другими звуками. Я спросил:

— Кто это так трещит в траве?

Он ответил:

— Это цикады.

— Какие цикады?

— Такие крупные тупорылые насекомые, сантиметров по шесть в длину.

— А там внизу кто надсаживается?

— А там лягушки концерт задают в свежей луже. Получили ее сегодня после ночного ливня. Вот высохнет она опять — и конец концерту.

— А это что за искры там, в траве? Кто-то не погасил костер? Вот полетели две искры и не гаснут, И еще одна! О, и там искры! Откуда они тут взялись?

— Это светляки. Тоже насекомые.

— А дерево это как называется, похожее на веретено?

— Кипарис. А это вот платан, или чинара, по-здешнему. Даже песня такая есть: «Под чинарой густо-ой мы сидели вдвое-ем!». Не слыхал?

— Нет.

— Ну, так услышишь. Мы сами с тобой споем ее. И на деревья эти еще успеешь насмотреться. Их тут прорва всяких: кипарисы, платаны, бананы, пальмы, инжиры, магнолии, глицинии, клены, липы, буки, вязы, грабы, ясени, маслины, ивы вавилонские, эвкалипты австралийские. Есть самое легкое дерево — пробковое и самое тяжелое — самшит. Все увидишь, и все будет в удивленье тебе, посланцу финских хладных скал, когда зашагаем с тобой по пламенной Колхиде. А сейчас мы разлучимся минут этак на двадцать. Пойду возьму свою поклажу у знакомых. И ты за своей сходи. А встретимся тут. Кто первый придет, тот ждет. Договорились?

— Да…

Он ушел, оставив меня одного на дороге, огибавшей поселок. Я потоптался немного на асфальте, осматриваясь вокруг. Что-то не так опять в моей жизни сложилось, не так получилось. Что-то навалилось на меня и не отпускало. Что-то надо было сделать, чтобы стряхнуть этот груз и сообразить, где я и что я. Легковая машина проехала мимо, ослепив меня фарами. Я отступил в сторону и постоял немного с закрытыми глазами, потом опять осмотрелся.

И вдруг что-то знакомое показалось мне в изгибе дороги. Похоже, что я уже был здесь. Да, конечно же, был! Вот она там, узкая боковая дорога, уходящая от главной вверх. Я дважды проходил по ней сегодня туда и обратно. И я хорошо помнил, зачем проходил. Ведь там были те самые ворота…

На этот раз я долго не раздумывал. Некогда было раздумывать. Оставив позади себя внизу огни поселка, я ступил на боковую дорогу и двинулся по ней вверх. По обе стороны от нее затаилась чернота, наполненная запахами цветов и зелени, и вся она горела мелкими искрами, которые непрерывно вспыхивали и гасли, меняя свои места. Их были миллионы, этих искр. Я поднялся к воротам санатория, освещенным одной только лампочкой. Они были заперты, но калитка рядом, как видно, никогда не запиралась, захлестнутая виноградом. Я вошел в нее, потревожив свисающие листья и гроздья, и оказался в полумраке. Две львиные морды потянулись ко мне с двух сторон, свирепо оскалив клыки. Но они не стали меня рвать на куски. Они были заняты очень мирным делом — выливали из своих разинутых пастей две струи воды в два круглых бассейна, стоящих у начала лестницы.

Я прошел между двумя толстыми, приземистыми пальмами и ступил на нижние ступени каменной лестницы, ведущей по крутому склону горы вверх, туда, где обитала моя женщина. Что собирался я ей сказать? «Здравствуйте, Надежда Петровна! Вот и я, как видите. Шел тут мимо, направляясь в пламенную Колхиду, и думаю: дай зайду, проведаю, как здоровье и настроение, потому что я очень вас люблю, Надежда Петровна, и всю Россию вашу тоже очень люблю, с ее великими стройками и южными дворцами для отдыха, и вы для меня тоже все равно как Россия». Что надеялся я услышать в ответ? Самые простые слова надеялся я услышать в ответ: «Ну, если так, то я согласна».

Поднимаясь в полумраке по широкой каменной лестнице, я понял, как образовался тот крутой и длинный водопад из красных и белых роз и почему он скрывал под собой эту лестницу. Над лестницей на всем ее стометровом протяжении и во всю ее ширину был установлен легкий каркас из железных прутьев, и все они были оплетены ползучими розами красного и белого цвета. Получился как бы туннель из роз, и я шел вверх по этому туннелю сквозь тот густой аромат, которым он был наполнен, и сквозь холодные вспышки мелких искр.

Я поднялся на полсотни ступеней вверх до первой площадки и увидел две каменные скамьи по бокам лестницы. На одной из них тихо сидели две девочки в темных платьицах и светлых передниках. Их волосы светились в темноте, опоясанные венками из живых мигающих искр. Я остановился, разглядывая их. Мне показалось в первый момент, что это изваяние, наподобие тех львиных морд внизу. Но когда я нагнулся к ним поближе, они шевельнулись, и две пары больших детских глаз обратились ко мне с любопытством. Нет, это были живые девочки. И они даже улыбнулись мне, в то время как живые искры копошились в их волосах.

Я тоже улыбнулся им и двинулся дальше вверх сквозь холодные молчаливые вспышки мелких летающих искр. У меня тоже могли быть такие же славные девочки с живыми искрами в волосах. И время это близилось. Не останавливаясь больше, поднялся я на самый верх лестницы И вышел из живого, благоухающего туннеля. Над моей головой опять открылось черное небо, усеянное звездами, такими яркими, каких еще никогда не зажигал бог над холодной, угрюмой Суоми. Передо мной раскинулся сад, который снизу, от моря, не был виден. По обе стороны от него стояли два высоких дворца, казавшиеся снизу маленькими, легкими домиками. Свет, горевший у этих дворцов, освещал сад, не доставая, однако, до его середины, утопающей в полумраке.

Переведя дух, я направился по садовой дорожке к ближнему зданию. Летающие звезды пересекали мой путь, и листья пальм шевелили над моей головой своими жесткими концами, производя такие звуки, будто на них падали крупные капли дождя. Где-то в глубине сада слышался тихий говор. Где-то внутри здания негромко звучала музыка.

Я поднялся по мраморным ступеням на залитую светом веранду и остановился у белоснежных колонн, отыскивая глазами главный вход. Навстречу мне вышла молодая женщина в белом халате, и я сказал ей:

— Мне нужно видеть Иванову Надежду Петровну.

Она помолчала, как бы припоминая, и ответила:

— У нас такой нет.

— Как нет! Она отдыхает здесь.

— Иванова Надежда Петровна? Нет. Ни одной Ивановой и ни одной Надежды Петровны у нас нет среди отдыхающих.

— Нет?

— Нет. И не было такой пока еще в этом году.

Ее не было. Две тысячи километров проделал я, чтобы узнать это. Без нее обходилось это царство сказки, И дворцы эти создавались не только для нее.

Спускаясь по лестнице вниз, я уже не увидел девочек. Они ушли. А может быть, это были не девочки, а маленькие феи? И они просто-напросто улетели, как улетела моя женщина, и теперь витали где-то здесь, над этими склонами гор. А где витала моя женщина? Она нигде не витала. Я знал, где она находилась. Петр назвал мне два места. И если в одном из них ее не оказалось, то, значит, искать ее надо было в другом. А находилась она в Крыму. Там недалеко от Ялты было селение под названием Гурзуф. И в этом Гурзуфе был санаторий «Черноморец». Вот где она находилась. Не беда! Все было поправимо в моем деле. Оставалось только сесть на теплоход, идущий в Крым. А теплоход надо было искать у какой-нибудь пристани.

С таким намерением спустился я к большой дороге, огибавшей нижний поселок, и там едва не натолкнулся на высокого человека, стоявшего в молчании у придорожного кустарника. Я уже готов был пройти мимо, как вдруг он гаркнул во всю глотку:

— Генацва-а-ле!

Я остановился. На этом, кажется, пресекался мой путь к теплоходу. А он поднял с земли рюкзак и, пристраивая его у себя за плечами, сказал:

— Виноват я перед тобой, Акс… Акс… Аксентий Трухьяныч! Каюсь, виноват. Согрешил супротив тебя мыслями. Подумалось мне, что изменились финны и улетучилась из них традиционная честность. Но теперь вижу, что не улетучилась. Ты оказался верен своему слову и явился. Беру обратно свои сомнения. С радостью беру. Категорически беру. Бесповоротно беру. А теперь пошагали! Да?

— Да…

И мы пошагали. А как же иначе? Ведь мы об этом заранее договорились. Все шло как надо. Мы договорились, что пойдем, и вот пошли. Правда, где-то, у какой-то пристани меня ждал теплоход, отплывающий в Крым. Но что с того? Он ждал, а я шагал от него прочь. Он готовился везти меня морем на северо-запад, а я шагал по асфальту на юг, шагал куда-то к черту на рога рядом с Иваном, который некоторое время поглядывал на меня сбоку молча и наконец спросил:

— А с багажиком-то у тебя как, Акселентий? Не вижу его у тебя ни на горбу, ни в руках.

Я похлопал себя по карманам и сказал:

— Здесь у меня все: и бритва, и мыло, и зубная щетка, и даже зеркало.

— А-а! Ну-ну!

Мой шаг не совпадал с его шагом, и поэтому он придерживал свой. Обут он был в те же сандалеты на каучуковых подошвах, но белые брюки успел заменить коричневыми лыжными и поверх безрукавки натянуть серую полотняную куртку. Видя, что он заметно сутулится под своим грузом, я сказал:

— Дай мне рюкзак — я понесу.

Но он ответил:

— Нет-нет, что ты! В нем весу-то кот наплакал. Палатка да одеяло только и тянут. Я привык.

И опять мы некоторое время шли молча, уступая дорогу встречным и попутным машинам. Поселок все еще виднелся справа. Но постепенно дорога его обогнула и привела нас наверх, к перевалу, откуда мы последний раз оглянулись на огни поселка. Он оказался теперь далеко внизу и был виден весь. А рядом с ним за насыпью железной дороги затаилось море. Оно только у берега светилось кое-где неровным отраженным светом, а далее становилось невидимым, уходя своей тяжелой, беспокойной поверхностью куда-то в черную беспредельность.

Мы повернулись к поселку спиной и двинулись по асфальту на юг. Деревья справа от дороги и выступы гор заслонили от нас море. Иван помахал ему напоследок рукой и сказал, соразмеряя свои шаги со словами:

— Прощай же, море! Не забуду твоей торжественной красы и долго-долго слышать буду твой гул в вечерние часы! Генацва-а-ле!

Я спросил:

— Разве мы больше не увидим моря?

Он ответил:

— Как так не увидим! Мы же рядом с ним будем идти все время. Это стихи ввели тебя в заблуждение. Я их от избытка чувств произнес. Душа просит! Понимать надо, дорогой ты мой Аксель из Финляндии. Понима-ать! Как можно без стихов, если вокруг этакое благолепие! Ночь тиха, пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит! Как можно без стихов, господь с тобой! Горные вершины спят во тьме ночной. Тихие долины полны свежей мглой. Мурава лугов ковром стелется, виноград в садах наливается! Ой ты гой еси, добрый молодец! Ты умел гулять, умей ответ держать! Не шутки шутить, не людей смешить к тебе вышел я, басурманский сын! Вышел я на вольную дороженьку, на ту ли на дороженьку прямоезжую, кривоезжую, мимоезжую! Далеко ты, дороженька, протянулася! Широко ты, степь, пораскинулась, к морю Черному понадвинулась! В гости я к тебе не один пришел. Я пришел сам-друг с финном Акселем! Генацва-а-але!

Я выждал, когда он умолк, переводя дух, и спросил:

— А где мы опять увидим море?

Он ответил:

— Да тут же, в Кудепсте оно снова нам откроется. Вот спустимся вниз и выйдем к нему опять. Устраивает тебя вышеозначенное обстоятельство, уважаемый Суоми Иванович?

— Устраивает, если там пристань есть.

— Какая пристань?

— Такая, куда теплоходы подходят из Крыма.

— Из Крыма?

— Да. И которые потом опять уходят в Крым.

— А-а. Ну, такую пристань мы раньше Сухуми не увидим.

— Сухуми? Это где?

— Это в Абхазии.

— А в России где такая пристань?

— Что значит «в России»? Если ты подразумеваешь Российскую федерацию, то здесь ближайшая от нас большая пристань — в Сочи. Кстати, там и теплоход сейчас стоит. Вчера прибыл, а завтра днем в двенадцать десять дальше отправляется.

— Куда дальше?

— В Туапсе, Новороссийск, Ялту.

— А в Гурзуф?

— Зачем в Гурзуф? Он в Ялту прибывает, а Гурзуф там в двух шагах.

Так обстояли мои дела. В Сочи у пристани стоял теплоход, готовый уйти в Ялту, а я шагал прочь от этого теплохода, шагал быстро, подгоняемый уклоном асфальтовой дороги и длинными шагами Ивана. Что мне оставалось делать? Судьба опять сыграла со мной злую шутку.

Скоро наша извилистая дорога перестала идти под уклон. Она еще раз круто свернула вправо, выйдя к морю, потом так же круто свернула влево и далее повела нас по ровному месту, имея справа от себя берег моря, а слева — склоны гор. И тут я опять заговорил с Иваном, спросив для начала:

— Вот сейчас нам встретился автобус с людьми. Куда он поехал?

Иван охотно пояснил:

— В Сочи поехал вышеупомянутый автобус. Прямехонько по кривой дороге в Сочи.

— Он там к пристани подойдет или к вокзалу?

— А там от любой остановки до пристани рукой подать.

— А откуда он идет?

— А идет он от Адлера. Последний, очевидно, на сегодня. А следующие будут завтра: в девять двадцать, в десять тридцать и так далее.

— Где этот Адлер?

— Адлер — это то место, куда мы с тобой, милый Аксель, сейчас движемся, движемся, движемся, движемся.

— Мы туда придем сегодня?

— Нет, сегодня мы туда не придем.

— Почему не придем?

— Потому что мы сейчас будем баиньки ложиться.

Сказав это, он свернул с главной дороги влево и повел меня куда-то вверх по обыкновенной грунтовой дороге. Вначале она была довольно широка и освещалась лампочками, закрепленными на столбах. А по обе стороны от нее виднелись небольшие дома с огнями в окнах и сады с пальмами и кипарисами. К этим домам от нее отходили дороги поменьше. Они как бы отнимали от нее часть ее ширины и часть столбов с лампочками. Чем выше она поднималась, тем уже и темнее становилась. Скоро она вся растратилась на эти боковые ответвления, и нам даже стало тесно идти по ней рядом. Все огни остались позади нас далеко внизу, и путь наш Иван освещал теперь карманным фонарем.

Временами он гасил фонарь, и тогда в темноте опять начинали мелькать летающие искры. Но их становилось все меньше по мере того, как мы поднимались выше, углубляясь в лес, и скоро они тоже остались позади. Наша узкая дорожка еще раз выделила от себя тропинку, превратясь после этого в тропинку сама. По ней мы поднялись еще немного вверх, задевая плечами листву кустарников. На этот раз Иван шел впереди меня, освещая путь фонариком. Тропинка становилась все менее заметной и наконец совсем потерялась.

Тогда Иван остановился, повернувшись ко мне лицом. Я тоже остановился. Он погасил фонарик и сказал, стягивая с плеч рюкзак:

— Вот здесь мы и заночуем.

Я осмотрелся. Вокруг нас высились огромные деревья. Их вершины сходились наверху, заслоняя собой звездное небо. Иван снова достал фонарик. В его свете появились толстые стволы зеленоватого и бледно-серого цвета. Мелкие мошки и мотыльки замелькали в луче. Высмотрев у одного из деревьев низко растущий сук, Иван снова погасил фонарик и вынул из рюкзака палатку. Вершину палатки он подтянул к этому суку, а нижние ее края мы с ним растянули на все четыре стороны, закрепив их на земле мелкими железными колышками. Земля была густо покрыта прошлогодними листьями, пахнущими прелью и сыростью. Зато они пружинили под ногами. Когда Иван втолкнул меня в темноте внутрь палатки, я почувствовал себя там как на матраце.

Тем не менее я не упустил случая дать волю своему кулаку. Голова у меня загудела, и я с трудом разобрал слова Ивана, который задержался снаружи, чтобы процарапать суком борозду вокруг палатки на случай дождя. Он спросил, прислушиваясь:

— Ты не слыхал, Аксель?

— Нет, я не слыхал, конечно. Где уж мне было услышать, если я с трудом усидел на месте, забыв на время, где я и что я. А он сказал:

— Странно. Как будто кто-то где-то обухом по пустому дуплистому дереву постучал.

Я промолчал в ответ на такое обидное предположение. А он просунул внутрь палатки поклажу и протиснулся сам. Палатка была приспособлена к его росту. Она по форме напоминала низенькую пирамиду, слегка сдавленную с двух боков, и была наглухо зашита со всех сторон. Даже дно у нее было парусиновое. Только один уголок внизу отстегивался. Иван пролез в этот уголок и застегнул его за собой. Усевшись рядом со мной, он сказал:

— Вот так! Тут мы спасены от комаров и всякой подобной нечисти. Эта палатка у меня, так сказать, экспериментальная, собственной конструкции. Но задумана другая — покрупнее, квадратная, с влагонепроницаемым дном. В ней четверо уместятся. Вот изготовлю ее — и снова пойдем с тобою по стране. И жен своих прихватим. У тебя толстая жена?

— Нет…

Мне следовало сказать ему, что жены у меня пока еще нет. Но она могла появиться у меня к тому времени, когда он предполагал обзавестись новой палаткой, и поэтому я не стал пускаться в объяснения. А он тем временем сунул мне в руки одеяло и сказал:

— Располагайся, Аксель Суомыч, как тебе удобнее. Подушки нет — не обессудь.

— А как же ты сам?

— О, не беспокойся. У меня тут еще барахла хватает. Простыня вот есть, пиджачишко, бельишко кое-какое… Спи знай…

Я разделся и, нащупав у изголовья свободный уголок, положил туда костюм, рубашку и галстук. Иван улегся, кажется не раздеваясь. Я завернулся в одеяло и вытянулся на спине, закрыв глаза.

Но заснул я не сразу, прислушиваясь к шорохам чужого леса. Трудно было заснуть при таких обстоятельствах. Опять все не так повернулось в моей жизни. Не туда меня занесло, куда следовало. Не та листва шевелилась над моей головой, и не те звезды горели в небесной глубине. Вот уже миновал восемнадцатый день моего отпуска, а я по-прежнему был далеко от своей женщины. И неизвестно, когда суждено было мне ее настигнуть. И по-прежнему далеко от меня была моя родная Суоми, где пребывал в раздумье Юсси Мурто. Он стоял там и молчал, всматриваясь в Ивана из холодной глубины далекого севера. И, намолчавшись вдоволь, он вдруг раскрыл рот, чтобы сказать примерно такое: «Не может один человек предписывать другому способ отдыха. Сколько людей, столько способов, и каждый сам для себя делает выбор». На это Иван ответил: «Ништо! Не может человек навязывать другому способ есть хлеб. Однако он знает, что хлеб этому другому нужен, и растит его». И опять сказал Юсси: «Беден ваш дар: крыша над головой, обильная еда, постель — и это предел мечтаний человека?». А Иван ответил: «Хо! А вы этим уже пресытились, господин хороший? В вашем мире у каждого уже есть и крыша над головой, и постель, и обильная еда? Нет еще? То-то же! А о пределе мечтаний мы с вами поговорим когда-нибудь потом». Снова призадумался Юсси Мурто, готовя возражение, но я заснул, не дождавшись его.