Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

47

Ночью поезд шел неровно, делая частые повороты туда-сюда и временами преодолевая подъемы. И под утро он тоже то и дело сворачивал то вправо, то влево, но шел уже больше под уклон. Когда я открыл глаза, в купе через окно проникал бледный утренний свет. Кто-то уже успел раздвинуть занавески. И едва я повернул голову, как наткнулся на острый, лукавый взгляд кержака. Он, как видно, уже давно не спал, потому что лежал совсем одетый поверх одеяла и смотрел в окно. Его гладко зачесанные вбок волосы были влажны и темны от недавнего умывания.

Я тоже встал, умылся и даже выпил два стакана чая с сухарями, предложенными проводницей. А потом устроился опять в проходе у окна, пропуская за своей спиной туда и сюда людей с полотенцами и мыльницами. За окном сквозь утренний туман виднелись отроги гор, поросшие травой и кустарником. Иногда они подступали совсем близко к поезду, показывая мне свои каменные изломы там, где их тронул человек, проложивший по их склонам эту дорогу. Иногда они удалялись от поезда настолько, что я видел перед собой внизу узкую зеленую долину с быстрой речкой посредине и маленькими домиками по ее берегам. Видно было, что поезд шел по краю этой долины. Она круто изгибалась вправо и влево, следуя за бурным потоком, и поезд повторял все ее изгибы. На некоторых особенно крутых поворотах я видел из окна одновременно голову и хвост своего поезда. И с каждого конца у него было по паровозу.

А потом я увидел море. Поезд вышел к нему у станции Туапсе и дальше на юг двинулся по его берегу. Да, такое, конечно, не стоило упускать из виду. Не то чтобы море показалось мне чем-то особенным. Я уже видел море на своем веку и даже плавал по нему. Но здесь оно было густого синего цвета вдали, где его уже тронуло утреннее солнце, и зеленое у берега, куда лучи солнца еще не проникли, задержанные горами. Дверь купе была теперь все время открыта, и, оглядываясь назад, я видел сквозь окно купе их зеленые склоны, подступающие близко к железной дороге.

И не только я стоял у окна. У всех окон, обращенных к морю, справа и слева от меня стояли люди. Кто-то, хорошо знающий эти места, называл санатории, мимо которых мы проезжали. Самих санаториев не было видно. Они затаились где-то среди гор. Но у каждого из них был свой выход к морю, по-своему оборудованный и заставленный разными приспособлениями для лежания и укрытия от солнца. В этих местах уже кое-где купались люди или просто умывались, подставляя ладони набегающим на береговую гальку прозрачно-зеленым волнам.

В другом месте женщины говорили о платьях и халатах, какие теперь принято носить на курортах. В третьем месте мужчины спорили о виноградных винах. Один уверял, что нет лучше мускатных и массандровских, а другой хвалил грузинские.

Мы проехали тоннель и опять выбрались к морскому простору. Пассажиры повели себя беспокойнее, и в руках у них стали появляться плащи, чемоданы, сумки. Видно было, что поезд прибывает к месту. Я просунул голову в купе и сказал соседям: «До свидания». Затем тоже направился к выходу. На кержака я старался не смотреть, хотя почувствовал, как его насмешливый взгляд прошелся по моим пустым рукам. И все то время, пока я вслед за другими продвигался к выходу, глаза его скребли мой затылок.

От вокзала я пошел прямо вперед, не оглядываясь. Передо мной открылась просторная площадь, вся залитая солнцем. И солнце было жаркое, несмотря на утренний час. На площади в разных местах стояли автобусы. Я прошел туда, где их скопилось побольше, и на одном из них прочел: «Сочи — Хоста». Как раз это и было мне нужно. Однако прежде чем забраться внутрь автобуса, я оглянулся. Да, кержак был тут же с чемоданом в одной руке и с плащом в другой, и глаза его, полные подозрения, были устремлены в мою сторону. Но стоял он возле другого автобуса. Не раздумывая долго, я вошел в свой автобус и сел на одно из передних мест, готовый сразу выйти, если войдет кержак. Но кержак не вошел, слава богу, и автобус тронулся без него.

Конечно, он был, наверно, не такой уж плохой человек, этот кержак, бог с ним. Плохой человек не стал бы печалиться по поводу чужой безводной земли или радоваться при виде чужих новых построек и садов. Но все-таки лучше бы уж он оставался в своих кержацких лесах и болотах. Сидел бы там и крестился на здоровье двумя перстами, вместо того чтобы рыскать с видом хозяина по всей стране и всюду совать свой нос. И другим было бы как-то спокойнее вдали от его скребущих глаз.

Не чувствуя больше на своем затылке его колючего взгляда, я устроился поудобнее у открытого окна автобуса. И первое, что я увидел из окна автобуса, были пальмы. Настоящие живые пальмы, высокие, прямые, с темно-зеленой кроной наверху. Они тянулись в два ряда по обе стороны улицы, вдоль которой проносился автобус, и колыхали на ветру своими крупными пальмовыми листьями. И никто не удивлялся им, не замирал перед ними в немом восторге, не кричал, не прыгал, не сходил с ума от близости такой удивительной необыкновенности. На одной из остановок пальма оказалась прямо в толпе, и люди, пробираясь к автобусу, задевали плечами и руками ее мохнатый зубчатый ствол, даже не замечая этого.

И еще какие-то диковинные растения росли по обе стороны улицы. Мелькали крупные, яркие цветы и густые кустарники с блестящими листьями. Потом вдруг образовался провал, и я увидел деревья и дома далеко внизу. Это автобус прошел по очень высокому мосту. И далее он продолжал идти по высокой части берега, откуда открывался обширный вид на море. Оно синело и сверкало справа все то время, пока автобус шел к Хосте. И только частые крутые повороты автобуса на извилистой асфальтовой дороге да вершины высоких деревьев, росших по склону берега, скрывали его на какие-то мгновения от моих глаз.

Когда автобус отошел от Сочи километров на пятнадцать, кто-то позади меня сказал:

— А вот и Хоста.

Как раз к этому времени машина поднялась особенно высоко и дальше покатилась вниз, уходя от моря. Слева показался обрыв, из глубины которого неведомые мне деревья выставляли кверху свои разлапистые вершины с крупными листьями. А между этими листьями я увидел домики. Они выглядели размером в половину каждого листа, потому что находились очень далеко внизу. Туда и вела наша дорога, петляя по склонам горы вправо и влево.

Вот она сделала крутой поворот и опять пошла вниз по склону горы. На этот раз по левую сторону от машины оказались не вершины деревьев, а их стволы и корни, укрепившиеся на крутом травянистом скате. А обрыв теперь оказался справа. И справа же из глубины обрыва высунулись новые вершины деревьев, потому что до подножия горы все еще было далеко. Но стоило машине сделать новый поворот, как обрыв опять оказался слева. Так после каждого поворота машины обрыв оказывался то справа, то слева, и долина Хосты становилась все ближе и ближе к нам, быстро укрупняясь вместе со своими домами и садами.

Я сидел в бегущем вниз автобусе и думал о том, что она теперь совсем близко от меня, моя женщина, моя Надежда. Это ее царство началось. Тут она где-нибудь уже проходила, наверно, ступая по этому асфальту своими красивыми сильными ногами. Тут ее умный взгляд скользил задумчиво по этой непроходимой зелени, грозящей с обеих сторон захлестнуть асфальт. Здесь ее полные загорелые руки срывали, может быть, какой-нибудь крупный узорчатый лист или цветок или просто так прикасались к этим ползучим растениям, свисающим с некоторых деревьев целыми зелеными завесами.

Я даже начал искать ее глазами по сторонам дороги, особенно после того, как мы покатили вдоль нижнего склона горы между первыми домами поселка. Здесь она могла оказаться среди тех пешеходов, которые стали нам попадаться на пути в ярких курортных одеждах. Почему бы нет? Ее санаторий тоже, может быть, стоял тут, на склоне какой-нибудь горы, вроде той, откуда мы только что спустились.

Она могла прийти сюда из своего санатория и оказаться одной из тех женщин, которых мы встречали или обгоняли на нашем пути. Их было много, и они шли неторопливой походкой, одетые в длинные халаты или платья, такие же яркие, как те цветы, которыми пестрели прилегающие к их санаториям диковинные сады и парки. Но хотя некоторые из этих женщин и напоминали фигурой мою Надежду, однако среди них ее не оказалось.

Шоссейная дорога, по которой мы ехали, огибала долину Хосты полукругом, теснясь ближе к склонам гор, которые тоже охватывали ее подобием полукружия. Это полукружие разрывалось в одном только месте быстрой желтой рекой, вытекавшей из каких-то отдаленных горных ущелий. Но шоссейная дорога не прерывалась даже здесь. Над рекой ее соединял висячий мост.

Перед мостом была остановка. Я вышел на этой остановке вместе с некоторыми другими, а машина свернула с дороги и ушла куда-то вниз на свое кольцо, как мне сказали. Я тоже спустился в поселок и углубился в его зеленые улицы, не придумав еще, с чего начать поиски моей женщины. Все вокруг было непривычное для меня, как будто я вдруг оторвался от подлинной жизни и окунулся во что-то придуманное, вроде непонятного сна или сказки. Деревья здесь, как и в Сочи, были ненастоящие. Таких деревьев не бывает на свете. Их придумали. Их взяли из картинок, нарисованных к детским сказкам, и поставили тут по краям улиц возле домов, похожих на дворцы.

Тут были высокие, остроконечные деревья, у которых ветки глядели прямо вверх, плотно прижимаясь к стволу, отчего каждое такое дерево напоминало собой огромное веретено, воткнутое в землю. Тут были деревья, состоявшие из одних листьев светло-зеленого цвета. Эти листья росли почти прямо из земли, полностью заслоняя собой короткий, как пенек, ствол, и поднимались вверх на три-четыре метра. Двумя такими листьями можно было закрыть ветхий дом старого Ванхатакки в далекой угрюмой Кивилааксо. Тут были высокие пальмы с прямыми пушистыми стволами. Их широкие жесткие листья, разрезанные у концов на узкие полоски, колыхались над моей головой с железным звоном, словно огромные веера, насаженные на тонкие гибкие стержни.

Но и пальмы, конечно, тоже были ненастоящие, потому что в моей жизни не могло быть пальм. Не предусматривались они в ней. Это была ошибка. Я случайно попал не в тот мир, который был предназначен мне богом. Белка и сосна — вот что было мне дано в удел с первого дня моего рождения. Елка и сосна, да еще мох для прикрытия камней, которых судьба отпустила мне в жизни слишком уж много.

Но я попробовал сделать вид, что для меня нипочем этот мир, перенесенный сюда из волшебной сказки, и шел по нарядным улицам поселка такой же неторопливой походкой, как и все другие люди. Я даже снял пиджак и галстук и расстегнул ворот рубашки, чтобы не так сильно отличаться от них, одетых в самые легкие одежды. И вид у меня был совсем равнодушный ко всему, кроме разве встречных женщин. Из них я не пропускал без внимания ни одной, помня о своей Надежде.

Вид у меня был такой, как будто меня нисколько не удивляло все то пахучее и многоцветное, что заполняло сады и улицы, отражалось в струях фонтанов, захлестывало веранды и лезло в окна домов. Спокойно прошел я мимо очередного сада, откуда на меня взглянули цветы такой формы и такой окраски, каких не бывает в жизни. Спокойно обошел я также дерево, похожее на огромное скопление зеленых корней, которые как бы случайно проросли во всех направлениях мягкими многолапчатыми листьями размером в тарелку и круглыми зелеными плодами. Равнодушно прошел я под плакучей ивой, какую до этого встречал только на картинке, читая про древний Вавилон. Она была высотой с пятиэтажный дом и свесила зеленые нити своих слез до самой земли. Но я небрежно раздвинул их и прошел своей дорогой. Все для меня было нипочем, потому что я сам жил в этой стране. Я мог еще и не такое выхватить из мира сказки, чтобы принести это сюда для украшения жизни человека.

Перед одним деревом я, правда, задержался немного, но и то просто так, чтобы проверить, хорошо ли оно тут у меня прижилось на земле после того, как я извлек его из мира сказки. Оно было высотой в добрую лесную ель и густо одето листьями величиной в ладонь. Листья эти были толстые и блестящие, словно покрытые темно-зеленым лаком, а на этом темно-зеленом блеске сидели в разных местах по всему дереву до самой вершины белоснежные цветы, размерами в две самые крупные в мире ладони, сложенные вместе ковшом.

Я осторожно ткнулся носом в один из нижних цветов просто так, чтобы проверить, тот ли в нем аромат, который я ему предназначил, перенося его сюда из сказки. Но он в ответ угостил меня чем-то таким густым и одуряющим, что я невольно ухватился рукой за чью-то изгородь и на какое-то мгновение забыл даже, как меня звать. Однако вспомнив опять, кто я и на какой планете обитаю, я поудобнее устроился у забора, облокотясь на него с таким видом, словно приостановился отдохнуть.

Отдохнув так немного, я различил перед самым своим носом свисающие откуда-то сверху зеленые гроздья винограда, а еще немного погодя различил небольшой деревянный навес, наглухо оплетенный виноградными лозами и листьями, среди которых виднелись другие такие же гроздья. Позади навеса я увидел домик и возле него — плетеное кресло, в котором сидел пожилой человек в белом костюме и в широкополой соломенной шляпе с газетой в руках. Отведя газету в сторону, он взглянул на меня вопросительно. И, пользуясь этим, я сказал:

— Мне нужен санаторий «Крутая горка».

Он ответил, указывая на горы:

— Это здесь, недалеко. Его даже увидеть отсюда можно, если подняться на насыпь. Два желтых домика на склоне средней горы.