Эра цепей

Глава 3: Высокие поля

А дальше — бежать. Бежать в еще густые тени, меж холмов и по впадинам, вдоль скользящих по низинам оврагов, стаптывая не привыкшие к подобному ноги. Сперва она могла бежать сама — мужчина в маске грубо хватал ее за руку, заставлял продолжать, но вскоре силы стали покидать девушку, она все чаще спотыкалась, падала, разбивая колени. Наконец, села, едва не плача от бессилия и кутаясь в рваный шерстяной плащ с плеча своего спутника.

— Вставай, ну! — рявкнул он, дернул девушку за руку, но та не поддавалась, падала. — Да чтоб тебя…

Ругаясь себе под нос, он вдруг склонился над обессиленным бледным телом и легко, под громкое “Ой!” вскинул Любу себе на плечо. Медлить было нельзя, дорогие родственники идут налегке, а поля лежали далеко внизу. Слишком далеко.

Другие не отставали. Это было похоже на охоту, где зверя нужно не столько ранить, сколько загнать, вымотать, не дать скрыться и передохнуть. Прав был молодняк — изгоя можно прирезать и во сне, ничего за это не будет. А сон приходит, рано или поздно.

Люба же, покачиваясь на плече своего то ли спасителя, то ли пленителя, с каждой минутой все больше понимала, что и он не совсем человек. И дело тут было не только в слишком уж жестком, жилистом теле, но и в более заметных быстрому взгляду вещам: строению ушей, цвету кожи, маске, тонкие, жукоподобные лапы которой скрывались под кожей на лысом затылке мужчины.

— Ну-ка, хватит! — закричала она, когда от тряски и нескончаемого бега ее начало подташнивать.

Так продолжать было нельзя. Куда бы он ее ни тащил, такую дорогу она банально не переживет. Девушка стала брыкаться, пытаться вырваться, и апогеем этого стала потянувшаяся к рукояти меча тонкая ручка. Устало зарычав, кардийец грубо сбросил ее со своего плеча, и зло процедил сквозь зубы:

— Ты совсем идиотка?! Знаешь, что они с тобой сделают, если догонят нас?!

— Догадываюсь! — в ответ она показала язык. С голода и усталости в голову лезут всякие глупости, да и нужно было прощупать границы допустимого в общении со своим спутником. — Но если продолжим так бежать, то их помощь скоро и не понадобится.

Кардиец тяжело вздохнул, нервно оглядываясь через плечо, туда, откуда они бежали. Тропа петляла меж холмов, то и дело круто поворачивая, и в запасе были лишние пять-десять минут, пока другие их не нагнали. Неподалеку шумела мелкая речка, холодная и чистая, а впереди, вдалеке, на ветру зелеными волнами мерцали бесконечно уходящие вдаль поля.

— У них лица, — он постучал пальцем по своей маске. — Свежие и отдохнувшие. Они нас и за целую речь разглядят.

— Это как? Там же не видно ничего.

— Совсем ничему вас не учат, да? — хрипло усмехнулся кардиец и присел на корточки рядом с Любой, переводя дух. Его рука потянулась к маске, пальцы крепко захватили ее, и тонкие “лапки” медленно вышли из-под кожи на затылке. — Лицо. Дают подобие зрения.

Девушка от страха затаила дыхание. Зрелище и для местных было не самым приятным, а для человека, что еще час-другой назад разогревал лапшу в микроволновке — тем более. И дело было не в том, что скрывалось под маской — лицо как лицо, ничем не примечательное, даже слишком… Обычное. На вид, наверное, около сорока, морщины и хроническая усталость, ничего особенного. Вот только глаза были странные, что-то было в них такое знакомое, что Люба точно уже видела, но никак не могла вспомнить.

— Погоди, это же…

Она подняла руку, медленно провела ей у лица мужчины. Ноль реакции, как у мертвеца. Щелкнула пальцами, и длинные, острые ребристые уши забавно дернулись.

— Ты слепой. И они такие же?

Кардиец коротко кивнул, надевая маску обратно. Лапки того, что теперь напоминало странного строения насекомое услужливо проникли под кожу, в плотно сомкнутые полости на затылке. Он слегка повел головой, словно заново привыкая к ощущениям, и через несколько секунд повернул голову “лицом” к Любе, словно вновь обретя способность видеть.

— Я вижу твое тепло. И они увидят. Надо уходить.

— В реку!

Кардиец не послушал, дернул девушку за руку, но Люба непреклонно тянула его в сторону воды.

— Прыгай в реку, она же холодная!

Прятаться вот так, буквально у врага на виду, было бы настоящим самоубийством, но все же толика смысла в этом плане была. Ар сомневался, его тянуло просто убежать, как он делал много раз до этого, но с обузой, какой была Люба, это было очень и очень непросто. Наконец, плюнув на все, он подчинился, и они вдвоем ступили в ледяной поток бурной, мелкой речки.

— Холодная, бляха-муха..! — ахнула девушка, но пошла дальше, все глубже и дальше заходя в воду.

— Живей, живей! — подгонял ее кардиец, то и дело прислушиваясь к уходящей вдаль тропе. — Вниз!

И резко, бесцеремонно уронил девушку, падая за ней в воду. Маска на лице завибрировала, стала вырываться, но он крепко держал ее рукой, не давая всплыть. Мысленно он лишь умолял старушку выдержать, не захлебнуться. Всего минуту, пусть пройдут и, а дальше — бежать…

Люба же, лежа спиной на каменистом дне, кое-как сумела открыть глаза. Сквозь бурлящий поток воды она видела, как отряд кардийцев бодро сбегает вниз по склону холма, след в след преследуя их. Они все приближались, и впереди прочих следовал самый умелый следопыт, что чувствовал малейшую разницу в температуре грунта — Люба все-таки бежала босиком, следы ее еще были теплыми. А воздух медленно, но верно заканчивался.

Воины остановились ровно там, где двое остановились перевести дух. Следы обрывались, а значит, нужно было искать здесь. Они стали расходиться в разные стороны, проверять каждую кочку, вынюхивать, высматривать. Один уверенно пошел в сторону бурлящего потока реки, держа меч наготове. Шаг, удар — стал проверять воду, методично и неспешно. Еще шаг, еще удар, совсем рядом с Аром, что едва мог удержать вырывающееся из рук лицо. Еще шаг… Но не было удара. Кто-то из кардийцев прикрикнул, остальные стали сбегаться к нему. Ар хотел было вынырнуть, но Люба положила руку ему на грудь. Еще немного, рано, рано!

Наконец, когда преследователи скрылись за возвышенностью, беглецы, как рыба на нересте, выскочили из воды, глотая воздух и откашливаясь. Даже маска беспорядочно махала лапками в воздухе, радуясь тому, что жизнь ее не оборвалась под водой безымянной реки.

— Уходим, — отдышавшись, коротко сказал Ар, вновь хватая Любу за руку.

***

Дрожа, Люба тянулась к костру тонкими, бледными ручками, поджав колени, и вместе с тем разглядывала собственные конечности, с каждой минутой находя все больше и больше отличий от того, к чему она привыкла. И дело тут было не в грязи, забившейся под ногти или разбитых костяшках — само строение рук говорило о том, что они никогда не держали ничего тяжелее столовых приборов. Это было непривычно для той, чья одежда вечно пахла канифолью и жженым припоем, а пальцы годами не были в полном составе здоровыми и целыми, без царапин, ожогов и заусениц.

— Т-так… — стуча зубами, обратилась она к спутнику. — Ты — Ар, да?

— Ага. — коротко буркнул в ответ кардиец.

Обстановка для знакомства была, мягко говоря, странноватая. Пришлось остановиться на привал за холмами, сделав крюк, не уходя в поля, куда изначально кардиец тащил изможденную девушку. Нужно было обсохнуть и передохнуть, прежде чем двинуться дальше, и теперь это понимал даже он.

— А что это значит? Ну, твое имя, — большие, янтарные глаза бесстыдно пялились на вытянутое, жилистое тело, туго обтянутые сероватой кожей мышцы. Обстановка была неловкой именно потому, что всю одежду после реки нужно было просушить.

— “Десять”. — все так же нехотя отвечал он.

— Десять? Как…

— Прекращай, — грубо оборвал ее на полуслове мужчина, проверяя, высохла ли подвешенная над небольшим костром рубаха. — Надо будет — спросишь у своего учителя, или кто там у тебя. Я не собираюсь тратить время на разговоры с избалованной белоручкой, и тебе советую не тратить время и силы на меня. Уяснила?

От такого внезапного, однозначного отказа, Люба даже немного опешила. Еще несколько секунд она могла лишь удивленно хлопать густыми ресницами, уставившись на кардийца, а затем, резко встав и схватив плащ с веревки, натянутой над костром, укуталась в него и возмущенно воскликнула:

— Вот поэтому тебя, засранца, и выгнали! — оскорбление пришлось взять из русского языка, память никак не хотела подкидывать нечто похожее из местного лексикона. — Посмотрите-ка на меня, я крутой, как яйца, молчаливый и загадочный. Дурак ты, Ар, и ведешь себя как подросток в трудном возрасте.

Кардиец снял маску. Лицо перечеркнула кривая линия улыбки, обнажились острые зубы. Он тихо посмеивался, и от этого у самых уголков глаз стали глубже лучистые морщинки. Облизнув сухие губы, он негромко добавил:

— Проворачивали б тебя, взрослую, уже на десятом гухе, если б не была такая ценная. Не думай о себе слишком много, а обо мне — тем более. Отведу тебя к Кольцу, мне за тебя заплатят местные богатеи, а там ты уже перестанешь быть моей проблемой. Все.

Крохотный огонек догорал, трещали последние брошенные в очаг ветки. Вскоре, когда солнце уже стояло в зените, остался лишь белый, холодный пепел.

***

До полей добрались чуть меньше, чем за час. Идти все еще было тяжело, не было обуви, а плотная тропинка превратилась в мягкую землю, которая, как ни странно, для стоп была куда хуже даже острых камней. Здесь, среди высоких зарослей неизвестного Любе растения, каждый шаг отдавался огнем в разодранных стопах, земля была едкая, будто бы пыталась поглотить девушку живьем.

— А это что за растение? — несмотря на обиду и сказанное ранее, она никак не могла успокоиться. Все вокруг было для нее новым, интересным, а единственным проводником в этот мир для нее оставался кардиец.

— Окаль.

— А что такое окаль?

— Это растение.

— Какое?

— Такое.

Ясное дело, что он пытался дать понять, что не хочет говорить, но Люба аж прыснула от такого ответа. Для своих лет Ар вел себя даже слишком по-детски, будто бы подростка запихнули во взрослое тело и наказали никому не попасться на обмане. Тем смешнее было то, что ее, взрослую женщину, запихнули, кажется, в тело подростка — даже передние зубы, что она то и дело трогала кончиком языка, еще все были ребристые, “заборчиком”.

Чтобы не травмировать и дальше уставшие ноги, он нес ее на спине. Для него такая ноша, кажется, не была чем-то особо тяжелым или даже непривычным, а Люба могла немного отдохнуть и, наконец, как следует подумать.

— Ну, смотри. Вот тебе сколько за меня заплатят?

— Не знаю. Много. — буркнул Ар.

— Много — это сколько?

— Я не темилец, я не считаю деньги, которых у меня нет.

Люба присвистнула. Случай интереснейший.

— Сам говорил о том, что тебе только оплата и нужна, а теперь даже прикинуть мою цену не можешь? Ну ладно, ладно, погоди. Вот ты меня вернешь, получишь награду, а дальше что?

— На Эрцилль. Или на Темиль. Или Мельхию.

— Ого, сколько ты слов знаешь, — ухмыльнулась Люба. — Так-так, хорошо. Получил денег, уехал… А дальше?

Ар что-то бессвязно проворчал, шумно фыркнул. Внятного ответа у него не было, да и выдумывать его он не хотел.

— А вот ты представь: ты меня героически притаскиваешь в отчий дом, с порога заявляешь, мол: “Я вашу дочь спас от десяти”... Как ты сказал, гухов?

— Ага.

— От десяти, нет, пятнадцати гухов! Ну, мои дорогие родственнички, разумеется, обомлеют от такой цифры. Они-то про один-два гуха думали, небось, максимум три, а тут аж пятнадцать!

Ар, мотнув головой, невольно ухмыльнулся под маской. Фарс и ерунда, но сказанные настолько театрально и беспечно, что это было даже забавно.

— И я, бросаясь в объятья дорого папаши… Или кто там у меня, говорю: “Вот он, рыцарь мой, защитник!”. Ну, и как думаешь? Сразу же у тебя появляется цель, появляется свет в конце тоннеля! А всего-то надо не быть занозой в гухе и поговорить со мной.

— Так, — от последних слов мужчина вдруг помрачнел, выгнулся назад, заставляя Любу слезть. — Сама пойдешь. Надоела.

Девушка зашипела, переступая с ноги на ногу. Что-то было не так с этой землей, это и без детального исследования было ясно, но что — сказать она не могла. И теперь, как назло, ее длинный язык привел ее к тому, что это “что-то” ей приходилось ощущать на себе. А кардиец все шел, не замедляя шаг, и ей оставалось лишь бежать вслед за ним, приговаривая:

— Ну Ар, ты чего? Погоди ж ты..!

Он все продирался сквозь высокие заросли, тяжело топая ногами и что-то тихо про себя проговаривая. Терпеть настоящую занозу больше не было сил, и он лишь бросил напоследок:

— Окаль — хлеб бедняков, жизнь тагацита. Пришли.

Догнав спутника, Люба оказалась на краю пологого спуска вниз. Здесь, в низине, вдоль все той же мелкой речушки протянулась вереница разноцветных, сотканных из мириады различных лоскутов шатров. Где-то там, среди них, мелькали мелкие, едва различимые отсюда фигуры людей, и особенно большое скопление было у вереницы повозок на самом краю поселения. Широко раскрыв глаза, Люба могла лишь восхищенно вздыхать, а затем, не дожидаясь Ара, сама, уже не обращая внимания на боль, чуть ли не бегом понеслась вниз, к цивилизации.

— Погоди ты! — прикрикнул ей вслед кардиец, вскоре ее нагнав. — Стой. Держись ближе, шурры только кажутся простыми и дружелюбными.

При слове “шурр” в голове вспыхнуло новое воспоминание. Запах свежего хлеба и горьковатого молока, вечно заляпанный фартук, смешные рога на голове, болтающийся хвост. Совсем как у детей, что выбежали навстречу причудливой парочке — те были, конечно, в основном, без рогов, но те, что постарше, особенно мальчишки, уже обзавелись крохотными отростками. Самые маленькие тут же обступили Любу, кто-то игриво пытался задрать шерстяной плащ — единственное, чем девушка могла прикрыть наготу, но на них тут же начинал рычать Ар, и дети, хохоча, тут же разбегались в разные стороны.

За теми, что были постарше, вскоре пришли и взрослые. Тут и там из шатров выходили невысокие, крепко сбитые мужчины. У каждого — сверкающие железные серьги в длинных, скрученных в трубочку ушах, а на острых рогах — кольца и разноцветные ленточки. Кто-то намекающе сжимал в руках короткие дубинки, другие просто выжидающе смотрели вслед путникам, то и дело притопывая раздвоенными копытами по земле.

Ар вел свою пленницу к остановившемуся на краю поселения каравану. Для них это был шанс убраться подальше отсюда, скрыться от преследователей, если получиться договориться о цене. Люба же, напрочь забыв о том, в какой ситуации она оказалась, вытаращив от изумления глаза, разглядывала каждого прохожего, каждый шатер и выставленные на улице глиняные посудины самых разных форм и размеров. Пусть она и не была антропологом или культурологом, но сейчас, оказавшись впервые в настолько отличавшейся от привычной ей культуре, едва ли могла думать о чем-либо, кроме возможности узнать побольше обо всем и обо всех, что ее окружают.

— Нет, мне уехать нужно уже завтра. Зав-тра, слышишь? Понимаешь меня, нет? Слово такое, “завтра”! Тьфу! — посреди столпотворения, на составленных друг на друга ящиках, возвышаясь над всеми, сидел, яростно потрясывая трубкой, темилец, человек-жаба. — Слушай, да мне плевать как, это земля вашего хозяина! Свяжитесь с ним, отправьте человека, не знаю. Мне нужно уезжать. У-ез-жать!

Не сразу завидев направляющегося к ним кардийца, шурры вскоре стали расступаться, сперва от легких толчков и похлопываний, а затем сами, не желая хоть как-то оставаться на пути воина. Затянувшись едким, пахучим дымом, темилец, наконец, заметил путников, и, забавно надув щеки, аж подскочил на месте:

— Ну вот, вот! Молодцы! Вот всегда ж с вами так, только ором и матами! Деревня, тьфу! — выбив курительную смесь из трубки, он протянул перепончатую ладонь кардийцу: — Цуйгот Ляшас, очень приятно, очень приятно! Так, вы, быстро, давайте, отмойте и приведите рабыню в порядок. Живо-живо, я пока поговорю с воином!

Не успели ни Люба, ни Ар отреагировать, как девушку обступили местные жительницы из числа шурров. Одна, пожилого вида, безрогая, но с красивым, темным от татуировок хвостом, нежно взяла Любу под локоть и, улыбнувшись, сказала:

— Пойдем. Не бойся.

И когда ее увели в шатер, Цуйгот, наконец, ловко спрыгнул со своего насеста, позвякивая металлическими кольцами в проколотых перепонках, и глядя на кардийца снизу вверх, вздохнул:

— Ну, поторгуемся. Надо кое-кого прибить.