Главная героиня

Глава десятая. Рори

– Рор! Рор!

Мои колени погружаются в гравий, когда валун, царапнув руку, падает с обрыва. Я врезаюсь плечом в ограждение. Пыль летит мне в лицо, и я зажмуриваюсь, но не раньше, чем частицы песка попадают в глаза. Я ощупываю плечо, пробую пошевелить им, с облегчением убеждаясь, что могу это сделать. Затем протираю глаза, открываю их и поднимаю взгляд.

Три обеспокоенных лица выделяются на фоне чистого голубого неба.

– Что… что случилось? – Мой голос дрожит, пульс все еще учащен.

– Я не знаю, – говорит Макс, продолжая прикрывать меня своим телом, словно щитом. – Этот огромный камень просто появился из ниоткуда!

– Он чуть не влетел в тебя, – задыхаясь, произносит Каро. – Если бы Макс не… Я имею в виду… что это было, черт возьми?!

Теперь я слышу невнятный говор, и в поле моего зрения показываются другие люди с напряженными от беспокойства лицами. Та самая гламурная итальянская семья, мимо которой мы проходили по пути сюда; молодой парень-хипстер с классной серебряной серьгой в ухе, который тоже ехал на поезде, а потом отправился с нами в город на катере; его девушка с короткими розовыми волосами вроде бы говорит по-русски, о чем свидетельствуют несколько смутно знакомых слов.

– Рор, – это Нейт, он рядом стоит на коленях. – Рор, ты в порядке?

– Да, – поспешно отвечаю я и позволяю ему подхватить меня. Я отряхиваю свои брюки, которые теперь порваны на колене. – Да. Я в порядке. Спасибо.

Я поворачиваюсь и изучаю место, с которого, должно быть, сорвался валун, – густые заросли кустарника. Часть тропинки над головой защищена бетоном, а этот участок – нет. И все же как, черт возьми, такая огромная штука могла упасть?

Все окружают меня, протягивая бутылки с водой и даже зубчик чеснока от русской дамы. Отец с детства говорил мне, что люди из этой части света свято верят в целебные свойства чеснока. Папа тоже ел сырой зубчик чеснока, и к нашей с Максом детской досаде, это случалось прямо перед приездом наших друзей.

– Нет, спасибо, spasiba. – Я надеюсь, это означает именно «спасибо», а не «до свидания». Должно быть, я произнесла правильно, потому что она улыбается и обрушивает на меня поток русского.

– Нет, нет, я не говорю по-русски. И ты можешь забрать… вот это. – Я протягиваю ей чеснок, но она отдергивает руки, как будто это горячая картошка.

Она снова что-то настойчиво говорит, и ее парень переводит:

– Это русский пенициллин. Чтобы залечить рану.

– Я знаю. Но спасибо, это не требуется. Я в порядке. Пожалуйста. – Я настойчиво вкладываю ему в руку зубчик чеснока. Запах, теперь идущий от моих пальцев, спазмирует мне желудок. Я отодвигаюсь назад, адреналин от того, что только что произошло, все еще бурлит во мне.

– Coraggio![29] – восклицает папа-итальянец, выглядывая из круга моих фанатов, его голос громок, как сабвуфер.

– Я в порядке, правда! – «Может, все уберутся нахрен?» Но мой рот, застывший в кривой улыбке, отказывается это произносить. А потом все теснятся еще ближе ко мне, уступая дорогу стайке немецких туристов с массивными рюкзаками и походными палками, которые едва не протыкают мне локоть.

После того, как немцы удаляются, наши друзья по поезду медленно расходятся, оставляя нас вчетвером.

– Я в порядке, – повторяю я как им, так и себе. Облизываю указательный палец и вожу им по ссадине на колене, которая видна сквозь дыру.

– Может, отвезти тебя к врачу? – Каро хмурится.

– Нет. Я в норме.

– Ну, мы должны хотя бы перевязать это, – говорит Нейт. – Нам нужно зайти в аптеку.

– В какую? Может быть, в ту, что за углом? – Теперь я раздражена. – Ссадина меня не убьет. Камень – да, он мог, – я слышу, как говорю это странно шутливым тоном. Я делаю неуверенный шаг вперед. – Давайте просто продолжим прогулку.

– Ты уверена? – спрашивает Макс, с братской заботой в глазах.

– Да. Спасибо, Макси. Ты спас меня. – Я стискиваю его предплечье.

Макс пожимает плечами.

– Оказался в нужное время и в нужном месте.

– Нет, ты на самом деле спас меня.

– В любое время, МС. – Он выглядит удивленным.

– Это был камнепад? – задумывается Нейт, оглядываясь на возвышенность. – Мне кажется, я читал, что здесь такое случается.

– Я бы предположил, что он бывает в сезон дождей, – возражает Макс. – Только не летом.

– Но эта часть пути самая опасная, – говорит Каро. – Об этом сказано в путеводителе. Смотри. – Она указывает пальцем на знак с красным треугольником, внутри которого фигурка падающего человека.

– Но я не упала.

– Нет, – соглашается Каро. – Не упала.

Мы вчетвером вновь идем по пыльной тропинке. Моя походка нетвердая, но я держусь, сердце все еще бьется где-то в горле, когда я задумываюсь, как близко я была… Если бы валун врезался в меня, я могла бы перелететь через ограждение. В сотнях футов до прибрежных камней…

Мы проходим мимо лимонных и оливковых деревьев, утопающих в пышной листве, затем мимо цветущих агав и кактусов, торчащих из земли на каждом шагу – словно опытный садовник специально высаживал их для своего удовольствия. Я пытаюсь сосредоточиться на красоте, чтобы подавить страх. Но не могу перестать оглядываться через каждые несколько футов.

– Ты уверена, что с тобой все в порядке? – спрашивает Нейт, подходя ко мне. – Это было странно. Я имею в виду…

– Я в порядке. Со мной все хорошо.

– Рор? – он сверлит меня взглядом.

– Правда.

Мы идем дальше в тишине, но, в конце концов, пейзаж расслабляет и Макс восклицает: «Я бы никогда отсюда не уезжал!», Каро вторит ему: «Похороните меня здесь».

Только Нейт по-прежнему молчит. Интересно, думает ли он о том же, о чем и я. Что, вероятно, валуны редко падают без причины…

К счастью, сейчас дорога прямая, воздух наполнен ароматом можжевельника и орегано. Время от времени мы проходим мимо террас, увитых пурпурной бугенвиллеей, где группы людей пьют граниту[30] и едят пасту, накручивая ее на вилки, у одних она зеленая, полагаю, с соусом песто, у других – красная.

Каро идет чуть впереди, восхищаясь пейзажем, делая снимки, которые, уверена, скоро появятся в Instagram. Немного странно, что она старается быть поодаль, особенно после необычной истории с валуном. Как правило, мы с Каро неразлучны и близки настолько, что между нами нет ни секретов, ни лжи. Но мы давно не виделись. Между нами еще не случилось той оттепели, когда одна из нас говорит о чем-то из прошлого нашим общим языком, возвращая во времена детства. Вместо этого я точно мерцающий огонек – вспыхиваю и гасну, снова вспыхиваю и снова гасну, зациклившись на обвинениях Джиневры.

– Аккуратно! – предупреждает Нейт, когда я подхожу к обрыву над морем. Он обходит меня и оказывается между мной и морем.

– Что?

– Смотри. Не думаю, что они хорошо укреплены. В некоторых местах почва выглядит так, будто ее размыло.

– Мне следовало надеть обувь получше, как ты и говорил. – Я выдавливаю из себя улыбку.

Он улыбается в ответ.

– Мне требуется огромная выдержка, чтобы не сказать, что я тебя предупреждал.

– Я восхищаюсь твоей выдержкой.

– Эй, дайте мне передохнуть. – Макс делает паузу, чтобы отхлебнуть воды.

Нейт направляется к смотровой площадке, а я останавливаюсь рядом с Максом, прислонившись к каменной стене. Я настороже на случай, если в меня полетит еще один булыжник.

Ладно, мне нужно все-таки поговорить и разобраться со своими близкими. Думаю, можно начать с моего брата. После того как он спас меня, я чувствую, что гнев по отношению к нему ослабевает.

Я резко выдыхаю.

– Макс, можешь сказать, какое твое первое воспоминание обо мне?

Каро наблюдает за нами со стороны. Каким-то образом мне становится ясно, что она уловила и поняла важность этого разговора. Она что-то шепчет Нейту, взгляд которого мечется между мной и Максом, затем они вдвоем уходят дальше вперед.

Макс допивает воду и вытирает рот.

– Да, конечно. – Он снимает свои солнцезащитные очки – древние Oakleys, которые давно пора выбросить, и устало смотрит на меня, когда мы проходим мимо оливковых деревьев. Я медлю, чтобы дать Нейту и Каро время отойти на большее расстояние. – А почему ты спрашиваешь?

– Ну… из-за этого я сердита на тебя. И прости, что не сказала тебе раньше. Мне нужно было сначала самой все обдумать.

– Ты сердишься из-за моего первого воспоминания? – Голос Макса становится громче. – Ты имеешь в виду, когда мне было четыре года? Ты неделями не отвечала на мои звонки из-за чего-то, что случилось, когда мне было четыре года? Как это могло тебя расстроить? Все, что я когда-либо говорил, что ты была розовая и вся в складочках и я сразу же полюбил тебя.

Мое сердце бешено колотится.

– Я знаю, что ты любишь меня. Но, честно говоря, это не имеет никакого отношения к тому, что я пытаюсь сказать сейчас.

– Хорошо, – он кивает, сглатывает. Я могу сказать, что он изо всех сил старается сохранить дружелюбие и не терять самообладания. Генеральный директор Макс старается не терять самообладания, но мой брат Макс… Я много раз видела, как он выходил из себя. – И что дальше? Это все из-за книги, не так ли? Из-за твоей писательницы? Я начал читать ее вчера вечером, Рор. Или, лучше сказать, Лейси Старлинг?

Я выдавливаю из себя улыбку.

– Это ужасно, не так ли? Но, благодаря сотне тысяч долларов, это легче проглотить.

– Это ужасно, – подтверждает он, улыбаясь. – Тебе бы сейчас наслаждаться жизнью в кресле-качалке.

– Но она хороша, да? Джиневра? Я имею в виду – объективно, как рассказчица. Как она взяла меня и превратила в…

– Да, она хороша. – Он указывает на свой рюкзак. – Я взял книгу с собой, чтобы закончить на пляже. Я умираю от желания узнать, кого из нас убили. И кто это сделал. – Его улыбка исчезает. – Ладно, Рор. Просто скажи мне уже.

Я знаю, что он спрашивает о том, почему я злюсь, а не об убийце из выдуманной истории.

– Ну, слушай. Дело в том, что методы Джиневры по изучению главной героини и созданию ее образа не совсем ортодоксальны. Она наняла частного детектива, чтобы он, типа, покопался в моей жизни. Вернее, в нашей жизни. А потом сообщила мне, что меня удочерили.

Макс замолкает. Я вижу, как до него доходит.

– Она сказала тебе, что тебя…

– Удочерили. Что-то припоминаешь?

– И она наняла частного детектива? Серьезно?

– Да, о таких вещах ведь не сообщают в печати.

Он молчит, пока мы продолжаем путь по мосту, к ограждениям которого прикреплены тысячи замков и на котором красуется небольшая скульптура из камня, напоминающая целующихся птиц. Парочки целуются и вешают новые замки, когда мы проходим мимо. Это явно какой-то мост влюбленных, где вы вешаете замок и выбрасываете ключ, чтобы обеспечить вечную прочность ваших отношений. Нейт и Каро превратились в две точки вдали, полагаю, у них те же мысли, что и у меня, – проскочить это место поскорее. Нам нечего увековечивать.

Теперь у нас четверых нет возлюбленных.

– Она сказала мне, что я приемный ребенок, Макс. И, конечно, я сразу вспомнила о твоем первом впечатлении, когда тебе было четыре года. Ты рассказываешь мне это на каждый день рождения – я была розовой, и вся в складочках, и ты полюбил меня сразу. Ты сказал, что помнишь все с того момента, как меня привезли домой. Что было солнечно, и папа приготовил борщ.

– Так и было, – тихо говорит он. – Я ничего не выдумывал.

– Но в этом воспоминании подразумевалось, что я была новорожденной, а не семи месяцев от роду. Очевидно, мне тогда было семь месяцев! Я сидела, может быть, даже ползала. И теперь я понимаю, как у папы хватило времени сварить борщ. Ты рассказывал это так, будто меня привезли папа и мама.

– Мама. – Макс морщится и отводит взгляд.

– Но это было не так, – продолжаю я, чувствуя, как слезы скапливаются в уголках моих глаз. – Не так, потому что папа удочерил меня. Это было закрытое удочерение, по крайней мере в том, что касается оформления документов. Из того, что показала мне Джиневра, совершенно ясно, что папа мне не отец, по крайней мере генетически. И женщина, о которой я всегда думала как о маме, очевидно никогда не была ею. И ты знал. Мне это известно – ты знал!

Макс покусывает губу, пока мы идем. Я понимаю, что мы оба думаем о ней. Как гласит история, что рассказывал папа и к которой мы относились как к непреложному факту, мама умерла через месяц после моего рождения от аневризмы головного мозга. У нас есть единственный снимок, на котором она потрясающая, продуваемая всеми ветрами, с доброй белозубой улыбкой.

Папа всегда говорил, что на чердаке случился потоп, уничтоживший все фотографии, и что у мамы, кроме нас, никого не было. Я никогда не сомневалась в его объяснениях. У меня не было матери, так какая разница, имелись фотографии или нет? Или, может быть, я говорила это себе, чтобы продолжать плыть по течению, не пытаясь докопаться до истины.

– Ей не следовало сообщать тебе об этом, – наконец произносит Макс.

– Что?! Ты обвиняешь Джиневру? В том, что сделал папа?

– А что сделал папа?! – возмущается Макс. – Забрал тебя домой и любил тебя? Любил до безумия! Любил больше, чем меня! – Он тяжело дышит, его лицо исказилось от боли. – Вот и все, что он сделал, Рор. В этом его преступление?!

Мы оба замолкаем, уставившись друг на друга. Вот он – незыблемый принцип существования Макса: папа любил меня больше. Это неправда, ни в малейшей степени. Просто я всегда была уверена в папиной любви, а Макс всегда сомневался.

Кто может сказать почему? Максу не требовалось много внимания – он мог часами играть в одиночестве, склонившись над пробирками, ставить непонятные эксперименты, читать в десять лет автобиографию Бенджамина Франклина. Он мог погрузиться в свои фантазии и записывать в блокнот бесконечные идеи. Я была другой. Я предпочитала быть с людьми. Мне нравилось действовать. Кататься на велосипеде, печь пирог – но чтобы люди смотрели, помогали. Обычно это был папа.

– Я помню, как однажды ты прыгала по лужам на улице, – говорит Макс. – Тебе было, наверное, шесть, а мне десять. И ты прыгала во все самые большие лужи, вся грязная, такая… не знаю, радостная. А папа наблюдал за тобой с веранды. Мы оба наблюдали. И у папы было какое-то странное выражение лица. Будто ему грустно или что-то в этом роде. Я спросил его, что случилось? И он ответил: «Пугает, как сильно я люблю тебя и твою сестру». Я не понял, что он имел в виду. Он покачал головой и сказал: «Иногда я наблюдаю за вами обоими с некоторым страхом. Однажды вы уйдете. Однажды это закончится». И я только что вспомнил – тогда в его речи я слышал только твое имя! «Это пугает, как сильно я люблю тебя и твою сестру», – сказал он, но смотрел на тебя! Я находился прямо рядом с ним, но его взгляд был прикован к тебе. Это ты заставила его чувствовать себя так. Только ты.

Я сдуваю волоски со лба, разочарованная тем, что это воспоминание ускользает, Макс явно выбрал его, чтобы заставить меня чувствовать себя виноватой. Кактусы, растущие по краям тропинки, колют мне лодыжки. Воздух такой же обжигающий, как наши слова.

– Я знаю, что он любил меня. Конечно, я это знаю. Но, честно говоря, Макс, у тебя избирательная память. Он любил и любит нас обоих одинаково. И вернемся к вопросу об удочерении. – Мой тон ледяной, но это потому, что он увел разговор в сторону от вопроса, который мы должны были обсудить. – Он должен был сказать мне. Ты должен был сказать мне.

Макс молчит.

– Например, я помню свой день рождения, когда мне было, не знаю, может, восемь лет, – продолжаю я. – И я расспрашивала о маме. Кто были ее родители, не могли бы мы хотя бы побывать в доме, где она выросла. Увидеть что-нибудь, что помогло бы мне понять, какой она была. И я слышала, как вы с папой разговаривали на кухне. Он сказал тебе, что я никогда не должна узнать. Я помню, как спрашивала тебя после, потому что ты должен был рассказать мне все, не так ли? Ты ведь ничего от меня не скрывал. Мы были против всего мира, даже против папы. По крайней мере, я всегда так думала. А ты ответил, что он говорил о большом сюрпризе, который запланировал, что в некотором смысле было правдой. Он арендовал каток на вторую половину дня…

– «Замбони»! – Макс улыбается. – Все, что ты хотела, это покататься на «Замбони». И съесть начос – это, безусловно, было более захватывающе, чем само катание на коньках.

Я тоже улыбаюсь, несмотря ни на что.

– Это был лучший подарок на день рождения – рассекать с папой по пустому катку. Хотя помню, что твое объяснение показалось мне бессмысленным. Учитывая слова папы: «Она никогда не должна узнать». Они не очень-то вязались с тем сюрпризом, о котором мне вскоре предстояло узнать. Но ты был хорошим лжецом.

– Папа не хотел, чтобы ты ощущала себя другой. Чтобы ты ощущала себя неродной, – наконец произносит Макс.

Я чувствую щемящую боль в груди от того, что Макс подтверждает это. Подтверждает, что я не та, кем себя воображала, что вся моя жизнь – ложь.

– Как папа меня заполучил? Кто мои биологические родители? – шепчу я.

– Я не знаю. – Лицо Макса стало пепельно-серым, румянец исчез. Мы останавливаемся, любуясь живописной гаванью, сотнями парусников и яхт, усеивающих воду, как конфетти. – Папа никогда не говорил. И я не солгал насчет воспоминаний. Я помню тот день, когда он привез тебя домой, в точности как говорил. Чуть раньше он приготовил мне борщ. Все это было правдой. Ты была розовой и в складочках, и я сразу же влюбился в тебя. Мы оба влюбились. Интересно, а если… – Лицо Макса мрачнеет. – Нет.

– Что?

– Не знаю, наверное, я на секунду задумался, не потому ли твой автор заговорила об этом, что…

– Что? – И тут до меня доходит, что он пытается сказать. – Нет.

У меня перехватывает дыхание.

– Но…

– Нет! Я имею в виду, это невозможно, это не… Она итальянка. И, кроме того, она не поднимала этот вопрос в таком ключе. Она расспрашивала о маме… Я хочу сказать о твоей маме – Сандре Левенштейн. И мы говорили о ней и о том, каково это – расти без матери. – Я избегаю смотреть на Макса. Это было нелегко для нас обоих, хотя папа был замечательным человеком и изо всех сил старался воплотить в себе обоих родителей. Но один человек не может быть двумя людьми одновременно. – А потом Джиневра спросила: «А что тебе известно о твоей биологической матери?» Очевидно, я застыла. И она сразу поняла, что я ничего не знала об удочерении. Думаю, она почувствовала себя виноватой.

Я помню, как она протянула мне салфетки и даже подсела ко мне на диване. Сначала я подумала, что она обнимет меня, хотя на самом деле мне этого не хотелось. Она не из тех, с кем тянет обниматься. Она остроумная и лаконичная, с бешеной энергетикой, нетипичной для сверхбогатых. Но она добрая. Почему-то я ей доверяю. По крайней мере, доверяла. Как бы то ни было, она лишь положила свою ладонь поверх моей. Может быть, потому что раньше я брала у нее интервью, а теперь она была моим боссом, мы сохраняли дистанцию. Даже расставаясь в Риме, в мой последний рабочий день, мы просто обменялись крепким рукопожатием.

– Ты спросила кто?

Я останавливаюсь, запыхавшись, и сажусь на корточки чтобы передохнуть. Я замечаю, что ссадина на моем колене уже покрылась корочкой запекшейся крови. Я встаю, голова кружится. Мы шли по своего рода уступу, одна сторона которого вырублена в горе, а другая заросла кустарником, и если я оступлюсь, то окажусь в свободном падении. Я медленно продвигаюсь к склону горы, упираюсь рукой в землю чтобы не упасть. Я наблюдаю, как Макс наполняет наши бутылки у одного из вездесущих фонтанчиков. Он возвращается, протягивает одну мне, и я пью, щурясь, пытаюсь разглядеть что-нибудь впереди. Наконец я замечаю их – Каро и Нейта, все еще идущих довольно далеко от нас.

– Конечно я спросила. – Я вытираю воду с губ. – Думаю, я прошла все пять стадий горя или типа того одновременно. В основном это был гнев. Ну все, кроме принятия. Это все еще кажется абсурдным, Макс. Словно этого не может быть на самом деле. Словно у папы была скрытая жизнь…

Я не признаюсь ему, что это заставило меня вспомнить о Сандре Левенштейн и задуматься, о чем еще отец мог мне солгать. Только о том, что она была моей матерью? Или в чем-то еще?

Когда узнаешь одну ложь, трудно не задаться вопросом, какая еще неправда сказана, чтобы подпитать ее.

– Я спросила Джиневру, кто моя биологическая мать, и она ответила, что не знает ее имени, но думает, что это могла быть официантка, работавшая в папином ресторане. Девушка, у которой были проблемы с наркотиками, которая не могла бы стать матерью, которой заслуживала ее малышка.

– Серьезно? – брови Макса взлетают вверх. – Хм. Думаю, это возможно.

– Да. Папа всегда помогал всем, особенно эмигрантам из Восточной Европы, которые работали в его закусочной, и он, беря их на работу, даже не требовал резюме, раздавал нашу старую одежду тем, у кого были дети. У нас не было лишних денег, но у нас их было больше, чем у многих из них. Не будет преувеличением предположить, что, если бы кому-то пришлось отказаться от ребенка, папа вмешался бы и забрал его. Забрал меня.

– Джиневра могла солгать, – говорит Макс. – Я имею в виду, если это она… если она…

Я с трудом сглатываю.

– Но каким образом ее пути могли пересечься с папиными? Бессмыслица какая-то. Но… – Я вспоминаю, как Джиневра уклонялась от ответа, когда я настаивала на подробностях. Казалось, она была шокирована тем, что я ничего не знала. Может быть, она просто пожалела, что рассказала мне.

– И если Джиневра на самом деле моя… – Я не в силах произнести это вслух. Это слишком безумно. – Зачем ей рассказывать, что меня удочерили, и лгать о женщине, которая меня бросила?

– Не знаю. Никаких идей, и, кстати, она никак не могла знать папу. Он всю свою жизнь прожил в Советском Союзе, а затем в Мичигане.

– Верно. Никаких вариантов, – соглашаюсь я, хотя в животе у меня что-то сжимается. Такое чувство, что я сейчас ни в чем не уверена.