Главная героиня

Глава девятнадцатая. Рори

Я все еще киплю от злости, когда выхожу в своем нелепом, плохо сидящем платье из вокзала Специи, где «Восточный экспресс» остановился на весь день.

Проводник направляет меня в сторону города, и я иду по дорожке, проложенной между морем и идиллическими фасадами в пастельных тонах, а в голове крутится безумная мысль о том, что я видела книгу и что Каро отрицает это, глядя мне в глаза, не испытывая ни малейшего стыда.

Солнце обжигает мои и без того обгоревшие плечи. Я быстро наношу солнцезащитный крем, злясь не только на Каро, но и на себя за то, что не настояла и не сказала ей, что я точно знаю, что она сделала, что мне известно о растрате. Я мысленно сочиняю речь, которую собираюсь произнести, когда вернусь в поезд. Я как раз придумываю, как потребую свою книгу и заставляю Каро во всем признаться Максу, когда прохожу мимо маленькой девочки, поющей словно ангел, рядом с перевернутой соломенной шляпой, в которую люди бросают монеты. Она исполняет какую-то итальянскую любовную балладу, очень проникновенную, в духе «Ромео и Джульетты». Я замираю, мое нарастающее возмущение немного спадает от этой милой сцены.

Подождите минуту! Это не какая-нибудь маленькая девочка. Это Кьяра, дочь Габриэля. Я оглядываюсь по сторонам, но нигде не вижу самого Габриэля.

Я стою, дожидаясь конца песни, все еще оглядываясь в поисках Габриэля. Италия, наверное, безопаснее Америки, но вы же не разрешаете своему девятилетнему ребенку бесцельно бродить по округе? Я ловлю себя на том, что, несмотря на свои сомнения, погружаюсь в мелодию. Кьяра великолепна, у нее блестящий талант. Она маленького роста, с тонкими, как зубочистки, конечностями, которые не сочетаются с ее сильным голосом, одета в розовые шорты и красный топ, гармонирующий с ее рыжими волосами. Это великолепный насыщенный рыжий цвет – тот тип волос, которым вы восхищаетесь, когда становитесь взрослой, но не хотите иметь в детстве, особенно в Италии, где у большинства девочек темные волосы. Я догадываюсь, что Кьяра стесняется своей внешности, потому что во время пения она то и дело приглаживает непослушные вьющиеся пряди. Бывшая жена Габриэля исчезла из их жизни, так что у Кьяры нет матери, которая могла бы показать ей, на что способна хорошая разглаживающая сыворотка.

Мое сердце наполняется радостью, когда я наблюдаю за этой храброй маленькой девочкой, которая старается изо всех сил.

– Браво! – кричу я, когда Кьяра заканчивает на протяжной ноте. – Браво! Браво!

Ее глаза распахиваются. Она замечает меня.

– О-о, – произносит она. – Это ты.

– Меня зовут Рори. – Я машу рукой. – Мы друзья с твоим отцом.

Кьяра ухмыляется и смотрит на меня многозначительно и осуждающе.

Я краснею.

– Эй, а где твой папа?

– О-о. – Она одаривает ослепительной улыбкой нескольких слушателей, которые бросают ей в шляпу еще пару евро, затем собирает всю мелочь и кладет в сумочку. – Я сбежала, – беззаботно говорит она.

– Ты сбежала? – переспрашиваю я. – В смысле… от своего отца?

Кьяра пожимает плечами.

– Ну да. – Она поворачивается и стремительно идет по направлению к замку, который я планировала посетить. – Ты можешь пойти со мной, если хочешь, – бросает она через плечо.

Несколько мгновений я смотрю ей вслед, не веря своим ушам. Затем бросаюсь следом.

– Подожди! Да, я иду!

– Так почему же ты сбежала? – спрашиваю я.

– О, папа такой irritante[48]. Очень, очень irritante. И с меня хватит. Basta!

Irritante. Я достаточно легко улавливаю суть. Я перевариваю ее жалобу, вспоминаю себя в девять лет, и все, что я могу вспомнить, – это насколько я боготворила отца.

Но, полагаю, он также изрядно раздражал меня – например, настаивал на том, чтобы я надевала шапку-ушанку, когда я шла на встречу со своими друзьями зимой и даже осенью, хотя эти шапки были совершенно не модными. В Советском Союзе у него не было ушанки.

– Твой отец знает, что ты сбежала? – спрашиваю я Кьяру.

Она бросает на меня убийственный взгляд.

– Очевидно, нет. И если ты расскажешь ему, я убегу и от тебя!

При этих словах я убираю телефон, который пыталась тайком вытащить, чтобы написать Габриэлю обратно в сумку. Мне придется сделать это, когда она будет занята.

– Ты в первый раз убегаешь?

– Нет. – Пока мы идем, Кьяра загибает пальцы. – Я сбегала один раз, два, три, четыре… – Дойдя до одиннадцати, она останавливается. – Одиннадцать раз.

Я с трудом сдерживаю смешок. Бедный Габриэль!

– Ух ты, ну… одиннадцать, черт возьми! Это уже много.

Кьяра скрещивает руки на груди.

– Ну, папа делал много раздражающих вещей. Cioè[49], сегодня он сказал, что, когда мы вернемся, у него есть планы на меня и мальчика, который живет напротив. Как будто я ребенок! Я даже не нравлюсь Томмазо! Он едва смотрит на меня в школе. Allora[50], папа поговорил с его мамой, и теперь Томмазо будет вынужден общаться со мной. И он играет в самые глупые игры! С игрушками и прочим.

– Хм-м, но игрушки тоже могут быть забавными, – осмеливаюсь предположить я.

Кьяра бросает на меня испепеляющий взгляд.

– Моцарт написал первую симфонию, когда ему было восемь лет. Мне девять.

– В самом деле? Моцарт? В возрасте восьми лет?

– Да. Он не играл с водяными пистолетами и йо-йо. – Интонация, с которой она произносит «йо-йо», звучит так, словно она говорит про детские погремушки.

– Верно. Значит, Моцарт. – Что за ребенок! Я сдерживаю улыбку. У Габриэля, конечно, забот по горло, а она такая особенная личность. Мне просто нужно ее успокоить. Как-нибудь уговорить вернуться в поезд.

– Знаешь, меня тоже растил отец-одиночка, – наконец произношу я. – Поэтому я понимаю.

– Ты не понимаешь. – Кьяра откидывает челку со лба. – Ты ни за что не поймешь. Потому что ты родилась в старые времена.

– В старые времена, да? Ты права. Я доила коров на рассвете, ходила по колено в их дерьме. Все Томмазо моего поколения уходили на войну.

Никакой улыбки. Суровая публика.

– Как насчет мороженого? – наконец решаюсь я.

– Я люблю мороженое. – Она улыбается и выглядит в этот момент совсем как обычный ребенок.

– Отлично, тогда мороженое! Эй, а как тебе замок? Кажется, шестнадцатого века, – я указываю на большое ветхое здание, кое-где поросшее мхом.

Кьяра на секунду задерживает на нем взгляд, прежде чем закатить глаза.

– Кру-у-у-у-у-то, – говорит она, и в ее тоне слышен сарказм. – Взрослые так радуются старым вещам.

– А ты чему радуешься?

Ее лицо сияет.

– Экспериментам. Я люблю проводить научные эксперименты! Например, я делала такой, когда что-то добавляешь в воду, и оно взрывается! – Ее лицо мрачнеет. – Папе это не понравилось. Все растеклось по его бумагам на столе. Это было очень неприятно.

Она качает головой, и мне кажется, она больше озабочена тем, что ее папа имел наглость держать свои документы на столе. Я прикусываю губу. Бедный Габриэль! Но вместе с тем ему повезло. Какой энергичный, дерзкий ребенок.

– Мой брат ученый, – сообщаю я Кьяре, когда мы подходим к очереди за мороженым. – Он, кстати, тоже в поезде. Так что я могу познакомить вас, если ты захочешь задать вопросы. У него довольно большая компания.

– Если я вернусь в поезд.

– Если, – соглашаюсь я. – Хотя, наверное, быть бездомным не очень-то весело.

– О, я не уверена насчет этого.

– Как бы ты, например, купила мороженое?

– Проще простого. – Кьяра позвякивает монетами в кошельке. – Людям нравится давать деньги ребенку, который поет.

О, полагаю, она права.

– Но через некоторое время ты перестанешь вызывать интерес. Люди будут часто видеть тебя и уже не будут давать тебе деньги.

Она задумывается.

– Ну, если это случится, ничего страшного. В детстве все по-другому. Я могу просто постоять здесь, и кто-нибудь купит мне мороженое и даст денег. Люди жалеют ребенка. – Она поджимает губы, затем изображает рыдание. – Я потеряла своего папу и весь день ничего не ела. Я так хочу мороженого! – Это выступление на «Оскар». Затем ее лицо озаряет широкая улыбка. – Вот так!

В чем-то эта девчонка права. Мы подходим к прилавку, и Кьяра разглядывает мороженое. Пока она отвлеклась и не обращает на меня внимания, я быстро пишу сообщение Габриэлю. Я отправляю ему наше местоположение и успокаиваю, что с Кьярой все в порядке и я угощаю ее мороженым.

Кьяра уже разговаривает с мальчиком, который заполняет рожки, разражаясь потоком итальянской речи. Я наблюдаю, как он улыбается, затем качает головой и отвечает на итальянском же языке.

– О-о. – Кьяра поворачивается ко мне. – У них нет вкуса, который я хочу.

– Что за вкус? – интересуюсь я.

– Эрл Грей лавандовый.

Я подавляю смешок.

– Это звучит очень специфично. И не совсем по-итальянски.

Кьяра пожимает плечами.

– У нас с папой есть мороженица, и мы пробуем разные вкусы. Это был наш лучший эксперимент. Папа предложил сочетание, и я сказала che schifo[51]! Но это не было отвратительно, на самом деле это было вкусно.

– Ну, может, в этот раз попробуешь что-нибудь другое?

– Да. – В конце концов, она заказывает gelato alle mandorle и дает мне попробовать.

– Вкуснятина! – Оно миндальное, посыпанное толченым миндалем.

Я подумываю взять мое любимое фисташковое, но потом останавливаю свой выбор на чем-то более итальянском. Я заказываю bacio – шоколадное с фундуком.

Я расплачиваюсь, и мы отходим в сторону.

Конечно, Кьяра не предлагает расплатиться монетами, которые она собрала за пение, что вызывает у меня улыбку. Прелесть детства в том, что монеты можно копить и воспринимать их как деньги из «Монополии».

Но моя улыбка исчезает при воспоминании о счетах, скапливающихся на нашем обеденном столе, и страшных словах, написанных на конвертах красным. «Просрочено». «Последнее уведомление». «Взыскание».

Папа замечательный человек, но управление нашими финансами никогда не было его сильной стороной. Или, может быть, он просто всегда был в напряжении. И все же, несмотря на финансовые трудности, он никогда не показывал этого. Когда мы перерастали наши лыжи, он отводил нас за новыми, и я говорила, будто это внезапно пришло мне в голову: «Я не очень люблю кататься на лыжах. Может быть, нам не нужно кататься в этом году?» Тогда он пригвождал меня к месту своим пронзительным взглядом: «Ты еще ребенок, Рори. Тебе не нужно беспокоиться о том, можем ли мы себе это позволить. Я справляюсь с этим».

А я прикусывала губу и кивала. Но на самом деле я беспокоилась об этом. Очень. Папа, по общему признанию, справлялся со своими обязанностями, оплачивал экскурсии, одежду и любые дополнительные занятия, которые мы с Максом хотели, но счета ложились на меня тяжким бременем. И у папы, конечно, не было зарплаты юриста, как у мистера Робинсона, жившего по соседству, или доходов бизнесмена, как у родителей других знакомых мне детей. Он был поваром в закусочной, где сиденья из желтой искусственной кожи были местами порваны и из дырок торчал поролон. Папа часто и настойчиво давал мне деньги на мороженое, но вместо того чтобы тратить, я их копила. Я присматривала за детьми Робинсонов и откладывала заработанные деньги, а потом отправляла их по адресу, указанному в счетах, засовывая туда свои мятые доллары и монеты. Не думаю, что папа когда-либо догадывался об этом.

Папа верил, что Бог обо всем позаботится. Бог. Я. Он был прав, не так ли? Нам всегда сопутствовала удача. Его кредитный рейтинг, который не давал мне спать по ночам, был единственной настоящей бедой моего детства.

Мы с Кьярой сидим на скамейке, и я украдкой бросаю взгляд на свой телефон. Габриэль прислал мне ответное сообщение, что он был на работе и даже не заметил, как дочь убежала, добавив эмодзи в виде ладони на лице. А затем сообщил, что он немедленно выходит и будет через десять минут. Он добавил grazie mille и следом еще три эмодзи с молитвенной рукой.

– Так твой брат ученый? – спрашивает Кьяра, слизывая с запястья струйку мороженого.

Я киваю.

– Он создал вакцину от болезни Альцгеймера. Чтобы предотвратить это заболевание, и вылечить его. Это будет действительно грандиозный проект, когда он наконец завершится. Ты знаешь, что такое болезнь Альцгеймера?

– Конечно, – отвечает Кьяра. – Как у Нино, который сходит с ума. Так происходит, когда стареешь. Ну, знаешь, становишься старым-престарым. Ты, конечно, старая. Но ты еще не старая-престарая.

– Спасибо тебе за это. – Я улыбаюсь.

– Твой брат блондин? Тот, который не улыбается?

Я прыскаю.

– Нет, это Нейт. У него… у него много всего произошло в последнее время.

Я чуть было не рассказала ей о том, что Нейт хочет, чтобы я вернулась, и тому подобное, потому что начала чувствовать, что Кьяра – маленький взрослый, но, слава богу, остановилась и напомнила себе, что ей всего девять. И что я встречалась с ее отцом. Я не могу обратиться к ней за романтическим советом, как бы мне ни хотелось услышать ее рассуждения, которые, вероятно, были бы забавные и даже полезные.

Кьяра кивает.

– Значит, Нейт… он с другой девушкой?

– С другой девушкой? – Я качаю головой. – Ты имеешь в виду Кэролайн?

Она пожимает плечами.

– Я не знаю, как ее зовут.

– Блондинка? – уточняю я. – Очень хорошенькая.

– Да, действительно хорошенькая, – подтверждает Кьяра. – Похожа на куклу Барби.

Я улыбаюсь.

– Да. Это Кэролайн. Нет, она не с Нейтом.

– О-о, а я думала, что она с ним.

Я чувствую, как что-то сжимается у меня в груди.

– Нет, – бодро отвечаю я, но затем добавляю: – Почему ты решила, что они вместе?

– Ну, может, это и не так. Я просто слышала, когда выходила из поезда, как они спорили в дверях купе. Они меня не видели.

Мое сердце сжимается, когда я вспоминаю, что застала Каро и Нейта за тем странным напряженным разговором, когда мы с Максом догнали их на прогулке. Это меня удивило, потому что Каро и Нейт не очень близки. Макс и Нейт – да. Я и Нейт – очевидно. Но Каро и Нейт… Я имею в виду, что они дружат, хорошо знают друг друга, но не любовники. Никогда не общались независимо от меня. Я тогда предположила, что Каро просит его дать мне время или ругает за разрыв.

– Ты слышала, из-за чего они ссорились?

– Да, конечно. – Она кивает. – Никто не обращает внимания на детей. Они даже не заметили меня. Они говорили о Дубае. Моя одноклассница ездила в Дубай в прошлом году.

Дубай? Внезапно до меня доходит, что Нейт последние полгода часто бывал в Дубае по делам и когда пытался вывезти Римму и Йомну из страны. И что Каро тоже ездила туда по работе пару месяцев назад. У меня замирает сердце.

– Да, он сказал, что Рори не должна узнать. – Она смотрит на меня. Я киваю, не в силах вымолвить ни слова. – Мне не следовало говорить это.

– Нет, все в порядке, – выдавливаю я. – Я рада, что ты мне рассказала. Что еще ты слышала?

– Ну, девушка-Барби сказала: «Я должна ей рассказать». А мужчина ответил: «Ты не можешь». Она молчала. Потом он спросил: «А что, если это есть в книге?» И девушка сказала, что книг больше нет. А потом она что-то добавила, но…

– Но…? – Я слышу, как слово рассекает воздух, хотя почти не чувствую, как его произносят мои губы.

Кьяра пожимает плечами.

– Мне стало как-то скучно. Я ушла. Мне не стоило слушать, да? Папа всегда говорит: «Non ascoltare le conversazioni private». – Она превосходно имитирует сурового Габриэля, и это заставило бы меня рассмеяться, если бы мне не хотелось плакать. – Это означает, что не стоит подслушивать личные разговоры людей. Но я ничего не могу с собой поделать. Потому что иногда они вправду интересны.

Этого не может быть. Каро и Нейт? Нет. Этого не может быть. Должно быть другое объяснение, отличное от того ужасного, очевидного, что пришло мне на ум.

– Неужели они… – решаюсь я, но останавливаюсь, когда вижу, как Кьяра морщится. Она кладет свое недоеденное мороженое на скамейку и потирает грудь.

– Я думаю… я думаю, со мной что-то не так! – Она заглядывает себе под топ, до крови царапая кожу.

– Да? – Я тоже всматриваюсь, хотя гораздо больше погружена в свои мысли, в факты, которые мой мозг пытается осмыслить. – Похоже на комариный укус?

– Нет, я чувствую, что моя грудь вот-вот взорвется!

Я задаюсь вопросом, не притворство ли это, но потом вижу ее лицо, которое внезапно становится совершенно детским и сморщивается от боли.

– Взорвется? – неуверенно спрашиваю я. – В каком смысле?

– Как фейерверк. – Она замирает. – Мне нужно… я не знаю… что-то не так! Тебе когда-нибудь казалось, что все твое тело вот-вот взорвется?

Я немного паникую из-за того, что с Кьярой что-то случилось именно когда я рядом.

– Твой папа уже рядом, – говорю я. – Он будет…

– Ты написала ему? – Ей не настолько больно, чтобы она не говорила это обвиняющим тоном.

Я краснею.

– Мне жаль. Правила взрослых. Мне пришлось.

– Ну, как бы там ни было, мы не можем ждать его здесь! Посмотри на меня! Она показывает пальцем, и вдруг я вижу их – красные волдыри у нее на груди. Какого черта?! Я боюсь, что это что-то серьезное. И что я, как невольная няня Кьяры, виновата в этом.

– Нам пора идти! – кричит она.

Прежде чем я успеваю подумать, Кьяра срывается с места и бежит со всех ног обратно к поезду.