Главная героиня

Глава сорок шестая. Рори

Звон церковных колоколов прорезает тишину, сгустившуюся после откровений Джиневры.

Несмотря на то, что я только что услышала о своем отце и Джиневре – об их близости, о ее непостижимом предательстве по отношению к ее сестре, к моему отцу, – я не могу не испытывать к ней жалости.

В конце концов, мне знакомо это чувство, когда даже твоя кожа тоскует по своей паре, не желая возвращаться к одиночеству.

Я опускаю ноги на майоликовые плитки, ощущая подошвами прохладу.

– Но это еще не конец истории, не так ли? – наконец спрашиваю я Джиневру.

– Нет. Нет, это…

– Вы забеременели. – Это прозвучало резче, чем я хотела. Я, конечно, уже понимала это, но не знала дальнейших подробностей, и мне было трудно сдерживать себя. Моя скорбь по Максу нарастала, перекрывая все остальное. Мой гнев – на моего брата, и вместе с тем на себя. Теперь у меня появилась новая цель, новый человек, которого я могу винить во всех наших несчастьях: Джиневра. Человек, отправивший меня в это запутанное путешествие. Игравший нами, точно пешками на шахматной доске.

– Да, – произносит Джиневра, не встречаясь со мной взглядом.

– Что было дальше? – Я чувствую пальцы Каро на своей ладони, но ее прикосновение обжигает. Я вздрагиваю, убираю руку на колени и могу сказать, даже не оборачиваясь, что Каро больно из-за этого. В прикосновении есть что-то нуждающееся – я убедилась в этом на примере Джиневры; я поняла это на примере своей собственной жизни. А прямо сейчас я не могу удовлетворять чужие потребности. Я могу только попытаться удовлетворить собственные, пусть и не полностью.

Сейчас мне нужна правда.

Джиневра вздыхает, и тень пробегает по ее лицу. Я осознаю, что видела нечто настолько же непостижимое в глазах папы раньше, до его болезни, когда в редких случаях безобидный повод возвращал его в прошлое.

– Я не видела Анатолия после того, как мы переспали. Я вообще больше никогда его не видела. На следующий день Орсола отправилась на экскурсию. Я осталась с папой. Я знала, что она поедет навестить Анатолия. Разумеется, это ведь был наш последний день в городе. Я волновалась – нет, волновалась не то слово. Я была в ужасе оттого, что моя сестра догадается, что я сделала. Что она расскажет нашему отцу. Что Анатолий намекнет на секс и прикоснется к Орсоле определенным образом. Однако, вернувшись к ужину, она сияла. Я не осмеливалась ни о чем ее спросить. Только в самолете, глядя на облака, я поинтересовалась, не грустно ли ей расставаться с Анатолием, и она ответила, что да, но мы организуем ему приглашение, и вскоре он присоединится к ней в Риме. Потом моя сестра сказала: «Что-то ты слишком интересуешься Анатолием, Джиневра. Только не говори мне, что увлеклась им».

– Но она пошутила, – предполагаю я. – Она же не всерьез это говорила?

– О, она действительно так думала. Но она шутила, зная, что это не взаимно. Поэтому она могла улыбаться по этому поводу. Он не отвечал взаимностью на мои чувства. – Джиневра печально качает головой. – Это было очевидно.

Я киваю. Фразы вертятся у меня на языке, но повисают в воздухе невысказанными. «Должно быть, вам было очень трудно оттого, что вы притворились своей сестрой, чтобы переспать с ним. Но еще тяжелее, наверное, было расставаться с ним – никогда не иметь возможности попрощаться, помнить его поцелуи и объятия и знать, что эта часть жизни закончилась навсегда».

Но я не произношу этого вслух. Наверное, я не слишком великодушна, потому что не могу воспринимать Джиневру просто как запутавшуюся девушку. Она спала с моим отцом, притворяясь женщиной, которую он любил. Я заинтересованная сторона.

Однако все же я помню, что чувствовала, когда Нейт разорвал нашу помолвку. Как я несколько дней не принимала душ, потому что хотела сохранить его запах на своей коже.

– Что имел в виду Ансель, когда говорил, что КГБ подслушивает? – уточняет Каро.

– О-о. – Джиневра пожимает плечами. – Он был евреем и в некотором роде нарушителем спокойствия. Однажды агенты КГБ обыскали его квартиру в поисках того, что они называли «сионистские материалы». Он переоделся шеф-поваром, чтобы подняться в мой номер, потому что не хотел, чтобы его опознали. И они подслушивали; в те годы в гостиничных номерах иностранцев устанавливали «жучки». Граждан могли арестовывать за сфабрикованные правонарушения. Может быть, вам кажется, что он перестраховывался, но когда ты видишь, как твоих друзей или семью отправляют в Сибирь, бросают в тюрьму в подвалах Лубянки – что ж, это было нелишним, – Джиневра делает паузу. – Я часто задавалась вопросом, прошел бы тот день по-другому, если бы он так не беспокоился о том, что нас могут подслушать. Потому что, когда для общения нельзя использовать язык, средством становятся тела. – Она опускает голову. – Или, может быть, это просто моя попытка оправдаться. Поверь, я не ищу прощения, и уж тем более от тебя, Рори.

– Я все равно не могу его дать. – Я выдавливаю из себя слабую улыбку. – Вы обманули моего отца. И я до сих пор не знаю остальной части истории. Когда вы поняли, что беременны…

– Не прошло и месяца, как я это поняла. Признаки были очевидны. Внезапно меня затошнило от мяса. Вид сырой курицы и ее запах заставили меня броситься к унитазу. Ночью я лежала без сна, чувствуя себя парализованной, хотя, честно говоря, меня это не удивляло. Я заслужила эти мучения. Это было моим наказанием за то, что я натворила. Я подумывала о том, чтобы сделать аборт, найти какой-нибудь обходной путь, но каждый раз, когда я об этом думала, это было словно удар. Я любила Анатолия – для меня все было по-настоящему. Самая настоящая любовь, которую я никогда раньше не испытывала. Хотя наш ребенок появился в результате моего обмана, я не могла не признавать тот факт, что этот ребенок был рожден в любви. Моей. А Анатолий… в одном из наших первых разговоров он сказал мне, что мечтает стать отцом.

– Как вы сообщили Орсоле? – спрашиваю я, чувствуя тошноту, представляя ее, невероятно испуганную девочку, ненавидя себя за то, что во мне бурлит сочувствие к Джиневре, хотя она сама во всем виновата.

– Что ж. – Джиневра убирает прядь пурпурных волос с лица и заправляет ее за ухо. – Орсола поняла, что со мной что-то не так. Полагаю, это была интуиция близнецов. Она спросила, не заболела ли я, и я ответила, что в какой-то степени да. Мы ужинали с отцом. Я приготовила аматричиану[85]. Я знала, что такое невозможно скрыть, я собиралась родить этого ребенка. Все выплеснулось наружу… очень быстро. Я не могла смотреть им в глаза. Я помню их шок. Гнев. Недоумение.

– Орсола, должно быть…

– Орсола молчала. – Джиневра с трудом сглотнула. – Взорвался отец. Я никогда не видела его таким злым. Он был как Везувий. И вдруг начал хвататься за грудь. За левую сторону.

– Нет. – Я прикрываю рот рукой, потому что теперь интуитивно понимаю, к чему все идет.

– Да, – просто отвечает Джиневра. Ее плечи расправляются, лицо становится до боли детским. – У него случился сердечный приступ. Второй. На этот раз серьезнее. Он скончался в больнице пару часов спустя.

Отец Джиневры, биологический дедушка Макса.

– Да. Я убила родного отца. Вот как развивалась история. В конце концов, я не могу ее переписать. Как-то изменить. Я украла любовь своей сестры, а потом убила отца. Таковы факты. – Губы Джиневры сжимаются в мрачную линию, и она с силой опускает кулак на столик из тикового дерева, точно она диктатор прошлых веков, выносящий себе обвинительный приговор. – С таким же успехом я могла бы покончить с собой. После смерти отца я никогда не чувствовала, что вообще заслуживаю существования.

Шеф-повар зовет нас на обед. Присоединяется и Нейт, который спрашивает, что случилось, в его глазах мелькает беспокойство. Каро отводит его к краю террасы у бассейна. Я догадываюсь, что она вводит его в курс дела, но у меня нет сил подойти и вмешаться. Вместо этого я безучастно наблюдаю наше застолье. Я не могу заставить себя есть и с горечью отмечаю, что Джиневра ест почти с аппетитом: бранзино на гриле, паста аль помодоро, неаполитанская баба на десерт. И, как всегда, Джиневра запивает просекко водой. Я успеваю дважды наполнить ее бокал, прежде чем сбиваюсь со счета.

Я смотрю, как все едят, как вилки подносятся ко рту и снова опускаются, смотрю на бирюзовое совершенство дня, которое доблестно пытается вырвать меня из круговерти моих мыслей.

Наконец, я говорю:

– Вы не закончили рассказ. Вы отдали малыша Макса моему отцу? Вот так просто?

– Ох. – Джиневра откладывает вилку, что-то дожевывая. Смотреть, как она это делает, противно – рыбный сок на губах, хлопья панировки на зубах. Затем Джиневра вздыхает так эмоционально, будто в этом вздохе заключены страдания целых миров. – Не просто так. По правде говоря, я была очень поглощена своим горем, оплакивая отца. Я отчаянно хотела отдать ребенка своей сестре. Возможно, даже это было эгоистично. Я хотела как-то загладить свою вину перед ней. Был ли другой способ, кроме как отдать ей собственного ребенка? Я хотела, чтобы ее планы осуществились, хотела, чтобы у них с Анатолием была жизнь, о которой они мечтали. Я предложила не менять планы, чтобы он приехал в Италию, чтобы они растили ребенка как своего. Но Орсола и слышать об этом не хотела. После того, как она узнала, что я забеременела, она сказала, что больше не может представить свою жизнь с Анатолием. Что я все испортила, запятнала. Уничтожила. И, конечно, я поняла или попыталась понять. Во время моей беременности Анатолий получил приглашение и попытался покинуть Советский Союз. Ему было отказано, но он поднял такой шум, что в конце концов ему удалось вырваться. К тому времени он уже знал, что произошло в номере отеля «Метрополь», и какую большую ошибку он совершил, приняв одну сестру за другую. Орсола рассказала ему обо всем. Мне было очень стыдно. Но мое горе из-за смерти отца затмило все это. Орсола сказала, что Анатолий хочет, чтобы ребенок рос с ним в Америке, а я в тот момент была в полном оцепенении. И, конечно, согласилась. Когда я родила его, то даже не взяла на руки. Не смогла. Боялась, что если обниму его, то никогда не отпущу. Вместо этого я передала его Орсоле, и она увезла его в Америку.

Я тупо киваю.

– Макс.

– Да. Его назвал твой отец. Он был…

– Есть, – перебиваю я.

Джиневра кивает.

– Не его болезнь заставляет меня говорить о нем в прошедшем времени. Для меня он давно остался в прошлом.

Я открываю рот, собираясь сказать, что нашла все вырезки, все фотографии – очевидно, что папа не присутствовал в ее жизни физически, однако общался с ней все эти годы.

Но тут Джиневра говорит:

– Он поддерживал связь с Орсолой. Присылал ей фотографии, которыми она делилась со мной. – Джиневра грустно улыбается. – Она любила Анселя, понимаешь? Он был любовью всей ее жизни. Я всегда думала, что она совершила ошибку, не уехав к нему, что не захотела воспитывать Макса как своего. И вместе с тем понимаю, что ей трудно было это сделать. Мы лишь наслаждались фотографиями, памятными моментами. – Вы ведь присылали нам деньги, не так ли? – Это вырывается у меня неожиданно для меня самой. Внезапно передо мной вырисовывается картина – более ясная картина моего детства, которую, оглядываясь назад, я, оказывается, понимала не до конца. Когда приходили предупреждения о просроченных счетах, я ужасно волновалась, что нас выселят, что нам придется жить в приюте для бездомных или питаться мясными консервами, но потом каким-то образом все улаживалось, и папа даже баловал нас, как будто у него внезапно появлялись деньги. А я-то наивно полагала, что это деньги, которые я заработала, присматривая за чужими детьми, и которые вкладывала в конверты со счетами, помогали нам преодолевать трудные времена.

Джиневра краснеет.

– Я действительно отправляла деньги Анселю. Мне это было в радость. Я считала это своей обязанностью. Орсола согласилась быть нашим посредником. Я всегда считала, что с ее стороны великодушно позволить мне остаться в ее жизни. Если бы мы поменялись ролями, я не уверена, что проявила бы такую же щедрость. И со стороны Анселя было очень любезно, необычайно любезно позволить мне хотя бы так участвовать в жизни Макса и твоей, Рори. Позволить мне каким-то образом обеспечить вас. Несмотря на то, что он всегда ясно давал понять, что не собирался получать подачки. Он много работал.

– Очень много. Пока у него не обострилась болезнь Альцгеймера, он все еще работал в две смены раз в неделю. – Эмоции переполняют меня. – Я еще кое-чего не понимаю. Последние несколько дней я думала, что, возможно, моя мать вы или Орсола. Так…

– Кто твоя мать? Да, – вздыхает Джиневра, – я почувствовала себя ужасно, когда спросила тебя о твоем удочерении и поняла, что ты не знаешь. Мне никогда не приходило в голову, что Ансель не поделился этим с тобой. Хотя от Орсолы я знала, что он не сказал Максу правды… обо мне. Да и зачем ему это? – Последнюю часть она произносит громко. Если бы ее слова были предметом, это были бы ножи, которые она направила прямо себе в сердце. – Зачем ему было рассказывать Максу горькую правду о том, что его мать все еще жива и хотела, но не могла быть с ним? Что женщина, которая должна была стать его матерью – моя сестра – была лишена такой возможности. Зачем рассказывать такую ужасную историю ребенку? Нет, есть смысл в том, что твой отец придумал Сандру Левенштейн. И теперь мне понятно, почему он продолжил эту историю с тобой, Рори. Я сожалею, что разрушила ее.

– Итак, моя мать… моя биологическая мать, кто она?

– Как я тебе уже говорила, думаю, что это была женщина из закусочной твоего отца. Девочка-подросток. Я смутно припоминаю, что слышала об этом от Орсолы. Девушка, которая не была готова к тому, чтобы завести ребенка. Думаю, твой отец был для нее чем-то вроде наставника.

– Нет… я имею в виду, он не…

– С девочкой-подростком? Твой отец? – Джиневра хмурится. – Перестань, Рори. Ты же знаешь, он бы не стал.

– Знаю, – шепчу я.

– Я уверена в том, что Ансель не является твоим родным отцом. – Джиневра, должно быть, заметила печаль, отразившуюся на моем лице. – Мне жаль, что приходится сообщать тебе об этом.

– Нет. – Я пытаюсь отмахнуться. Не то чтобы я хотела, чтобы у папы был жуткий роман с официанткой-подростком, но подтверждение того, что на самом деле он мне не отец, по крайней мере, не биологический, причиняет боль. Я погружаюсь в свои воспоминания, представляю всех этих милых официанток, которые нарезают мне дополнительные ломтики халвы. Одна из них… одна из них – моя мать. Возможно, она жива, возможно, даже все еще в Мичигане. Я прячу эту информацию обратно вглубь себя. Я не могу сейчас об этом размышлять. – Думаю, это все проясняет.

Я смотрю на пасту перед собой, не в силах понять, как можно отправить ее в рот.

– Все проясняет невероятным образом, – говорит Каро.

– Невероятным образом. Да. Только… У меня есть еще один вопрос, Джиневра.

– Все что угодно, дорогая.

– Почему я? – Я все еще не понимаю. – Я не ваша дочь. Почему вы с Орсолой вообще обо мне заботились? Почему папа присылал вам мои фотографии? И эта поездка на шикарном поезде… Теперь ясно, что вы хотели познакомиться с Максом. Хотели познакомить его со своей сестрой. Хотели спасти его компанию от якобы нечестной Каро. Но зачем было вовлекать меня? И зачем приглашать Нейта? – Я говорю это так быстро, что не успеваю вспомнить, что он сидит здесь. – Прости, Нейт.

– Все в порядке. – Он машет рукой. – Ты заслуживаешь ответов на все вопросы. Я и сам заинтригован.

Я киваю.

– Я даже понимаю, для чего приглашать Каро – чтобы она исправила что-то в ситуации с Hippoheal.

Джиневра откашливается и откладывает вилку.

– Но, Нейт, очевидно, приглашен ради меня. Это значит, что я вам небезразлична, что…

– Что я хотела? Чтобы у тебя было идеальное путешествие. Я понимала, что Нейт мечтает тебя вернуть, и я не хотела, чтобы ты упустила свой шанс на любовь. Когда ты молода и красива, то думаешь, что ты можешь вновь обрести ее, но я видела это на примере своей сестры – этого больше не случилось. Она оплакивала потерю Анселя всю свою жизнь. О, конечно, мужчины крутились вокруг нее. Угощали ее вином, покупали красивые сумки и драгоценности. Но она не любила ни одного из них. Я не хотела, чтобы ты потеряла свою великую любовь. И я хотела, чтобы Орсола наконец познакомилась с тобой. Я знала, что это будет много значить для нее. Полагаю, что всю свою жизнь я пыталась загладить свою вину перед сестрой. Не то чтобы я надеюсь, что когда-нибудь смогу это сделать. Но я не могу перестать пытаться.

– Но почему? – Я все еще ничего не понимаю. – Почему я вообще небезразлична вам с Орсолой?

– О-о. – Джиневра замолкает. Она пристально смотрит прямо на меня таким нежным, любящим взглядом, который пронзает меня насквозь. Я смущена, стыжусь возникшего у меня ощущения, что именно таким бывает взгляд матери, который я никогда не знала, никогда не чувствовала. Что, даже давным-давно расставшись с детством, я все еще хочу ощутить его на себе.

– О, я удивлена… хотя, нет, тебе это и вправду может быть непонятно. Я думала, что это так очевидно. Я думала о тебе как о своей дочери с тех пор, как Ансель удочерил тебя. Орсола тоже. Мы любим тебя так же сильно, – лицо Джиневры сморщивается, – так же сильно, как и Макса. Я не уверена, то ли из-за того, что я любила Анселя, то ли из-за того, что я любила Макса, но я полюбила и тебя. Я уже не помню, было ли это мгновенно, как только я узнала о тебе, или же потребовалось немного времени, чтобы это чувство выросло. Все, что я знаю, – я люблю тебя уже очень давно, как и Орсола. Когда я планировала эту поездку для всех вас, я думала, что будет идеально завершить ее в Позитано, где живет моя сестра. Из-за меня у нее была трудная жизнь. О, конечно, я старалась ее украсить, в том числе и материально, как только добилась успеха в своей писательской деятельности. Я приобрела сестре виллу в Позитано, где она всегда мечтала жить. Я покупаю ей одежду, сумки – все, что она пожелает. Как вы понимаете, это не компенсирует того, что я сделала. Но я все равно пытаюсь. Пока Ансель был здоров, он решил не рассказывать Максу правду о его происхождении, о том, что я его мать. Он был прав, не упоминая о далекой матери, которая не могла реально присутствовать в жизни Макса. Но когда у него диагностировали болезнь Альцгеймера, я подумала, что сейчас самое подходящее время сказать Максу правду. Познакомить вас обоих с Орсолой – любовью всей жизни вашего отца. И я знала, что сердце Орсолы воспарит при виде детей…

Джиневра издает хриплый стон. Я перевариваю все это, молча глядя перед собой.

– Да, именно таков был мой план. Мой ужасный гребаный план.

Я никогда раньше не слышала, чтобы она ругалась. Я тупо наблюдаю, как ее переполняет гнев, направленный исключительно на нее саму.

– Ну, вот и все. Я сожалею о многом в своей жизни. Теперь тебе это известно, Рори. Но я буду честна: я никогда не пожалею, что наблюдала за тобой издалека. Я никогда не пожалею, что думала о тебе как о собственном ребенке. И я никогда не пожалею о том, что полюбила тебя. – Джиневра замолкает, и ее лицо внезапно смягчается, как будто ее признание изгнало что-то нечистое. – Я никогда не перестану любить тебя, Рори. Даже если ты больше никогда не захочешь меня видеть или разговаривать со мной. Вот и вся история, моя дорогая.