Главная героиня

Глава двадцать шестая. Джиневра

Москва, 80-е годы

По дороге из аэропорта Шереметьево в центр Москвы Джиневра Эфрати прижалась лбом к стеклу, завороженная видом уродливых бетонных конструкций. Наконец-то – первый взгляд на таинственную Россию.

До сих пор Джиневра располагала двумя точками зрения на эту страну: одна от великих Толстого и Достоевского, иллюстрировавшая жизнь в царское время. На мнение девушки повлияло как трагическое содержание страниц, так и уютная библиотека, в которой она их читала. Другая точка зрения была следствием частых обличительных речей ее отца, звучавших за ужином, и рассказов о жестоком Советском Союзе и особых трудностях жизни тамошних евреев. Джиневре было двадцать два, она была достаточно молода, чтобы погрузиться в романтику путешествия. Она пока не была уверена, какой из двух образов этого места воплотится в ее реальности.

Орсола, устроившись посередине заднего сиденья, зажатая между Джиневрой и отцом, разглаживала свое небесно-голубое платье. Оно было красивое, но не настолько, как ее потрясающее шелковое с пышной юбкой с лимонами, которое Орсола не смогла найти, когда они собирали чемоданы, хотя в бешенстве перевернула всю спальню. Она выглядела свежей и хорошенькой и в этом наряде, который казался Джиневре самым наглым проявлением жизнерадостности в этой унылой серой стране, небеса которой уже вовсю хлестали дождем по окнам. Джиневра была одета в серое платье-сорочку – что ж, они с Орсолой, как всегда, отличались друг от друга внешне. И настроением тоже. В то время как Орсола была не в восторге от этой поездки, довольная своей яркой жизнью в Риме, Джиневру переполняло волнение: она хотела исследовать мир за пределами своего родного города, встретиться и пообщаться с людьми из этой чужой страны, занимающей важное место в мире.

В животе у Джиневры заурчало, напоминая о том, что она ужасно проголодалась. В аэропорту, в большом зале, где Эфрати стояли в бесконечной очереди на таможне, офицер конфисковал у них сыр и колбасу, ссылаясь на санитарные нормы. И этот большой, толстый, громкий мужчина даже не стал дожидаться, пока они уйдут, прежде чем откусить от колбасы огромный кусок. К счастью, у них не конфисковали множество других предметов, которые он привезли: молитвенные платки-талиты, ермолку, западные книги, которые могли быть расценены как антиправительственные, сидуры[64], открытки с видами Израиля. Для того, чтобы беспрепятственно въехать в страну с таким добром, Доменико договорился с офицером и сунул ему деньги. Тем не менее, голод, по-видимому, оказался сильнее.

Отец Джиневры был профессором иудаики в престижном Римском университете Ла Сапиенца. Его специализацией было итальянское еврейство, старейшее в Европе, первое упоминание о котором датируется 200 годом до нашей эры. Сам Доменико Эфрати потерял всю свою семью во время Холокоста – родителей, двух старших братьев и трех младших сестер. Доменико единственному удалось выжить. Этот опыт, полученный в детстве, несомненно, сильно на него повлиял. Он изучал, объединял, впитывал историю, произносил вдохновляющие речи, собирал пожертвования. В повседневной жизни, наедине со своими дочерями, он казался уставшим, часто мрачным. Но дайте ему дело – спасение евреев – и он преображался. Становился пылким, убедительным. Конечно, в угоду обществу он рассказывал впечатляющие истории о выдающихся итальянских евреях, но его истинной страстью – подлинной целью всей его жизни – было помогать преследуемым евреям во всем мире.

По мнению Доменико, евреи несут моральную ответственность за спасение друг друга, потому что, по большому счету, ни на кого другого в мире в этом вопросе положиться нельзя. Холокост со всей очевидностью подтвердил этот вывод. Именно так отец Джиневры, который был за пределами Италии только раз – в концентрационном лагере, занялся проблемами советского еврейства. В семидесятые и восьмидесятые годы Джиневра хорошо знала о бедственном положении советских евреев, потому что это часто обсуждалось за обеденным столом Эфрати. Джиневра знала о Щаранском, о советских перебежчиках во время Олимпийских игр; они с Орсолой с гордостью носили подвески в виде большой звезды Давида с вырезанными на них именами известных отказников, чтобы привлечь внимание к их тяжелому положению.

В этой поездке они планировали помочь персонально. Сообщить евреям, которые были изолированы и одиноки, томились за железным занавесом, что о них не забыли. Пожать им руки и заверить, что Эфрати – и многие другие за пределами СССР – поддерживают и сочувствуют их положению. А также оказать им конкретную поддержку – записать их имена и адреса и попытаться вытащить из страны.

Было много бумажной волокиты для оформления въездных виз, но, наконец, все было тщательно оформлено. Планировалось три недели в Москве. Однако поездка чуть было не отменилась.

За месяц до дня отъезда Доменико за ужином пожаловался на покалывающую боль в руке; час спустя машина скорой помощи доставила его в больницу, выяснилось, что у него сердечный приступ. Это было ужасно для близнецов, которые проводили все время у его постели. После операции его состояние оставалось тяжелым. Врачи отговаривали его от поездки. Но Доменико заявил в характерной для себя категоричной манере, что они поедут. Он откажется от своего любимого масла, вина и стейка, отдохнет и будет понемногу гулять каждый день, но ничто не помешает его миссии, и его дочери, безусловно, были готовы выполнить ее вместе с ним.

– Москва построена кольцами, – объяснял Доменико, в то время как дождь продолжал барабанить по стеклам машины. – Мы уже во внутреннем кольце. Смотрите, piccoline, Большой театр.

Джиневра разглядывала размытые колонны цвета слоновой кости.

Водитель что-то сказал, и Доменико, единственный из Эфрати, кто говорил по-русски, перевел:

– Это универмаг ЦУМ. Посмотрите на очереди, piccoline.

Джиневра и в самом деле обратила на это внимание – очередь выстроилась вдоль квартала, люди, в общем неплохо одетые, мало чем отличающиеся от римлян, стояли с поникшими плечами.

– В такую погоду ужасно стоять в очереди, – проговорила Орсола.

Джиневра молча согласилась.

– Что ж, когда выстраивается очередь, вы встаете в нее, – ответил Доменико. – Это советская реальность. В магазинах почти ничего нет. Пустые полки. Очереди. Очереди. Неважно за чем, если это продается, люди встанут в очередь – чтобы купить.

– Все подряд? – удивилась Джиневра.

– Да, – кивнул Доменико. – Это может быть губная помада, духи, туалетная бумага. В этой коммунистической стране товаров крайне мало. Теперь вы просто покупаете то, что есть, а потом перепродаете дороже. Для туристов имеются другие магазины, где на полках больше товаров. Это то, что я слышал.

– Посмотри на этого мужчину, – прошептала Орсола Джиневре, указывая на высокого блондина в расклешенных синих джинсах и черных туфлях на платформе. – Он великолепен.

Джиневра почувствовала, что ощетинивается. Сестра, помешанная на мужчинах, уже приметила парня, хотя ее нога еще даже не ступила на московскую землю. Но тут Орсола снова разгладила платье, ее прекрасное лицо вспыхнуло надеждой, и Джиневра почувствовала прилив стыда. Она, как обычно, ревновала. Ей захотелось сказать что-нибудь ласковое, заговорщическое. Как и положено близнецам, хихикать до поздней ночи, делясь впечатлениями о своих увлечениях и косметике. Но у сестер Эфрати никогда не было подобных отношений. У них всегда были отдельные друзья, собственные секреты – и мечты, тщательно скрытые от посторонних глаз, будто кто-то другой мог украсть их или использовать в своих целях.

– В Италии полно великолепных мужчин. Мы здесь не ради этого, – произнесла Джиневра, ненавидя себя. Это прозвучало сварливо и завистливо. Орсола такого не заслуживала. В чем ее вина, разве что в том, что она родилась красивой, доброй и наделенной идеальной женственностью? Несомненно, московские мужчины будут слетаться к Орсоле, как это делали и римляне. На днях сестра заявила, что римские мужчины слишком одержимы своими матерями. Русские мужчины, несомненно, совершенно другие. Русские мужчины были, по сути, единственной причиной, по которой Орсола не была против поездки в Москву.

Доменико мотнул подбородком вправо.

– Красная площадь. Вы можете в это поверить, piccoline? Мы здесь. Мы действительно здесь.

Три головы повернулись к огромному пространству, вымощенному булыжником, над которым возвышалась часовая башня из красного кирпича с черным внушительным фасадом, а рядом с ней – купола знаменитого собора Василия Блаженного, похожие на воздушные шары, застрявшие на верхушках шпилей. Внезапно они заметили мужчину в строгой военно-морской форме и блестящей черной фуражке, пристально смотрящего на их машину, будто он мог заглянуть внутрь и обнаружить, что с Эфрати что-то не так.

– Это КГБ? – прошептала Орсола.

– Нет, – ответил Доменико. – Будь он из КГБ, не стал бы это афишировать, не сомневайся. Но мы недавно проехали Лубянку.

– Что такое Лубянка? – поинтересовалась Орсола.

Джиневра знала, что это такое – улица, где находилась штаб-квартира КГБ. Туда забирали врагов государства, которых потом больше никогда не видели.

– Мы скоро подъедем к отелю, – сказал Доменико, уклоняясь от ответа на вопрос дочери. Джиневра наблюдала, как к ее сестре возвращается улыбка. Как хорошо, что жизнь так благословила Орсолу, что все ее неприятные мысли мгновенно улетучивались.

Неприятные мысли Джиневры накапливалась и тлели.

– Мы на месте, – объявил Доменико. – Отель «Метрополь».

Дождь прекратился, и все вокруг стало более четким, открывая неожиданное очарование старины. Джиневра почувствовала, как ее охватывает трепет. Москва! И «Метрополь» – грандиозный исторический отель в центре города, который стоял там еще в царские времена.

Когда Джиневра сообщила своим коллегам в библиотеке, что собирается в Москву, они в замешательстве наморщили лбы. Одни поинтересовались, безопасно ли это. Другие уточнили: «А Москва так же далеко, как Сицилия?»

Целый батальон швейцаров уже направился к машине Эфрати. Водитель снова что-то сказал по-русски резким тоном. Джиневра уже знала, что он, вполне вероятно, был информатором КГБ.

Перед отъездом из Италии Доменико усадил девочек рядом и рассказал им о жизни в Советском Союзе и мерах предосторожности, которым они должны следовать. Чтобы иностранцы могли получить визы, они должны были зарегистрироваться как организованные туристы, которых обязательно сопровождал гид «Интуриста[65]», который также был информатором КГБ. За каждым шагом Эфрати будут следить. КГБ, скорее всего, установит жучки в их гостиничных номерах. Доменико был еще недостаточно здоров, чтобы совершать регулярные поездки, но девочки смогут поочередно выходить из отеля – одна будет оставаться с отцом, другая отправится на разведку для помощи всем евреям, которых они смогут найти. Свободное время без гида «Интуриста» было ограничено, но Доменико слышал, что взятки могут смягчить это правило, что особенно полезно, если близнецы захотят пообщаться с евреями в синагоге. С этой целью Эфрати набили свои чемоданы сигаретами «Мальборо» (на случай, если их гидом будет мужчина), духами, губной помадой и колготками (на случай, если это будет женщина) – всем тем, что было практически невозможно купить в Советском Союзе, разве только из-под полы или если ваш отец занимал высокий пост в правительстве и у вас был доступ к специальным магазинам. Доменико попыхивал сигарой, объясняя девушкам, что, хотя они и могут обойти некоторые правила, им не следует недооценивать КГБ. За девушками в отеле будет вестись наблюдение – все, от швейцаров до дворецких, являются осведомителями. К счастью, у Эфрати было небольшое преимущество, потому что они были итальянцами, надзор за ними был не такой пристальный, как за американцами. Но если по какой-то причине одна из девушек познакомится с евреем…

Доменико не рассматривал кого-либо, кроме еврея, в качестве подходящего мужа для своих дочерей.

– Если вы встретите еврея, – сказал он, – вполне может оказаться, что КГБ установило за ним слежку, а это будет означать, что и за вами слежка усилится. Евреев всегда подозревали в том, что они сионисты, поэтому советский режим преследует их.

Когда швейцар протянул руку, чтобы открыть им дверь, отец схватил обеих девушек за предплечья с силой, удивившей Джиневру. Он прошептал:

– Помните, что мы здесь для того, чтобы наслаждаться и сделать хорошее дело, piccoline. Но мы должны постараться не навлечь на себя неприятностей. Мы здесь не для того, чтобы заводить друзей.

– Конечно, babbo[66], – согласилась Джиневра.

Доменико кивнул.

– Ты понимаешь, о чем я говорю, Орсола? Niente scherzi.

Никаких забав.

– Какие еще забавы? – спросила Орсола, невинно хлопая ресницами.

– О, я не знаю, – ответил Доменико. – За исключением… – Он строго посмотрел на нее, но затем в его взгляде появилась нежность, как это всегда происходило при общении с дочерью, которая была его отрадой. Зависть всколыхнулась в Джиневре, грозя вырваться наружу. Огромным усилием она сдержалась. – …как насчет того, чтобы не влюбляться? Только не в Москве, – рассеянно произнес Доменико, роясь в бумагах в кармане пиджака.

По лицу Орсолы пробежала тень.

– Ладно, – бодро сказала сестра. – Не волнуйся, babbo. Ты придумываешь такие дикие, невероятные сценарии!

Доменико нахмурился, и Джиневра подумала, что он собирается сказать что-то суровое о том, что эти сценарии вовсе не были дикими, а Орсола – довольно наивна, но он лишь слегка улыбнулся, очевидно, успокоенный.

Джиневру, однако, слова сестры не убедили. Когда Эфрати вышли из машины и оказались в отеле с его потертой роскошью, великолепными красными бархатистыми дореволюционными коврами и мебелью, с портье в униформе с золотым шитьем, она задумалась о словах отца. Эта вероятность беспокоила ее.

Джиневра знала свою сестру, и она знала – по крайней мере теоретически – мужчин. Она бессчетное количество раз выгораживала Орсолу, когда та задерживалась допоздна, катаясь на заднем сиденье мопеда какого-нибудь парня, или в те бесконечные выходные, когда сестра уехала в Геную с молодым профессором, и Джиневра соврала отцу, что Орсола сверхурочно работает волонтером в больнице.

Где бы ни находилась Орсола, за ней следовали романтика и драма. Джиневра, по обыкновению, подумала, насколько другой была бы ее жизнь с такой неотразимой красотой, как у Орсолы, когда можно было бы идти по миру, оставляя след и привлекая внимание мужчин. Как Софи Лорен.

В отличие от человека, чьи шаги практически незаметны, человека с простыми, неправильными чертами лица, на которое никто не обращал внимания дважды.

Было очевидно, почему Доменико беспокоился именно об Орсоле. В конце концов, шанс, что Джиневра рискует навлечь на себя неприятности в любовной сфере, казался весьма призрачным.

Их гида из «Интуриста» звали Ольга – бодрая, лет сорока пяти, в потертых кремовых туфлях-лодочках и коричневом пальто-тренче, с глубокими морщинами на лбу и пухлыми розовыми губами. Ольга, сопровождая туристическую группу, в которой была Джиневра, передвигалась по Москве в ускоренном темпе, постоянно призывая поторопиться и одаривая обаятельной улыбкой. Казалось, она изо всех сил старалась убедить всех в доблести и превосходстве Советского Союза под страхом быть расстрелянной за провал своей миссии.

В потрясающем Большом театре Ольга провела группу по богато украшенному зрительному залу, с гордостью рассказывая, что именно здесь в 1922 году было провозглашено образование СССР. Рядом с Джиневрой шел американский турист по имени Гарольд из местечка под названием Миннесота. Гарольду было за шестьдесят, но они с Джиневрой признали друг в друге не просто попутчиков, а родственные души, и потому держались вместе. Вот и сейчас они с Гарольдом принялись перешептываться.

– Обратите внимание, она не сказала, что вскоре после революции правительство чуть не закрыло театр, – сказала Джиневра Гарольду, когда они проходили мимо красных бархатных занавесей с позолоченной каймой, которые закрывали ложу для первых лиц государства.

– Да, точно. Они хотели уничтожить все элементы буржуазной культуры. К счастью, им это не удалось в полной мере. Хотя они все еще доблестно пытаются переписать историю. Основная задача Ольги, похоже, заключается в том, чтобы не дать туристам ничего увидеть.

Джиневра улыбнулась и кивнула. Она не была полностью согласна, хотя и понимала, что, конечно, им показывали культивируемый образ СССР, который вряд ли соответствовал реальной жизни. Тем не менее, Джиневра была очарована Красной площадью и Кремлем, находившимися в квартале от их отеля, Оружейной палатой с самой большой коллекцией яиц Фаберже в мире, даже очередью в Мавзолей Ленина. Во время экскурсии Ольга существенно исказила влияние почитаемого вождя на мировую историю, не упомянув о множестве людей, убитых во время возглавляемой им революции и после установления большевистского режима. Но для Ольги дедушка Ленин и отец народов Сталин были на уровне Иисуса, а может быть, и выше.

И все же Джиневра восхищалась ее талантом рассказчика. Благодаря ему Джиневре не нужно было любить Ленина, чтобы понять тех, кто выстраивается в очередь, чтобы увидеть его. Ей было несложно проникнуться благоговением к этому обществу, которое так отличалось от ее собственного, наблюдая за людьми вокруг – за мужчиной, который поцеловал свою дочь в лоб и назвал ее zaychonok; за парой, которая ссорилась, их тихие голоса не соответствовали разговору, который казался напряженным, – и представить, как из этих маленьких особенностей складываются истории.

Джиневра разбиралась в людях. Она любила наблюдать за ними, подмечать черты характера, слушать фрагменты разговоров и записывать все это в блокнот, который она всегда носила с собой в сумке. Джиневре нравилось наблюдать за американскими туристами, подслушивать, о чем они говорят. Орсоле же нравилось общаться с симпатичными американцами. Знание английского пригодилось в Москве обеим, поскольку русского они не знали. Между тем Джиневра также увлеченно изучала историю страны. Она читала об ужасах, творившихся при Ленине и Сталине, о заговоре врачей-евреев, о миллионах жизней, уничтоженных в Советском Союзе, – стране, границы которой простирались так далеко и широко, что это было почти непостижимо, если смотреть на нее на глобусе.

Был конец апреля, и воздух был более прохладным, чем в Риме, где на прилавках фермерских магазинов уже начали появляться артишоки и клубника. После десятиминутной прогулки Ольга повела группу к станции метро «Площадь Революции». Джиневре она показалась похожей на театр. Белые стены, темный гранит, бронзовые статуи и даже люстры – девушка была впечатлена всем. Общественный транспорт Рима был совсем не похож на этот. Перед поездкой отец объяснил ей, что советская столица, которую им предстоит увидеть, будет неоднозначной. Москва была достопримечательностью всей страны – все советские люди стремились жить там, потому что ее магазины были менее пустыми, а возможности трудоустройства – более широкими. Однако гражданам требовалось разрешение для того, чтобы постоянно проживать в Москве, если только они не родились там, или не поступили в учебное заведение, или им не посчастливилось создать семью с коренным жителем Москвы. Блестящая столица была создана для того, чтобы радовать правительственную элиту, а также демонстрировать туристам советское величие. Тем не менее идеальная облицовка порой скрывает трещины. Как, например, в отеле «Метрополь» – по-видимому, одном из лучших в стране – иногда не хватало горячей воды.

Несмотря на все советские особенности, энтузиазм Джиневры не угас. Эта поездка была самым волнующим событием в ее жизни – она позволила отвлечься от печали, которая, как она теперь поняла, окутывала их римскую квартиру, от постыдной зависти, всегда одолевавшей ее, жаждавшую красоты и очарования своей сестры. Из-за своей неполноценности, которую девушка ощущала каждое мгновение своей жизни, она считала само собой разумеющимся, что отец ожидал удачного замужества только от Орсолы. Из чего следовало, что Джиневра, стойкая Джиневра, не имея перспектив в браке, будет заботиться о нем, когда он состарится.

Теперь, пробираясь сквозь толпу, натыкаясь на женщин в модных колготках и мужчин в дорогих костюмах, сжимавших в руках дневной выпуск газеты «Правда», Джиневра была свободна от всего этого, от своего близнеца, даже от отца. Пока группа ждала поезда на платформе, Ольга без умолку болтала о том, как им повезло («Счастье невероятное», – поддразнил американец Гарольд с огоньком в глазах), что они попали в Москву на празднование Первого мая. Судя по всему, планировались демонстрация и военный парад, и Ольга излучала предвкушение и пыл, будто их пригласили на обед к королеве или к запуску космического корабля на Луну. Ближе к вечеру в ресторане под названием «Белград», расположенном напротив Министерства иностранных дел, они поужинали вкусными блинчиками и странным напитком под названием квас, напоминавшим кислое пиво. Затем Джиневра отправилась в туалет. В кабинке она огляделась и посмотрела на потолок в поисках скрытой камеры, прежде чем порыться в сумочке и убедиться, что антигосударственные материалы на месте. Ей было позволено владеть ими, но их распространение считалось преступлением. Это была религиозная атрибутика: молитвенный платок, работа Леона Уриса «Исход», открытки из Израиля.

Джиневра закрыла сумочку, и на мгновение к ней пришло осознание опасности миссии ее семьи. Она была немного напугана, но ни мгновения не думала о том, чтобы повернуть назад. Вся семья ее отца погибла в концентрационных лагерях. Джиневру ужасало то, что и теперь евреи продолжали страдать от советского режима, подвергались преследованиям. Впервые в жизни в душе Джиневры зажглась искра. И этот огонь зажегся не от любимой книги и возможности отвлечься, которую она давала, он подпитывался перспективой помочь своему народу. Она собиралась приложить все усилия, чтобы советские евреи смогли жить свободно, как они того хотели.

Джиневра вернулась к группе с невинным лицом. Однако она могла не стараться. Как обычно, никто даже не заметил, что она уходила.

Когда туристическая группа направилась обратно в «Метрополь», с запланированными остановками, во время которых Ольга должна была рассказывать о достопримечательностях, Джиневра не стала задерживаться. Она объявила, что плохо себя чувствует и возвращается в отель. Ольга кивнула. Едва заметный кивок, прямое следствие двух пар колготок, которые девушка подсунула ей утром перед завтраком. Джиневра быстрым шагом преодолела полмили по направлению к Московской хоральной синагоге на улице Архипова, местоположение которой ей подробно описал отец. Она старалась выглядеть так, будто она здесь своя, будто она обычная советская гражданка, спешащая домой с работы. Но Джиневра никогда не чувствовала себя в полной мере своей – и особенно здесь, в этом сером месте, с неулыбчивыми людьми и тайными агентами КГБ, скрывающимися повсюду.

Сначала Джиневра подумала, что пошла не туда, и заволновалась, но потом успокоилась, увидев массивный храм из желтого кирпича в неоклассическом стиле, окруженный каскадом белых колонн, – поистине великолепное здание, особенно на фоне брутального советского квартала, который предстал Джиневре чуть раньше. Синагога была построена до революции, когда цари более или менее терпимо относились к иудаизму, хотя на деле в стране буйствовал антисемитизм, погромы были нередки. Джиневра проскользнула вверх по лестнице, через деревянные двери с надписями на иврите и витражными вставками, и сразу же погрузилась в величественную атмосферу.

Джиневра прошла мимо рядов светлых деревянных скамей к богато украшенному беломраморному кивоту, окруженному высокими менорами. Пока она пробиралась в толпе людей, слыша обрывки разговоров на разных языках – русском, украинском, – внезапно все ее воодушевление улетучилось и единственным звуком в этом месте был стук ее сердца. Почему Джиневра вызвалась – по сути, настояла – стать первой из близняшек Эфрати, которая отправится в московскую синагогу? Ей следовало позволить Орсоле прощупать почву. Лидер, экстраверт, Орсола всегда находила друзей и привлекала людей.

Чтобы успокоиться, Джиневра порылась в сумке в поисках одного из молитвенников, которые принесла с собой, и начала читать молитву «Услышь Израиль». Вскоре она обнаружила, что произносит ее в унисон с юношей, сидящим рядом с ней. Она не осмеливалась взглянуть на него, потому что неосознанно обычно избегала смотреть мужчинам в глаза. Она вообще старалась держаться подальше от представителей мужского пола со средней школы, когда Стефано Аволио узнал, что она влюблена в него, и высмеял ее перед всем классом.

Джиневра, однако, была проницательна. Она не смотрела на юношу, сидевшего рядом с ней, но лишь изучала, наблюдая за ним краем глаза. Он был немного старше нее, около тридцати лет на вид.

Это был явно не юноша. Это был мужчина.

Когда они закончили, мужчина, к удивлению Джиневры, спросил по-английски:

– Вы американка?

Джиневра обернулась через плечо, ожидая увидеть другого человека, но она ошиблась.

– Вы. – Он слегка похлопал ее по плечу и посмотрел ей в глаза своими пронзительными голубыми глазами, которые всколыхнули в Джиневре нечто такое, чего она никогда не испытывала. Она лишь предположила, что это ощущение сродни тому, что должен почувствовать человек, подвергшийся нападению электрического угря – удар током, ведущий к неминуемой смерти.

Когда, как ни странно, это ощущение утихло, и она снова смогла дышать, Джиневра спросила:

– Что, простите?

– Я спросил: вы американка, не так ли? – Он улыбнулся, и ощущение электрического угря вернулось.

– Нет… cioè[67]… я нет. Я имею в виду – не американка… Я итальянка. Италия… Из Италии. – Она забыла, как произносить фразы целиком.

– Я понимаю. – Он снова улыбнулся. У него были неидеальные зубы – не слишком белые и неровные. Но улыбка – совершенно безупречная, подумала Джиневра. Добрая и широкая, готовая осветить все, что может предложить жизнь. Джиневра уставилась снизу вверх на собеседника – он был на несколько голов выше нее, и она едва доставала ему до груди.

– Здравствуйте, – проговорил мужчина. – Меня зовут Анатолий. – Он протянул широкую ладонь с длинными изящными пальцами. – Анатолий Аронов.