Главная героиня

Глава двадцать пятая. Рори

Кабинет Джиневры не представляет собой ничего особенного, в основном он соответствует остальной части ее квартиры. Разве что дизайн чуть более игривый – стол темно-зеленого цвета с множеством выдвижных ящиков и ножками из светлого дерева, коралловый абажур на витом золотом основании. Атмосфера здесь, как и во всех остальных комнатах, явно выдержана в стиле 1960-х годов, с единственным вкраплением современности – массивным компьютером Apple и клавиатурой.

На столе лежит кое-что знакомое: переплетенная рукопись «Домика у озера»! Я размышляю, что мне делать. Повторное прочтение займет несколько часов, а времени у меня сейчас нет. Мне нужно поскорее уйти на случай, если Джиневра вернется. Не могу же я просто взять книгу?

Я колеблюсь, но потом хватаю ее и запихиваю в сумку, мысленно придумывая объяснение: вы не отвечали, и я хотела убедиться, что с вами все в порядке. Я зашла внутрь и услышала шум в офисе. Вас там не было, но я заметила книгу, а все наши экземпляры украли. Так что…

О, к черту все! Если дойдет до этого, я стану отрицать, что когда-либо была здесь. Тайна исчезнувшей рукописи в переплете – наименьшая из моих проблем.

Я склоняюсь над монитором компьютера и щелкаю мышкой. На экране светится требование пароля. Мои пальцы дрожат, когда я набираю «Рори».

Нет. Я морщусь, затем пишу свое имя заглавными буквами.

Не работает. Мои пальцы зависают над клавиатурой. Не уверена, что я испытываю – облегчение или разочарование.

Я роюсь в памяти в поисках чего-нибудь еще, имеющего отношение к Джиневре, каких-нибудь дат, ее дня рождения. Ничего. Потом я вспоминаю о ее сестре, Орсоле.

Я пробую написать имя строчными буквами, потом заглавными, но нет.

Хорошо. Нужно искать дальше. Я начинаю выдвигать ящики, рыться в вещах, стараясь действовать быстро и оставлять все на своих местах.

Джиневра, несомненно, вещистка. Ее дом забит до отказа, но не до такой степени, чтобы претендовать на статус барахольщицы. Содержимое ее стола похоже на кривые зубы, которые все еще каким-то образом помещаются у человека во рту. Все ящики забиты до краев: беспорядочное скопление ручек и желтых блокнотов, поля которых исписаны знакомыми каракулями, ее уникальной закрученной подписью, которую я видела бесчисленное количество раз. Я узнаю́ в нескольких блокнотах черновики книг, опубликованных десятилетия назад. В одном ящике только фиолетовые ручки, их, наверное, тысяча. Фиолетовый – ее любимый цвет. Джиневра сказала мне это лишь однажды, но мне запомнилось, вероятно, потому, что это одна из немногих вещей, которые она когда-либо откровенно рассказала мне о себе за все годы нашего знакомства и бесед друг с другом.

Добравшись до нижнего ряда, я опускаюсь на колени. Меня поражает, что я не нахожу никаких личных вещей. Канцелярские принадлежности, старые черновики – но ни одной фотографии семьи или друзей. Никаких памятных подарков, похвал, наград.

Наконец добираюсь до последнего ящика в правом нижнем углу. Я выдвигаю его и оказываюсь совершенно не готова к тому, что вижу: куча газетных вырезок и пожелтевших информационных бюллетеней, старые фотографии. Дурацкие объявления – выпускные в детском саду; бар- и бат-мицва; объявления о выпускниках средней школы в Detroit Jewish News.

На каждой вырезке и фотографии – папа, Макс и я.

Я роюсь в ящике и поражаюсь тому, что нахожу. Школьная фотография, на которой я, шестилетняя, вцепилась в спинку стула, словно боялась фотографа. Макс на понтоне читает толстую научную книгу, я рядом с ним, втираю в живот солнцезащитный крем. Папа на велосипеде, линия загара на щиколотке видна даже на не слишком четкой моментальной фотографии девяностых годов, его улыбка неистовая, «высасывающая из жизни все»[62]. Я никогда не видела, чтобы запечатлевали не только людей, но и памятные вещи – многочисленные награды Макса, полученные им на научной выставке, сертификат на керамику на мое имя. Я смутно узнаю фотографию из соседского подвала, где я брала уроки лепки; мои нелепые глиняные фигурки папа с гордостью выставлял на нашем стареньком стеллаже.

У меня в голове вертится столько вопросов. Начинают складываться детали, соединяются разрозненные нити. Первоначальное интервью со знаменитой Джиневрой Экс, порученное мне. Теперь совершенно ясно: она знала меня. Должно быть, она просила, чтобы это была я. Интересно почему? Она знакома с папой. Она моя мать?

Если она моя мать, то почему отказалась от меня? Почему она следила за мной всю мою жизнь, за всеми этими дурацкими достижениями, но оставалась в стороне? Почему походя сообщила мне о моем удочерении, но не призналась, что когда-то бросила меня? Почему она объявилась сейчас и отправила меня в путешествие, как в одном из своих закрученных литературных сюжетов?

Она играет с моей жизнью, и, кажется, финал уже не за горами. Ярость клокочет у меня в горле. О чем она думает – что через несколько глав история разрешится? Что я буду ей благодарна? Упаду к ее ногам от восторга?

Назову ее гребаной мамой?

Мои колени упираются в паркет, а кончики пальцев продолжают копаться в обломках моей жизни. Комната начинает вращаться, свет, льющийся с площади, слепит, перед глазами мелькают маленькие черные искры. Я осознаю, что тяжело дышу, почти задыхаюсь, поэтому разворачиваюсь и плюхаюсь на задницу, опираясь спиной о стол.

В этот момент мой взгляд падает на мягкое кресло цвета шербета в другом конце комнаты, рядом на золотистом табурете стоит фотография в серебряной рамке, я бессознательно поднимаюсь, делаю рывок и хватаю ее.

Смотрю, не веря своим глазам. На фото две девушки, у обеих длинные темные волосы. Они близнецы – это невозможно не заметить, как и тот факт, что снимок, судя по винтажному качеству, сделан в семидесятые или восьмидесятые. На девушке справа – пышное платье в цветочек, а на той, что слева – фиолетовый топ с бантом и расклешенные джинсы. Девушки не обнимаются, просто стоят рядом, вытянув руки по швам. Ту, что справа, нельзя назвать красавицей в общепринятом смысле этого слова – у нее орлиный нос, она стройная, но глаза почти навыкате, из-за чего ее лицо кажется слишком большим. Когда я приглядываюсь повнимательнее, поднося фотографию ближе, я замечаю, что на ее кожу искусно нанесен макияж, частично скрывающий поры и прыщи. Но все дело в ее улыбке – холодной, тонкой. Странно видеть улыбку такого юного создания, лишенную тепла и радости.

Улыбки рассказывают истории. Глубокие.

Я вспоминаю, как во время эпидемии COVID Каро пошла на свидание с парнем, с которым познакомилась в магазине Rite Aid[63], нижнюю часть его лица скрывала маска, пока они болтали, стоя в очереди. Подруга была в восторге от предстоящего свидания. Парень был высоким, с ослепительными голубыми глазами. Десять баллов из десяти. Но когда они добрались до ресторана, и он снял свою маску, Каро была ошеломлена. Она называла этот момент истины «Снятие масок», и он был близок к моменту «Снятия трусов», о результатах которого она всегда сообщала, когда начинала встречаться с кем-то новым. «Снятие масок» обычно проходило без эксцессов, но в тот день Каро была ужасно разочарована. У парня из Rite Aid были отвратительные передние зубы. Это ее сразу оттолкнуло. Первое впечатление Каро оказалось ошибочным, не только из-за нижней половины его лица, но и из-за его высокомерного обращения с официантом, которому он оставил мало чаевых.

Девушка, стоящая на фотографии справа, не столько некрасива, сколько невзрачна. Ту, что справа, нельзя назвать красавицей в общепринятом смысле этого слова – у нее орлиный нос, большие глаза. Я узнаю все это. Я провела бесконечные часы с женщиной, в которую превратилась эта девушка. Это Джиневра.

А вот девушка слева потрясающая – тоже стройная, но с добрыми глазами и теплой, солнечной улыбкой.

Однако я не могу хорошо разглядеть ее черты. Потому что ее милое личико и ее широкая, дружелюбная улыбка перечеркнуты черным крестом.

Еще сильнее шокирует и почти заставляет задыхаться то, что девушка слева мне знакома. Я знаю ее – или, вернее, я знаю о ней. Про нее. У меня нет никаких сомнений.

Девушка слева, красавица, по лицу которой прошлись толстым перманентным маркером – та, кого я знаю как Сандру Левенштейн. Как любовь всей папиной жизни. Как женщину, покинувшую нас слишком рано.

Как нашу с Максом маму.