Было почти два часа ночи, когда я, наконец, постучала в дверь купе. Дважды и сильно, прежде чем моя уверенность пошатнулась. Я даже подумала о том, чтобы нырнуть обратно к себе.
Нет. Не сейчас. Больше нет.
Я добавляю последний громкий стук.
В коридоре тихо, никакой суеты, хотя из вагона-бара доносится отдаленный гул, конкурирующий с барабанным боем моего сердца. Я дотрагиваюсь до свистка, висящего у меня на шее, затем впиваюсь ногтями в свое обнаженное бедро, опускаю взгляд и впервые замечаю, что на мне бледно-голубая шелковая пижама. Если бы кто-нибудь увидел меня, стоящую здесь, они вообразили бы четкую картину того, что должно произойти дальше.
Шаги. Я покашливаю. Теперь уже знакомый аромат, разносящийся по всему поезду – дерево, кожа – буквально вытесняет воздух из моих легких.
Или, может быть, это просто из-за того, что я нахожусь в закрытом поезде, после всего, что произошло. Я почти открыла окно, чтобы подышать свежим воздухом, но лишь отодвинув защелку, сразу остановила себя. Что-то в поезде, со свистом несущемся по сельской местности, в порывах ветра, бьющих мне в лицо, заставило меня мысленно вернуться в Колизей. Я на грани. Захожу слишком далеко. Я на пределе своих возможностей.
Я смотрю, как поворачивается дверная ручка.
Ситуация уже доведена до предела. С этим уже ничего не поделаешь. Дверь приоткрывается, и я вижу лицо, черты которого мне до боли знакомы.
Он улыбается – грустной, странной улыбкой.
– Я так и думал, что это ты.