Главная героиня

Глава сорок пятая. Джиневра

Москва, 80-е годы

Джиневра сложила платье и убрала его в чемодан с безразличием, охватившим ее в последние дни пребывания в Москве, – с тех пор, как Орсола сообщила ей, что влюбилась в советского еврея по имени Анатолий Аронов.

В первое время после этого откровения, глядя в глаза своей сестры, на ее мечтательное поведение, Джиневра чувствовала, что читает книгу, которую хочет сжечь: книгу-перевертыш о том, как ее сестра влюбляется и чувствует себя глубоко любимой в ответ.

Джиневра окинула взглядом потертую, но богато обустроенную комнату: ковер, в котором сочетались бирюзовый, оранжевый и кремовый цвета, странно гармонировавший с пестрой тканью дивана; мини-бар, пустой, потому что, очевидно, «Метрополь» еще не получил лицензию на ввоз безалкогольных напитков иностранного производства. По Красной площади, вид на которую открывался из окна позади общей кровати Джиневры и Орсолы, моросил дождь.

Согласно прогнозам погоды, дождь должен был идти всю неделю.

Джиневре стало стыдно за возникшее в ней чувство удовлетворения от того, что завтра Орсола не сможет спокойно прогуливаться по улицам с Анатолием. Последние часы своей любви им придется прожить с зонтиком над головой.

Хотя было что-то романтичное в том, чтобы прижиматься друг к другу под зонтиком, не так ли?

Джиневру охватило чувство безысходности, она не просто ощущала, что у нее разбито сердце, она завидовала чужой радости. В конце концов, с чего она решила, что несколько часов, проведенных с Анатолием Ароновым, что-то изменили в ее невыразительном лице, в ее тихой и непритязательной натуре? Превратили ее в женщину, достойную великой любви? Могла ли она сравниться со своей жизнерадостной, красивой сестрой?

Нет, все было ужасно. С тех пор как Джиневра услышала тот разговор между отцом и сестрой, с тех пор как поняла, что стала причиной смерти матери, возможно, даже раньше, она так и не почувствовала себя достойной большой любви, которую другие считали само собой разумеющейся. Более того, где-то в глубине, в мрачной бездне своей души она знала, что никогда не будет достойна. Даже если бы она попробовала, это была бы любовь, которая завершилась бы так же, как у Ромео и Джульетты, – любовь, в основе которой лежала трагедия. Именно это Джиневра чувствовала с самого детства, трагический фундамент, на котором зиждилось ее существование. Будто бы Бог определил ей самый сухой, самый бесплодный и загрязненный кусочек почвы. Что ж, тогда лучше довольствоваться им, попробовать создать сад из сорняков.

Однако жить в саду без цветов невыносимо.

Через окно, по стеклам которого хлестал дождь, Джиневра видела, как туристические группы выстраиваются в очередь, чтобы увидеть Ленина, лежащего в Мавзолее. Джиневра вновь ушла раньше с экскурсии, сказавшись больной, хотя с тех пор, как Орсола призналась, что влюбилась в Анатолия, это не было таким уж притворством. Джиневра действительно чувствовала себя ужасно – ее сердце трепетало, причиняя мучительную боль. Сегодня группа отправилась за пределы Москвы, в Звенигород, уютный провинциальный городок, но Джиневре захотелось ускользнуть.

Только сейчас, вернувшись в отель, она поняла, что всегда жаждала только одного – вырваться за пределы самой себя. Невозможная вещь.

Она отодвинула занавески из золотой парчи, закрывавшие часть окна. Поднявшаяся пыль забилась ей в ноздри. Она закашлялась и глубоко вздохнула, глядя на людей снаружи – на влюбленных, которые целовались под навесами. Это был СССР, мрачный и запустелый, но все равно люди любили и были любимы.

Только не Джиневра.

Она задернула занавески, чтобы не смотреть на то, чего ей так не хватало. Затем села на кровать, чувствуя глубокую жалость к себе. Внезапно раздался стук в дверь.

Джиневра в замешательстве обернулась. Орсола сегодня была с отцом, но, возможно, она что-то забыла, плащ или галоши.

Джиневра подошла к двери и распахнула ее, ожидая увидеть сестру. Но на пороге стояла не Орсола. Там находился человек, которого она могла себе представить в последнюю очередь.

Это был Анатолий Аронов.

Он был одет как шеф-повар, в белый халат и высокую белую шапочку. Капли дождя повисли на его длинных ресницах.

– Что ты здесь делаешь? – запинаясь, спросила она.

Он снял шапочку и пристально посмотрел на нее своими голубыми глазами.

– Мне пришлось пробираться тайком. Они слушают. – Он указал пальцем на потолок, его глаза округлились.

– Что? Я не понимаю. Я…

– Комнаты прослушиваются. И, скажем так, КГБ меня не очень-то жалует. – Он говорил тихо, но сопровождал свое ужасное заявление улыбкой. Он улыбался так, будто его появление здесь не было самым безумным поступком на свете. Будто он ожидал, что она обрадуется. Пригласит его внутрь.

Джиневра не поняла. Она вообще ничего не понимала. Пока внезапно до нее не дошло.

Анатолий решил, что она – это Орсола.

Он пришел к Орсоле.

– Могу я войти? – прошептал он. – Я заплатил женщине у лифта. – Он имел в виду суровую, неулыбчивую женщину на своем посту, которая должна была следить за туристами на этаже. Джиневра также неоднократно платила ей. – Я обещаю, что у меня на уме нет ничего неприличного. Просто я хочу увидеть тебя. Но нам не следует разговаривать. Просто… я знаю, что ты уезжаешь через два дня. Я хотел тебя увидеть.

Все ясно. Если у Джиневры и были какие-то сомнения, то эти слова развеяли их. Она не говорила Анатолию, что уезжает через два дня. Должно быть, Орсола сообщила ему об этом. Что, конечно, логично. Орсола и Анатолий были влюблены друг в друга. Джиневра должна быть даже польщена, что этот потрясающий мужчина с первого взгляда принял ее за сестру.

Джиневра вдруг обрадовалась, что выключила свет и задернула шторы, за то, что солнце не освещало ее лицо, не подчеркивало его резкие черты, отличающиеся от изящных черт Орсолы.

Ей следовало сказать ему, что она не та близняшка, за которую он ее принимал.

Но когда он вошел в комнату, сбросил поварской халат и остался в бледно-голубой рубашке, верхняя пуговица которой была расстегнута, слегка обнажая грудь с намеком на растительность, девушка почти потеряла способность дышать, не то что говорить.

Он подошел к ней и приподнял ее подбородок, чтобы она посмотрела ему в глаза.

– Мы не можем разговаривать, но ты можешь прочесть то, что я хочу тебе сказать по моим глазам?

От его прикосновения по ее телу пробежал электрический разряд.

Ей удалось слегка кивнуть. Она не призналась, что из-за полумрака она едва могла разглядеть его лицо. Затем, прежде чем какая-либо мысль, предостережение успели зародиться в ее мозгу, его губы встретились с ее губами, и разум потерял всякое значение. Ее сердце было дирижером этой симфонии, и когда они целовались, оно бешено колотилось. Оно хотело еще, и еще, и еще.

Пальцы Джиневры потянулись к пуговицам рубашки Анатолия и начали расстегивать их. Это не было проявлением смелости или дерзости – скорее, это было так же естественно, как дышать. Следующий очевидный шаг.

Он отстранился.

– Ты уверена? Я пришел сюда, не ожидая…

– Я уверена, – произнесла она громко и твердо, затем отступила на шаг. Может быть, он этого не хочет? Может быть, он понял, кто она такая?

Но он только улыбнулся, притянул ее к себе, и она продолжила расстегивать его рубашку. Его руки скользнули к ее бедрам. Он просунул пальцы ей под пояс, и его прикосновение было подобно меду на ее коже.

– Ты прекрасна, – прошептал он.

Внезапно она поняла, каково это – быть в шелковом платье, на атласных простынях. Как Софи Лорен.

Каково это – быть Орсолой.

Красивой. Спокойной. Расслабиться, зная, что ты желанна. Что всегда будешь желанна.

В мозгу мелькнули угрызения совести. Каким же плохим человеком она была, забирая это мгновение у своей сестры?

Возможно, это ужасно, но в кои-то веки Джиневра хотела для себя самого лучшего. Хотела всего этого. Хотела Анатолия.

Они раздели друг друга, упали на кровать, и Джиневра потеряла всякое представление о времени и даже о том, кто она на самом деле. Она могла быть Орсолой. На самом деле она могла быть кем угодно, даже Ганди или Богом. И единственное, о чем она думала, что все это не может быть ошибкой.

Что она охотно будет жить с последствиями своего поступка до конца жизни. Какими бы они ни были.

Час спустя, когда Анатолий ушел, взяв с нее обещание прийти к нему в синагогу на следующий день, Джиневра лежала одна на смятых простынях. Она все еще чувствовала его прикосновение на своей коже, чувствовала его запах на подушке и пыталась насладиться всем этим, пока мир вокруг нее рушился. По мере того, как ее кожа возвращалась к своему прежнему состоянию, забывая следы от его пальцев, она снова привыкала к жизни без его прикосновений.

Она была дурой. Вот кем она была. Такая же, как обычная глупая девчонка, вожделеющая парня, которого у нее никогда не будет.

Даже хуже, просто считать себя глупой значило преуменьшать зло, которое она совершила. Джиневра намеренно переспала с мужчиной, которого любила ее сестра. Она ввела его в заблуждение. В ее голове всплыло слово: изнасилование. Разве то, что она сделала, не было равносильно изнасилованию?

Она была ужасной, ревнивой сестрой. Она действовала спонтанно, безрассудно. Порой она действительно так и поступала. Обычно она была сдержанной, но в редких приступах злобы ничего не могла с собой поделать. Например, случай с платьем Орсолы с лимонным принтом, которое та очень хотела надеть в Москву. Сестра, конечно, не знала, но именно Джиневра была виновна в его пропаже. Орсола выглядела в нем такой очаровательной, сияющей и соблазнительной, привлекала внимание всех окружающих. И Джиневра была не в силах вынести этого – разительного контраста между блестящей жизнью сестры и своей неполноценной. В приступе ярости она стащила платье, разрезала шелковистую ткань ножницами, а затем выбросила обрывки в мусорный бак в нескольких кварталах от дома. После этого, возвращаясь домой, Джиневра чувствовала себя самым жалким человеком на земле.

Теперь Джиневра дрожала, обхватив себя руками, дрожала и захлебывалась слезами, снова чувствуя себя жалкой. И все же она не могла даже представить себе последствия своего поступка.

И какую высокую цену ей придется заплатить.