Главная героиня

Глава шестнадцатая. Рори

Вернувшись с пляжа, я, все еще в песке на обгоревших плечах, откидываюсь на кровать, застеленную отглаженным белоснежным бельем. Я понимаю, что в результате мне придется спать словно в песочнице, но нынешняя я слишком ленива, чтобы сходить в душ ради себя будущей. Нейту это не понравилось бы – любая крошка, которую он находил в постели, расценивалась как пятнадцать сэндвичей.

Я окидываю взглядом этот райский номер и беру алоэ-гель с глянцевой деревянной панели на стене прямо под окном, которая служит мне прикроватной тумбочкой. Марко принес мне его, когда заметил солнечный ожог на моей коже, приговаривая: «Любое ваше желание, абсолютно любое!» Я спросила, не составит ли большого труда принести мне кофе шейкерато – мое итальянское пристрастие, эспрессо, смешанный с сахаром и льдом. Я кладу алоэ обратно на стол, вытираю липкие руки салфеткой, тянусь за хрустальным шейкером, делаю глоток, смакуя сладкую пенку, и вздыхаю.

Средиземное море за моим окном уже стало привычным зрелищем. Таковы люди. Такова жизнь.

Ладно, мне нужно наконец сделать то, что я откладывала.

Я достаю телефон, нажимаю большим пальцем на FaceTime, набираю номер и держу телефон перед собой. Знакомое беспокойство скручивает мой желудок – я хочу, чтобы папина сиделка Сюзетта скорее ответила, и одновременно надеюсь, что трубку никто не возьмет.

Один гудок… два… три. Интересно, тот ли сегодня день, когда я спрошу папу, приемная ли я дочь? Я так и не набралась смелости ни в один из предыдущих звонков. Наверное, потому что задавалась вопросом, справедливо ли вообще сталкивать его лицом к лицу с прошлым, когда сейчас он вспоминает о нем лишь урывками.

Наконец я вижу лицо Сюзетты: пышные каштановые кудри, алые губы и улыбку, похожую на солнечный свет, и я благодарна, что такой человек проводит рядом с отцом каждый день.

– Привет, Сюзетта! – бодро говорю я.

– Привет, Рори! – Она радостно машет рукой. – Давно не виделись! Как прошел медитативный ретрит?

– На самом деле, потрясающе. Теперь я медитирую дважды в день. Каждый раз по двадцать минут.

– В самом деле? Расскажи мне подробно! Что такое тишина? Я даже не могу себе этого представить. – У Сюзетты тринадцать внуков, четверо из которых раньше жили с ней, до того, как она начала оказывать помощь пациентам на дому. Однажды она пошутила, что у нее тактильная усталость.

– Честно говоря, я тоже раньше не могла себе этого представить. Ты же знаешь, какой я была…

– Лучшей ведущей в мире. – Сюзетта гордо улыбается, и эта улыбка мгновенно распаляет все мои маленькие угольки стыда.

– Спасибо. – Я понимаю, что она вот-вот спросит меня, когда я вернусь в Лос-Анджелес и где буду работать дальше, поэтому спешу продолжить. – С ума сойти – как такое скучное занятие, как тихая уединенность медитации, может быть настолько… я не знаю… трансцендентным.

Я сразу же чувствую себя глупо, употребляя такое громкое слово для описания ретрита, но в нем было нечто бесспорно уникальное, чему я до сих пор пытаюсь дать определение. В те десять дней буквально ничего не происходило, кроме пения птиц, приема пищи и сна, тем не менее они кажутся мне длиннее, чем это было на самом деле. Я чувствовала такую любовь к птицам, что у меня почти подкашивались колени. Я обнаружила, что с благоговением поглаживаю стволы деревьев. Зарываюсь пальцами ног в траву и вздыхаю, потому что буквально ощущаю, как моя кожа соприкасается с ионами, содержащимися в земле, или что-то в этом роде.

Воспоминания об этом такие яркие, как сливки, они поднимаются на поверхность, вытесняя гораздо более важные вещи, которые я делала и которыми жила.

Всю свою жизнь я старалась быть сильной, настойчивой, упорно трудиться – над карьерой, над отношениями. Поставив эти галочки, я поверила, что конечно же у меня все получилось. Как наивно! А потом папа заболел, моя работа и отношения развалились, и теперь я понимаю, что жизнь – это череда случайных событий, и ты можешь все делать правильно, но все равно оказываешься в дерьме.

Может быть, что-то из этого еще можно спасти. И слова, сказанные Максом, Каро и Нейтом, вертятся у меня в голове: «Не сдавайся! Давай покажи им еще раз!»

Второй шанс, бла-бла-бла.

Но с тех пор, как я потеряла работу своей мечты, меня не покидало ощущение, что в любом случае я просто маршировала к финалу. На самом деле я не получала от этого никакого удовольствия, уж точно не наслаждалась своей студией – пропахшей кислым кофе тюрьмой без окон. Может быть, есть что-то простое, чем я могла бы заняться, что-то легкое, например, медитация.

Странно, однако, представлять, как я отклоняюсь от пути, который, казалось, был предначертан мне судьбой. Богом или папой, я никогда не была до конца уверена.

– Как дела у папы?

– Сегодня с ним все в порядке, милая. Он спрашивал о тебе.

– Правда? Это хороший знак. Каждый раз, когда я начинаю волноваться… – Я замолкаю, потому что не хочу озвучивать свой самый глубокий страх: что однажды я навсегда стану чужой для своего отца. Если только Макс не сможет его вылечить.

Я зажмуриваюсь, усердно молясь, как делаю всякий раз, когда думаю о Hippoheal и невероятных вещах, которые делает Макс. Если вообще возможно спаси папу, Макс не сдастся, пока не добьется этого. Это меня немного утешает. Совсем немного.

– Вот, – говорит Сюзетта. – Иду к твоему отцу.

Камера трясется, пока она движется по коридору, водя телефоном по пыльным восточным коврам и картинам с изображением кораблей, бороздящих штормовые моря. Раньше ему нравилось купаться в озере, нравилась вся эта зелень. Папа любит наш дом в Мичигане. Ребенок из бедной семьи, который всегда жил в тесных комнатах, внезапно обрел просторное жилище и относительную роскошь.

Мне больно от того, что однажды папе, возможно, понадобится покинуть любимый дом. Болезнь Альцгеймера может прогрессировать до такой степени, что даже Сюзетта, находящаяся с ним постоянно, не сможет ухаживать за ним в одиночку. Папа был непреклонен в своем желании, чтобы мы жили своей жизнью, настаивал, чтобы мы с Максом не отказывались от наших мечтаний ради заботы о нем. Но я бы согласилась – не задумываясь. Если придется, я это сделаю. Я хочу, чтобы он всегда был там, где предпочитает находиться. И, к счастью, содержать папу дома, даже с Сюзеттой, сейчас дешевле, чем в доме престарелых, хотя у него нет средств, чтобы платить сиделке. Так что Макс взял ссуду под залог капитала своей компании и, по большому счету, платит из нее. Я знаю, что он может себе это позволить, особенно если его лекарство появится на рынке, но все же. Я действительно чувствую вину за то, что Макс не только финансово отвечает за уход за папой, но и физически находится рядом. А что делаю я? Я просто запуталась. Если бы папа все понимал, и я сказала бы ему, что потеряла работу, он бы не одобрил мой путь. Он бы посоветовал мне вернуться в игру. Он бы посмеялся над историей про главную героиню, над медитацией, над молчанием, над отказом от всех целей.

Неужели сейчас происходит именно это? Неужели я отказываюсь от своих мечтаний?

Я не могу долго зацикливаться на этой гнетущей мысли, потому что на экране появляется папина макушка. Его по-прежнему густые и блестящие волосы, подернутые серебром, зачесаны набок. Ему шестьдесят пять, но лоб у него как у человека на двадцать лет моложе, и его лицо почти не тронуто морщинами. Он все так же энергичен и моложав, решителен – очевидные факты, которые еще более шокируют, учитывая провалы в памяти, постоянные напоминания о том, как много времени мы потеряли. Сюзетта опускает трубку, и вот, наконец, я его вижу.

Мне все равно, приемная я или нет. Это мой отец. Возможно, я никогда не узнаю всей истории, но он выбрал меня, он хотел меня. И он был лучшим отцом, какого я только могла себе представить.

– Папа. – Я едва сдерживаю слезы.

Его маленькие голубые глаза светятся теплом и счастьем, придавая ему свежий вид. Он улыбается знакомой милой улыбкой, обнажая зубы, которые немного пожелтели. Он всегда стеснялся этого. Семь лет назад мы с Максом накопили денег и подарили ему на день рождения модную услугу – отбеливание зубов. Это произошло как раз перед тем, как ему поставили диагноз. Он так ею и не воспользовался – у него развился страх перед стоматологами, а может, и перед врачами вообще, – и его невозможно было уговорить.

– МП… моя прекрасная…

– Доченька, – заканчиваю я за него свое прозвище. Он называет меня МПД.

Папа может придумать аббревиатуру из чего угодно. Макс – это МПС. Но в последнее время папа часто вспоминает только первую часть, и я всегда могу точно определить момент, когда он пытается что-то вспомнить и выражение его лица становится мрачным.

Он узнает меня. По крайней мере, пока.

– Рори, это ты? Где ты?

Я с трудом сглатываю и улыбаюсь.

– Я в Италии, папа.

– В Италии? Наконец-то ты взяла отпуск.

Я заставляю себя улыбнуться.

– Да.

Он кивает.

– Ты это заслужила. Ты так усердно работаешь. Ты на море?

– Да! Я сегодня собирала ракушки, пока гуляла, как мы обычно делали, когда отправлялись на север.

Его глаза блестят.

– Вода была мокрой?

Я улыбаюсь.

– Ты все еще шутишь, папа. – Его взгляд блуждает по сторонам, внезапно становясь растерянным. Нет, только не сейчас! – мысленно молюсь я. У него бывают периоды просветления, а потом он словно уплывает. – Очень мокрая, могу подтвердить, – говорю я, сожалея, что не ответила проще. – Я вместе с Максом. Путешествую на невероятно шикарном поезде.

– Я рад, что вы вместе. Это так важно, Рори, чтобы вы с братом всегда ладили. Некоторые братья и сестры… они не очень хорошо относятся друг к другу.

– Мы – да. Я обещаю, папа, – отвечаю я, радуясь, что могу сказать это честно теперь, когда мы с Максом все обсудили.

– Где ты? – спрашивает он, смущенно морщась.

– В Италии, папа, – повторяю я. – В поезде.

– Ты в поезде. – Он кивает, и мое сердце замирает. Он просто повторяет мои слова, пытаясь изобразить понимание, что он часто и делал, пока мы, наконец, не убедили его обратиться к специалисту.

Я размышляю, что сказать, стоит ли терпеливо ждать, пока он заговорит дальше, или как-то утешить его, или сменить тему. Врач объяснял нам, как правильно себя вести в связи с прогрессирующей болезнью, что успокоить папу можно разными способами: положить руку на предплечье или поддерживать зрительный контакт, но и то и другое трудно сделать издалека.

Я мучительно соображаю, что сказать, когда папа произносит:

– Я ехал в поезде в Киргизию… я когда-нибудь говорил тебе об этом?

Я чувствую, как у меня в груди поднимается волна облегчения от того, что папа все еще может продолжать разговор, пусть и обрывочный. Может быть, Макс преувеличивал ухудшение его состояния, если он все еще способен вытащить из кармана воспоминание, о котором я не подозревала.

– Нет, но я бы с удовольствием послушала.

– Я был в армии, это был ужасный поезд.

Армейские годы папы – черная дыра, я ничего о них не знаю. Он никогда не любил возвращаться к своему прошлому, делиться им. Он был единственным ребенком в семье, его родители давно умерли. «Какой в этом смысл? У меня есть замечательные дети, мы живем в свободной Америке. Жизнь надо проживать глядя вперед, а не назад».

Когда ему поставили диагноз, я очень огорчилась, что не задала достаточно вопросов, не прониклась папиной мудростью и опытом. Что, возможно, я никогда не получу доступ ко всей этой истории – его и нашей. В те времена, когда я думала, что папины предки на самом деле и мои тоже. В кадре оказывается только его лоб, и пальцы Сюзетты касаются экрана. Она переводит камеру так, чтобы охватить все папино лицо, которое теперь искажено от гнева или боли, я не уверена.

– Я сел на этот поезд после начальной подготовки. Это был ад на земле. Я когда-нибудь рассказывал тебе об этом? Они избили меня, потому что я еврей.

– Кто избил тебя, папа?

– Да, – кивает он. – Они сильно избили меня. Десять человек на одного, ночью, с криками «грязный еврей» и тому подобное. Мы пили водку и спали на деревянных досках. Поезд направлялся в…

– Киргизию? – напоминаю я ему.

– Да. Это была красивая местность. Много вечнозеленых растений. Я мог бы просто спать и смотреть в окно, но другие солдаты хотели выпивки. Однажды ночью я проснулся от того, что мой сослуживец забрал мои брюки, чтобы продать их за водку.

– Не может быть! – Я прикрываю рот рукой, и в этот момент папа улыбается своей ослепительной улыбкой, совсем как ДБА (До Болезни Альцгеймера – эта аббревиатура известна только мне и Максу).

– Да! – Теперь он тоже смеется. – Это безумие. Они заставили меня продать все – рубашки, куртку, запасные ботинки. Когда мы приехали на базу после четырех дней, проведенных в поезде, мы были в одних ботинках и нижнем белье. Наш офицер был в бешенстве!

– О боже, не могу поверить, я этого не знала. – Я хихикаю; папа, кажется, сейчас очень доволен. Интересно, могу ли я все-таки спросить его об удочерении?

Наверное, мне следовало сначала обсудить это с Сюзеттой.

– Папа, я…

– Ты в Киргизии? – Папа хмурится. – Будь очень осторожна со своими часами, Рори.

– Моими часами? – Я бросаю взгляд на маленький золотой циферблат на коричневом кожаном ремешке.

Папа подарил их мне, когда я только устроилась на работу репортером, чтобы я всегда выходила в эфир вовремя.

– Они украдут их! – В глазах папы появляется тревога. – Они могут забрать их посреди ночи!

– Я в порядке, папа. Никто не заберет мои часы.

– Нож к твоему горлу! – Он делает режущее движение у своей шеи. – Вот что они сделают. Грабители!

– В этом поезде нет грабителей, – мягко говорю я, хотя в голове проносится ситуация с валуном, как Макс отталкивает меня в сторону. Еще пропавшие книги. Я передергиваю плечами, чтобы избавиться от беспокойства. – Слушай, пап, можно задать тебе вопрос?

Ему требуется несколько секунд, чтобы успокоиться.

– Что угодно. Все что угодно.

Я затаиваю дыхание.

– Ты знаешь женщину по имени Джиневра Экс?

Я как-то упоминала о ней в разговоре с ним, когда навещала его в Мичигане. Я сообщила, что буду работать у известной писательницы, и назвала ее имя. На его лице появилось странное выражение, и он сказал: «Одна хорошая, другая злая. Конечно».

Он явно был сбит с толку. Болтал без умолку, как это с ним иногда бывает. Я попыталась сменить тему, но тут он разволновался и перешел на русский. Я была как на иголках, постаралась перевести его внимание на оленя за окном, бегущего по свежевыпавшему снегу, а потом мы пили горячее какао на кухне, глядя на замерзшее озеро.

В конце концов, он расслабился. Я больше не осмеливалась упоминать ее имя. Я подумала, что это случайный всплеск, ничего существенного. И, к счастью, теперь на лице папы недоумение. Меня охватывает облегчение. Он ее не знает. Я сама напридумывала себе бог весть что.

Но затем он решительно произносит:

– Джиневра Эфрати. – И все же выглядит неуверенным.

– Эфрати? Нет, Джиневра Экс. – У меня сжимается сердце.

Кто такая Джиневра Эфрати? Я перебираю свои воспоминания, анализируя свое прошлое. Это имя имеет какое-то значение или что-то совершенно случайное, что возникло в его мозгу? Мое сердце бьется быстрее, странное ощущение звенит в груди.

Он говорит о Джиневре Экс?

Она моя мать? Вопрос так и вертится у меня на языке. В любой момент он может сорваться. Мне нужно найти книгу; я была так сосредоточена на деле о растрате, что именно оно показалось мне странным. Но теперь я задаюсь вопросом, не намекнула ли Джиневра на мою биологическую мать.

– Джиневра Эфрати, – повторяет папа. – Да. Одна добрая, другая злая. Злая!

Он уже второй раз произносит имя Джиневры Эфрати. И во второй раз возникает непонятная мне ассоциация с добром и злом. Смутное воспоминание пронзает меня.

– Ты говоришь о той истории, которую рассказывал нам на ночь? О сестрах? – Да, теперь я знаю это наверняка: папа имел в виду сказку, которую он рассказывал нам с Максом, когда мы были детьми. Я даже упомянула об этом в моих интервью с Джиневрой – момент, который я хорошо помню, потому что Джиневра перешла от неторопливого, профессионального интервью к более лихорадочному темпу, бросила записывать и стала выпытывать у меня подробности, будто история была чем-то важным. Я не могла припомнить всех деталей, но суть сказки на ночь не забыла.

Папа торжественно кивает.

– Хорошая девочка была красивой. Очень красивой. Это несправедливо! Это никогда не было справедливо. Злая девочка. Она все испортила. Она солгала мне. Я никогда… Я не должен был уходить. Где она? Где?

– Где кто, папа? – Я совершенно сбита с толку, но хочу, чтобы он продолжал говорить. У меня такое чувство, что я на грани понимания чего-то важного.

– Джиневра! – Папа придвигается ближе к камере. – Где она?

– Джиневра Экс в Италии, папа. Я не уверена, что это тот же человек, о котором ты говоришь. Она писательница, с которой я работаю, я тебе говорила.

– Джиневра, где…? – Телефон с грохотом падает на пол, и я слышу, как он выкрикивает что-то неразборчивое.

В кадре появляется Сюзетта и виновато морщится.

– Рори, дорогая, нам пора.

Я часто дышу.

– Но…

– Загляни к нам завтра, милая, – в ее глазах сочувствие, но твердость. Щелчок отбоя – и телефон выпадает у меня из рук. Я смотрю в потолок, пытаясь осмыслить наш разговор. Папа знал Джиневру? Но откуда?

Я вспоминаю его сказку на ночь, пытаюсь воссоздать все детали. В ней рассказывалось о принце, который встречает на берегу озера двух сестер. Одна из них очень красива и рассеянна, а другая очень уродлива и умна. Принц влюблен в прекрасную сестру и прилагает все усилия, чтобы быть с ней. Я всегда требовала у папы – еще, еще! Заливалась смехом над всеми попытками и неудачами принца. Он пересекает заледеневшее озеро на коньках, но падает! Он взбирается на самую высокую гору, но затем слетает с утеса! Он отправляется в путь через пустыню, но, в конце концов, ему не хватает воды! В общем, принц так и не добивается успеха.

Потому что, как говорил папа, некрасивая сестра – это зло, управляющее красивой сестрой. Некрасивая все больше и больше отдаляет красивую от принца. На какое-то время уродливая сестра даже вводит принца в заблуждение, заставляя поверить, что красивая сестра не любит его. В результате и принц, и сестры остаются в одиночестве, потому что в конце концов злая запирает прекрасную в башне и выбрасывает ключ.

Порой взрослые рассказывают детям поистине странные истории. Интересно, помнит ли Макс больше, чем я? Но какое отношение эта история может иметь к Джиневре? Я вспоминаю, как впервые брала у нее интервью. У меня был довольно низкий рейтинг для такого крутого задания. Теперь я задаюсь вопросом, не она ли настояла на моей кандидатуре? Из-за папы?

Я вздрагиваю, потому что если она одна из сестер, то, очевидно, уродливая и злая. Нет, это невозможно. Должно быть другое объяснение. Я не хочу верить, что эта история может быть правдой, что Джиневра со злыми намерениями и отправила нас всех в это путешествие.

Мои пальцы пробегают по раненому колену. Я думаю об обвинении Каро в адрес Джиневры, что она воспользовалась этой поездкой. Это все рекламный ход? Что, если книга даже не закончена, что, если она все еще пишет сценарий, играя нами, как своими марионетками, чтобы развить больше сюжетных линий? Ладно, я признаю, что такая вероятность есть и не могу сбрасывать со счетов предположение Каро о том, что кроме Габриэля, Джиневра подослала в поезд и других людей. Я вспоминаю всех наших попутчиков – веселых жителей Калифорнии, мистера угрюмый Пом-Пон, итальянскую семью, которая, кажется, появляется из-за каждого поворота. Мог ли кто-то из них столкнуть валун или взять книги? Но зачем? Если бы Джиневра выбирала кого-то в качестве своего подельника, она бы выбрала пару или семью?

Я качаю головой, чувствуя, что придумываю монстров под кроватью, которых на самом деле нет. Дело в том, что, несмотря на все это безумие, Джиневра мне нравится. Она всегда мне нравилась. В ней есть что-то простое и доброе. Она способна сострадать. Яркая, уверенная в себе и иногда очень важная, хотя у меня такое чувство, что за всем этим скрывается глубоко укоренившаяся неуверенность. Несколько раз она упоминала о своей сестре Орсоле, которая живет… еще раз, где? В каком-то итальянском городе, не в Риме. Они близнецы, однояйцевые. Думаю, близки.

Джиневра как-то сказала мне, что Орсола прекрасна, просто красавица.

Мне не по себе.

Это не может быть правдой. Я все выдумываю. Откуда папа вообще мог это знать?

И если Джиневра – моя мать, значит ли это, что я не совсем приемная дочь? Что у нее были какие-то отношения с папой? И зачем ей сообщать мне потрясающую информацию о том, что я приемная, но лгать о своей роли во всем этом? Зачем она отправила меня в это путешествие с таким количеством инструкций, с таким количеством странных декораций?

Как будто я все еще ее главная героиня.

Я могу сойти с поезда прямо сейчас, напоминаю я себе. Никто – даже знаменитая Джиневра Экс – не сможет удержать меня на борту, если я еду в этом сумасшедшем поезде против своей воли. Мой взгляд устремлен в окно, на внешний мир, который сейчас кажется далеким, недосягаемым. Моя жизнь сузилась до этой коробки на колесах и людей, которые в ней находятся. Этот роскошный поезд начинает казаться мне позолоченной клеткой. Это прекрасно, и одновременно вызывает клаустрофобию…

Но я не хочу уезжать. Я могу признаться в этом самой себе. Макс, Нейт, Каро и даже Габриэль. Так много незаконченных дел. Я понимаю, что мне нужно увидеть, чем все это закончится. Есть истории, которые нельзя прерывать на середине.

Но мне нужно вернуть себе контроль над своей жизнью и над этой поездкой. У меня так много вопросов, и я задала их Джиневре, но пока она не ответила. Завтра мы будем в Риме, и я навещу ее. Если понадобится, я устрою засаду в ее квартире. Она не сможет избежать встречи со мной. С меня хватит!

Мне нужны ответы. И еще один экземпляр книги. Я потираю лоб руками, чувствуя себя абсолютно сбитой с толку. Мне жаль, что я не могу обсудить это со своим братом, с моей бывшей любовью, с моей лучшей подругой, но сейчас я никому не могу полностью доверять.

Мне следовало бы помедитировать, но у меня нет желания. Дело в том, что медитировать легче, когда твой разум не занят решением проблем. На ретрите у меня было так много моментов перерождения, когда я думала: «Почему не все на земле делают это? Если бы люди узнали о существовании ретритов безмолвной медитации, вся фармацевтическая ниша успокоительных рухнула бы». Я чувствовала себя Далай-ламой младшим, стремящимся распространять повсюду убеждение, что можно, ничего не делая, испытать величайшее наслаждение и блаженство. Если бы только люди об этом знали, мы бы легко достигли мира во всем мире.

Я представляла, как учу людей жизненной мудрости: «Вы сами выбираете, что вам чувствовать. Вы можете принять решение испытывать лишь радость и наблюдать за всеми чудесами вокруг вас».

Но теперь, когда я вернулась в реальный мир, все это выглядит глупо. Я сталкиваюсь с реальными проблемами, которых не могу избежать. Я не могу просто смотреть в окно на деревья и ждать, когда все само разрешится.

Папа сказал бы: «Нет ничего, что нельзя было бы вылечить прогулкой». Если Макс и я ссорились, он выставлял обоих за дверь. «Надо прогуляться, чтобы снова улыбаться». Я скучаю по глупым стишкам папы и его оптимизму в отношении того, что все наладится. Я представляю, как его сильные руки обнимают меня, но меня поражает печальное осознание, что я создаю вокруг него ореол всемогущества, который не совсем оправдан. Его руки никогда не были сильными и не обещали защитить меня от всего. Внезапно я с тоской понимаю, что каким бы замечательным папа ни был, он никогда не обещал оградить меня от жизненных невзгод. Он хотел, чтобы я научилась прыгать в воду и выживать одна, прежде чем окажусь в его объятиях. Ему пришлось так много пережить в детстве и юности, что он хотел, чтобы мы с Максом тоже были способны сделать это. Сами по себе. Потому что, в конце концов, ты всегда сам по себе.

Я помню случаи – много раз, – когда папа внезапно разражался слезами. Я никогда не понимала, что его провоцирует, часто это были обычные вещи – сирена скорой помощи, первый снегопад. Объясняя причину своих слез, он говорил мне: «Они все ушли», и я догадывалась, что он думал о людях, которых любил до меня, – о матери, отце и женщине, которую я считала своей матерью. «Но у меня есть ты и Макс», – повторял он. Я знала, что он говорит искренне, но одновременно задавалась вопросом, не попытка ли это убедить себя.

Ужин будет только через несколько часов, а поезд отправляется в полночь.

Я приму душ, переоденусь, а потом отправлюсь на прогулку, чтобы зарядиться новой энергией. Я призываю на помощь папину смелость, напоминаю себе, через что он прошел, об этой новой истории с поездом в Киргизию.

По крайней мере, никто не продает мои вещи за водку. Хотя даже несмотря на то, что Джиневра заплатила мне достаточно, чтобы продержаться какое-то время, я не чувствую себя обеспеченной. Пока я не найду другую работу, больше никаких поступлений не будет, и эта мысль царапается где-то внутри меня, напоминая о моем безденежном детстве.

Оказывается, пережить роскошное путешествие в «Восточном экспрессе» будет несколько сложнее, чем я предполагала.