Грушенька и сын шейха

Глава 11. Газета

Аграфена

— Что за день такой? С утра до вечера что-то взрывают. — эмоционально ругается Настя, — Груш, возьмешь новость про подрыв в Болгарии?

— Хорошо. Взяла.

Только жму на ссылку, в кабинет заходит политический обозреватель Клим Воротынцев. Грузный мужчина лет пятидесяти кидает на столик пачку сигарет.

— Я у вас покурю, день дурацкий, — журналист берет со стеллажа гостевую пепельницу и падает в кресло.

— У меня как раз ваша новость в работе, — сообщаю я мужчине, — ужас, конечно. Смертник подорвал автобус с израильскими туристами в Бургасе. Безумные люди, зачем они это делают?

— Это делают очень прагматичные люди, Грушенька, — Клим выпускает струю белого дыма в потолок. — Главная новость сегодня не эта. Утром в Дамаске подорвали заседание силовой верхушки Сирии. Тоже с помощью смертника, кстати. Убили зятя и кузена Асада, пару силовых министров. Людей, принимающих решения. Но целью был Башар Асад, который каким-то чудом на заседание не явился. Провал неких спецслужб информационно прикрыли подрывом автобуса с израильтянами.

— Как-то очень цинично звучит, — с сомнением выгибаю бровь.

— Геополитика вообще очень циничная вещь, Груша. На сегодня назначено совещание совбеза по Сирии. Если бы Асада удалось убить, запад протащил бы свою резолюцию с вводом сил коалиции. Операция провалилась, совбез перенесли на завтра. Теперь общественность отвлекают громким терактом в Болгарии. Типичная операция прикрытия.

— Израиль уже обвинил в теракте Иран, — оповещает Настя о последней новости.

— Кто бы сомневался, — усмехается Воротынцев, — и никакие расследования не нужны. Израилю Асад как кость в горле, по их таймингу они уже должны Иран бомбить, а Асад все никак не сдается демократическим повстанцам. Пока не дожмут Сирию, они не могут вплотную заняться Ираном.

— А Израилю зачем все это нужно? — недоуменно жму плечом. — Разводят исламистских фанатиков у себя под боком.

— Неорганизованные фанатики гораздо безобиднее, чем идейные диктаторы сильных стран. Тем более, когда эти фанатики ручные, а диктаторы наоборот. Например, в Иране официальная позиция, что Израиль не имеет права на существование и должен быть стерт с лица земли.

— Как-то жестко, — удивляюсь я. — И по какой причине?

— Неприязнь, видимо, — усмехается Клим, — первоначально, кстати, Израиль выбрал шахский Иран своим союзником. Сделали ставку на этнический фактор. Надеялись на поддержку персов против арабского враждебного окружения. Но потом в Иране случилась исламская революция. В итоге сыграл религиозный фактор, а Мухаммед с евреями не ладил.

— Ну, мы уже в двадцать первом веке живем, чтобы руководствоваться мнением Мухаммеда, — пожимаю я плечом.

— Ну, так-то у иудеев с персами долгая история взаимоотношений. К тому же, мне кажется, очень дурацкой затеей праздновать еврейский Пурим. Это про то, как советник персидского царя Аман захотел убить всех евреев. Но его опередили. Одна из жен царя еврейка Есфирь подговорила мужа убить Амана и всех врагов своего народа. Царь выдал свое разрешение. В итоге, евреи за пару дней вырезали 75000 человек из персидских элит.

— Какая-то сказочная цифра, мне кажется, — с сомнением в голосе замечаю я, — после Варфоломеевской ночи было убито 30000 гугенотов, а на них долго охотились все католики Франции.

— Совершенно не важно, правдива история или сказочна, — отметает мое замечание Клим, — важно то, что она стала поводом для торжества. Очевидно, что ежегодное шумное празднование Пурима рано или поздно вбило бы ирано-израильский клин. Фундаментальные конфликты всегда имеют ментальные причины.

— Ну, вообще да, странно это, французы Варфоломеевскую ночь не празднуют, — подает голос Настя.

— Некорректное сравнение, Настенька, — Клим снова затягивается и выпускает дым. — У католиков доктрина свободы воли. Если католик совершил убийство, это сделал он сам и никто другой. Странно было бы праздновать нарушение заповеди «не убий».

— В иудаизме тоже была эта заповедь, если не ошибаюсь, — возражает моя коллега.

— Именно, — одобрительно кивает Воротынцев, — но она для людей. А персов убил Яхве руками евреев по договору защиты богоизбранного народа. Главная черта евреев, благодаря которой они до сих пор существуют — особая религиозность. Те, кто не верит в свою богоизбранность богом Яхве, давно ассимилировались в какой-то момент своих долгих скитаний. Остальным Яхве ассимилироваться запретил. Соответственно, Пурим — это событие, доказывающее, что Яхве бережет свой народ. Именно этот факт и празднуют. Но тут у персов и евреев могут быть разночтения.

— Разве не все древние народы были особо религиозны? — встаю и завариваю кофе в прессе.

— В какой-то мере да, но только у евреев было мощное пророческое движение. А еще они свято верили в предсказания этих пророков и видели предсказания там, где их нет. По крайней мере для человека, лишенного этой веры. Как по мне, то в главе Дварим Торы, в которой евреи видят пророчество о рассеянии, мы имеем дело с договором. За послушание Яхве обещаются все блага, которые пришли в голову автору, за непослушание все кары, которые могут пасть на народ.

— И что там были за кары? — разливаю кофе по чашкам и ставлю перед Климом.

— Спасибо, Грушенька! — Клим сразу тянется за кружкой и с видимым удовольствием вдыхает аромат. — Все, на что фантазии хватило. От неурожаев и бесплодия до истребления. Совершенно логично было туда включить завоевание народа и рассеяние. Иудея стояла на перекрестке дорог великих цивилизаций. Было бы странно, если бы их кто-нибудь не съел в конце концов. Но в религиозных головах факт покорения страны Римом отразился, как срабатывание кары за непослушание Яхве. В общем, сам факт существования евреев через две тысячи лет после исчезновения Иудеи говорит о чрезмерном религиозном сознании.

— Почему? — уточняю я.

— Потому что после списка кар, был еще список для тех, кто одумался и решил слушаться Яхве. С поощрениями. Там, в том числе было обещание вернуть утерянную землю. Но куда-то мы залезли в дебри. Что-то я у вас засиделся, девушки.

Клим залпом допил кофе, затушил очередную сигарету и покряхтывая вылез из кресла.

— Спасибо за кофе, девочки, пойду снова в наш политический ад.

Дверь за Воротынцевым захлопнулась.

— Насть, как думаешь, надолго сегодня выпуск задержат из-за всех этих взрывов? — я задумчиво смотрю в редакционную программу.

— Статью на главную еще пишут. Про взрыв автобуса, кстати, — неопределенно отвечает Настя.

Я вздыхаю и открываю для вычитки очередную заметку.

— Хочешь, я могу подежурить сегодня? Если я в пятницу уволюсь, у меня три выходных намечаются. — через какое-то время предлагаю коллеге.

— Было бы неплохо. Спасибо! — Настя благодарно смотрит на меня, — жаль, что Бобрешов в отпуске, когда у тебя столько свободного времени.

— Угу, — рассеянно подтверждаю.

За последние дни я ни разу не вспомнила Степана, и эта мысль сейчас удивляет. Он долго за мной ухаживает. Мы ходили на свидания. Почему Настя помнит о нем, а из моей памяти он стерся, как только перестал появляться перед глазами?

Отгоняю от себя неприятную мысль. Я подумаю об этом завтра. Наверное.

Пока ожидаю финальной статьи, серфю в интернете. Сама не замечаю, как набираю в поиске волнующую фамилию. Сервис картинок выдает каких-то других Глебов Князевых.

Фото нахожу в конце концов на сайте будущего работодателя. Сохраняю его на компе и отправляю сама себе в почте.

На профильном ресурсе маркетологов гуглится интервью с Глебом. Читаю его раз десять. В груди порхают бабочки от каждого слова. Все-таки Князев очень умный, а я почему-то этим очень горжусь.

Весь вечер бью себя по рукам, чтобы не написать ему в личке свои восхищения.

Отвлекаюсь тем, что выгребаю из ящиков стола личные вещи, какие-то листочки с многочисленными пометками и записанными телефонами. Нужные переписываю в ежедневник, отправляю все остальное в корзину.

Рабочий день затягивается до часу ночи. Еду домой на оплаченном редакцией такси для задержавшихся сотрудников. Засыпаю сразу, как только голова коснулась подушки.

Ночью мне снились древние евреи, поклоняющиеся своему суровому богу. Потом я вижу бурное зимнее болгарское море. Я иду босиком по дикому пляжу, и какие-то мошки больно кусают ноги. Около берега плавает гигантская страшная медуза. Долго смотрю на нее, пока волны нежно ласкают мои ступни.