Грушенька и сын шейха

Глава 21. Компиляция

Аграфена

— Блуд — это большой грех? — риторически вопрошаю я у Вики.

— Пфф. Ты же знаешь, я не воспринимаю весь этот религиозный бред, — отмахивается девушка, — к христианству же отдельные счеты. Не та религия, чтобы париться о его догмах.

— Я не могу не воспринимать религию, — говорю скорее сама себе, чем Вике, — бабушка всегда была очень верующая. Для меня отказаться от христианства, это как отказаться от бабушки.

— Вот-вот. Поэтому Владимир ни с кем не любезничал в свое время, когда решил сменить один культ на другой. Высек статую Перуна и скинул его в реку. Не рефлексировал ни о каких бабушках и предках. Просто махом обрубил все моральные императивы прошлых поколений.

— Мне кажется, правильно сделал, — пожимаю я плечом, — выбрал для своего народа милосердного бога.

— Выбор христианства был абсолютно конъюнктурным тактическим шагом, — отмахивается от меня Вика, — Владимир был нормальным тестостероновым мужиком. Любил трахаться, выпить и повоевать. Выбор веры был обусловлен геополитикой, а не качествами бога. Византия на тот момент была самым сильным геополитическим игроком. Я ни капли не сомневаюсь, что на этапе выбора в подробности он вообще не вникал. Возникла бы новая конъюнктурная необходимость, точно так же высек бы и Христа.

— Ты прям богохульствуешь, Вика, — ежусь от неприятной дрожи по телу.

— А когда про избиение Перуна говорила, я не богохульствовала? — цокает языком Гончарова. — Эх, Грушенька, а это же вера предков, — девушка картинно укоризненно качает головой. — А если серьезно, Ракитина, трудно было сделать худший выбор. Я уже говорила, что религия должна способствовать конкурентоспособности народа. Христианство же взяло все самое худшее и из иудаизма, и из зороастризма.

— Например? — уточняю я.

— Из зороастризма всю эсхатологическую линию со страшным судом, загробной жизнью, адом, раем. Всю эту ерундистику, под которую подбивается линия, что здесь и сейчас жить не надо. Отдай рубашку и жди, может быть какая-то жизнь после смерти обломится. Но это не точно. Так зороастрийцы и в этой жизни радостей не были лишены. К аскезе не призывали. Секс не табуировали. Наоборот. Горячо приветствовали. В общем, огнепоклонники ждали страшного суда не так уныло, как христиане.

— Если бы в христианстве было табу на секс, то христиан уже не осталось бы, — указываю я на логическую ошибку.

— В первые века христианства считалось, что норма жизни — это целибат. Брак — удел слабовольных, которые сгорают от страсти. Мы просто проскочили самый треш, когда считалось, что нужно только молиться и ждать страшного суда. В десятом веке, когда крестили Русь, уже немного спал эсхатологический угар. Поэтому у нас и не было совершенно жуткого количества монашеских орденов, как в западном христианстве.

— Ладно, допустим. Ты хочешь сказать, что в других религиях какое-то другое отношение к сексу?

— В иудаизме и исламе, которые родственны нашему культу, считается, что телесные радости от бога. Впрочем, как и остальные сферы земной жизни.

— Откуда тогда в христианстве взялось сдержанное отношение к телесному? — подтягиваю ногу на стул и ставлю подбородок на коленку.

— Что-то из иудаизма, но самое смешное, что на самом деле нет.

— Ты говоришь загадками, Вика.

— Христиане по-своему переосмыслили иудейский миф об изгнании из рая. Решили, что после изгнания из рая каждый человек рождался с первородным грехом. То есть все телесное греховно априори.

— А это не так? — удивляюсь я.

— Евреи так не считали. По иудейской версии, наказанием за вкушение плода является то, что человек стал смертным. Наказание для женщин — рождение детей в муках. На этом всё. Все наказания видны невооруженным взглядом. Никакой невидимой составляющей. Никаким первородным грехом человек не наказывался. В иудаизме люди рождаются безгрешными.

— Но Иисус же был иудеем, если не из иудаизма, то откуда взялось подобное понимание первородного греха? — недоумеваю я.

— Сам термин «первородный грех» выродил из себя Августин Блаженный в четвертом веке, — посмеивается Вика.

— Задним числом? — смотрю я на подругу ошарашенно.

— Ага. Вот такой вот парадокс. До Августина люди рождались безгрешными. А по современным представлениям Иисуса распяли, чтобы искупить грех, которого на самом деле ни у кого не было. В итоге, ни один человек ни до Августина ни после не был рожден с первородным грехом.

— Потому что Иисус искупил его прежде, чем он появился? — ошарашенно выгибаю бровь, беру бокал и перекатываю на языке терпкое вино. — Но на этом же строится вся догматика. Отец пожертвовал сыном, чтобы искупить наши грехи.

— Угу. Легким движением руки христианское учение обретает глубинный смысл. Одно дело, когда кого-то просто казнили за сектантскую смуту, другое дело, если эта казнь является сакральным актом, избавляющим человечество от некоего первородного греха. К тому же получилось дополнительно обосновать аскетические требования христианства. Под сурдинку «первородного греха» легче объявить греховными все телесные желания. По христианской версии, даже после подвига Иисуса человеческая природа все-равно повреждена после изгнания из рая.

— И все желания от этой поврежденной природы. И прежде всего желание страсти, — киваю я.

— Ну да. Иисус же саддукеям объявил, что в раю не трахаются. Хотя это бред. Адам с Евой трахались. С первой женой Лилит Адам вообще разругался из-за споров о том, кто будет сверху. Августину, прежде чем выдавать свое потрясающее откровение, следовало объяснить, зачем божьему творению человеку дан оргазм? Почему никто из схоластов не обсудил эту животрепещущую тему? Ах да, я забыла. Они же все как бы на целибате сидели и не должны знать, что это такое.

— Ты все-таки веришь в рай, Вика? — усмехаюсь я.

— Нет, просто разбираю религиозный текст с логической точки зрения, — Вика запускает пальцы в волосы и слегка их взъерошивает, — а еще из иудаизма пришел термин «раб божий». В зороастризме, кстати, склонение перед кем-либо является грехом. Там человек не раб, а соратник бога в борьбе со злом. В такой конструкции, кстати, и страшный суд приобретает другой смысл. Побуждает к активной жизненной позиции, а не стимулирует пассивную добродетель божьего раба.

— Так откуда же взялась аскеза, если она не наблюдается в исходных религиях? — недоумеваю я.

— Мне сильно кажется, что из буддизма. Но это не точно. Там аскеза требовалась только от монахов. Гражданским секс не возбранялся. Нужно было только избегать чужих жен и наложниц.

— Надо буддисту Бобрешову рассказать, ему понравится твоя версия, — хихикаю я.

— Исходный буддизм — это не практика по снятию стресса, как считается сейчас в офисном мире. Это учение о выпиливании из жизни, которая есть сплошное страдание. Индуистам трудно было просто взять и повеситься. После этого случается реинкарнация на худших условиях, и все начинается сначала. Вот Гаутама Будда и придумал, как выпилиться окончательно, в том числе из круга сансары-перерождений. И с такой мотивацией аскеза вполне рациональна, как первоначальный этап отказа от жизни. В христианской же версии логики вообще не наблюдается.

— Христианство неправильно скомпилировало тезисы из разных религий?

— На мой вкус, крайне бестолково, — подтверждает Вика. — В итоге, Владимир выбрал для нас эсхатологическую религию, нацеленную на ожидание конца света, с требованием жесткой аскезы во всех сферах жизни, ненавистью к телесным желаниям и вообще человеку, природа которого испорчена первородным грехом. Религию, которая презирает деньги, торговлю, нормальный быт и земное существование в общем. И все это предлагается съесть в надежде на некую загробную жизнь, где даже секса не будет. Какой смысл вообще в этой загробной жизни? Которая, якобы, есть награда за все лишения. Можешь мне объяснить, что такое вечная благодать? По-моему, это застой без развития. От такого обычно хочется повеситься. Предпочитаю нормально прожить эту гарантированную жизнь, чем верить в журавля в небе.