Холли

17 октября 2012 года

1

Это старый город, и он уже не в лучшем виде, так же, как и озеро, рядом с которым он был построен, но есть районы, которые все еще выглядят довольно мило. Старожилы, вероятно, согласились бы, что самым красивым районом является Шугар-Хайтс, а самая красивая улица в нем — Ридж-роуд, которая плавно спускается от Колледжа искусств и наук Белла к Дирфилд-парку, расположенному двумя милями ниже. По Ридж-роуд проходит множество красивых домов, некоторые из которых принадлежат преподавателям колледжа, а некоторые — успешным жителям города: врачам, юристам, банкирам и топ-менеджерам бизнес-компаний. Большинство из этих домов представляют собой безупречно окрашенные викторианские постройки с изогнутыми окнами и изобилием декора.

Парк, где заканчивается Ридж-роуд, не так велик, как тот, что расположен прямо в середине Манхэттена[1], но несильно отстаёт от него. Дирфилд — это гордость города, и отряд садовников поддерживает его в великолепном состоянии. Да, есть запущенный западный участок возле Ред-Бэнк-авеню, известный как Тикетс, где иногда после наступления темноты можно наткнуться на тех, кто ищет или продает наркотики, и где иногда случаются ограбления, но Тикетс — это всего лишь три акра из 740. Остальные покрыты травой, цветами и пронизаны дорожками для влюбленных и скамейками, где старики читают газеты (теперь все чаще и чаще на электронных устройствах), а женщины болтают, иногда качая своих младенцев в дорогих колясках. Есть два пруда, и в одном из них иногда можно увидеть мужчин или мальчиков, плывущих на лодках с дистанционным управлением. В другом плавают туда-сюда лебеди и утки. Также имеется детская площадка. На самом деле есть всё, кроме общественного бассейна; время от времени городской совет обсуждает эту идею, но ее постоянно откладывают. Лишние расходы, сами понимаете.

В этот октябрьский вечер тепло для этого времени года, но мелкий дождик заставляет всех сидеть дома, кроме одного рьяного бегуна. Этого человека зовут Хорхе Кастро, он преподаватель писательского мастерства и латиноамериканской литературы в колледже. Несмотря на свою специализацию, он родился и вырос в Америке; Хорхе любит говорить людям, что он американец, как яблочный пирог.

В июле ему исполнилось сорок лет, и он больше не может обманывать себя тем, что он всё еще тот молодой лев, который добился мгновенного успеха со своим первым романом. Сорок — это тот возраст, когда нужно перестать врать себе, что ты еще хоть в чем-то молод. Если ты этого не делаешь, если подписываешься на такую лабуду, как "сорок — это новые двадцать пять", начнется твое падение. Сначала немного, но потом все больше, и в один прекрасный момент тебе пятьдесят с животом, свисающим через пояс, и таблетками от холестерина в аптечке. В двадцать тело всё прощает. В сорок прощает на время, в лучшем случае. Хорхе Кастро не хочет дождаться пятидесяти лет и обнаружить, что он превратился в еще одного жирного американского мужика.

С сорока лет нужно уже начинать заботиться о себе. Нужно поддерживать машину, потому что ее не обменяешь. Поэтому по утрам Хорхе пьет апельсиновый сок (там калий), за ним следует почти каждодневная порция овсянки (антиоксиданты), и раз в неделю он употребляет красное мясо. Когда ему хочется перекусить, он открывает банку сардин. Они богаты Омегой-3 (кроме того, вкусны!). По утрам он делает простые упражнения, а вечерами бегает, не переусердствуя, но проветривая свои сорокалетние легкие и давая своему сорокалетнему сердцу шанс проявить себя (пульс в покое: 63). Хорхе хочет выглядеть и чувствовать себя на сорок, когда ему будет пятьдесят, но судьба любит подшутить. Хорхе Кастро не встретит даже свой сорок первый день рождения.

2

Его обычный маршрут, которого он придерживается даже в мелкий моросящий дождь, заключается в беге от дома, который он делит с Фредди (по крайней мере, пока длится его статус писателя, преподающего в колледже) в полумиле от колледжа, к парку. Там он разомнет спину, выпьет немного витаминизированной воды из своей поясной сумки и побежит обратно домой. Морось на самом деле бодрит, и нет больше других бегунов, ходоков и велосипедистов, с которыми ему бы пришлось делить дорогу. Велосипедисты — самые худшие из них, считающие, что у них есть полное право ездить по тротуарам вместо дороги, даже при наличии велосипедной дорожки. В этот вечер тротуар принадлежит только ему одному. Ему даже не нужно махать рукой тем, кто мог бы выйти на свои великолепные старые затененные веранды подышать воздухом; погода заставила их остаться дома.

Всех, кроме одной: старой поэтессы. Она закутана в парку, хотя еще довольно тепло в восемь вечера. Она похудела до ста десяти фунтов (ее врач регулярно ругает ее за вес), и ей холодно. Даже более: ей сыро. Тем не менее она остается, потому что сегодня может родиться стихотворение, если придет озарение. Она не писала ничего с середины лета, и ей нужно что-то начать, прежде чем ее талант покроется ржавчиной. Ей нужно что-то изобразить, как иногда говорят ее студенты. Что более важно, это может быть хорошее стихотворение. Может быть, даже столь необходимое стихотворение.

Оно должно начаться с того, как туман вращается вокруг фонарей напротив нее, и затем перейти к тому, что она называет таинством. Которое включает все. Туман создает медленно движущиеся ореолы, серебристые и красивые. Она не хочет использовать слово "ореолы", потому что это банальное слово, много раз использованное. Почти клише. Но "серебристые"... или, может быть, просто "серебряные"...

Ее мысли отвлекаются на мгновение, чтобы заметить молодого человека (в восемьдесят девять лет сорокалетний кажется очень молодым), шлепающего по другой стороне дороги. Она знает его; писатель-преподаватель, который считает Габриэля Гарсиа Маркеса[2] величайшим прозаиком. Своими длинными темными волосами и маленькими усиками на верхней губе он напоминает старой поэтессе обаятельного персонажа из "Принцессы-невесты"[3]: "Меня зовут Иниго Монтойя, ты убил моего отца, готовься к смерти".

На нем желтая куртка со светоотражающей полосой на спине и до смешного узкие беговые штаны. Бежит, как на пожар, могла бы сказать мать старой поэтессы. Или как на звон колоколов.

"Колокола" наводят ее на мысль о колокольчиках, и ее взгляд возвращается к фонарю прямо напротив нее. Она думает: "Не слышит бегун серебра над собой / Эти колокола не звонят".

Это слабовато, потому что слишком прозаично, но это только начало. Ей удалось вызвать поэтическое озарение. Теперь нужно зайти домой, взять свой блокнот и начать в нем царапать. Однако она сидит еще несколько мгновений, глядя, как серебряные круги вращаются вокруг фонарей. "Ореолы", — думает она. — "Я не могу использовать это слово, но именно так они выглядят, черт подери".

Брошен последний взгляд на желтую куртку бегуна, и он исчезает во тьме. Старая поэтесса тяжело поднимается, морщась от боли в бедрах, и шаркает в свой дом.

3

Хорхе Кастро немного прибавляет темп. У него открывается второе дыхание, легкие насыщаются воздухом, эндорфины начинают играть в крови. Впереди — парк, усеянный старомодными фонарями, излучающими мистический желтый свет. Перед пустующей детской площадкой находится маленькая парковка, теперь пустая, за исключением пассажирского фургона с открытой боковой дверью и пандусом, выходящим на мокрый асфальт. У его подножия сидит старик в инвалидном кресле, и рядом возится старая женщина, стоящая на одном колене.

Хорхе останавливается на мгновение, наклоняется, обхватывает руками ноги чуть выше колен, переводит дыхание и осматривает фургон. На сине-белом номерном знаке изображен логотип инвалидной коляски.

Женщина в матерчатом пальто и платке смотрит на него. Поначалу Хорхе не уверен, что знает ее: свет на этой маленькой вспомогательной парковке не очень хороший.

— Привет! У вас проблемы?

Она встает. Старик в инвалидном кресле, одетый в свитер на пуговицах и кепку, слабо машет рукой.

— Разрядился аккумулятор, — говорит женщина. — Это мистер Кастро, не так ли? Хорхе?

Теперь он узнает ее. Это профессор Эмили Харрис, преподающая английскую литературу... или преподававшая; возможно, теперь она профессор-эмеритус[4]. А это ее муж, тоже преподаватель. Он не знал, что Харрис инвалид, нечасто видел его в кампусе, другой факультет в другом здании, но, кажется, что в последний раз, когда он его видел, старик был ходячим. Хорхе довольно часто видит ее на различных собраниях преподавательского состава и культурных мероприятиях. У Хорхе есть подозрение, что он не входит в число ее любимчиков, особенно после собрания по поводу теперь уже несуществующего поэтического кружка. Там случались жаркие дискуссии.

— Да, это я, — говорит он. — Полагаю, вы бы хотели поехать домой и подсохнуть.

— Было бы неплохо, — говорит мистер Харрис. Или, может быть, он тоже профессор. Его свитер тонкий, и Харрис немного дрожит.

— Ты не мог бы подтолкнуть меня к пандусу, сынок?

Он кашляет, прочищает горло, снова кашляет. Его жена, такая решительная и авторитетная на заседаниях факультета, выглядит немного потерянной и потрепанной. Несчастной. Хорхе задается вопросом, сколько они уже здесь и почему она не позвала кого-нибудь на помощь. Может быть, у нее нет телефона, думает он. Или оставила его дома. Пожилые люди могут забыть о таких вещах. Хотя ей не намного больше семидесяти. Ее муж в инвалидной коляске выглядит старше.

— Думаю, я смогу помочь. Снимаем с тормоза?

— Да, конечно, — говорит Эмили Харрис и отходит, когда Хорхе хватается за ручки и разворачивает инвалидную коляску лицом к пандусу. Он откатывает ее на десять футов назад, чтобы разогнаться. Моторизованные инвалидные коляски бывают тяжелыми. Ему явно не хочется поднять ее наполовину, после чего коляска, потеряв импульс, начнет катиться назад. Или, боже упаси, опрокинется и выбросит старика на тротуар.

— Начнём, мистер Харрис. Подождите, здесь может быть небольшой выступ.

Харрис хватается за боковые поручни, и Хорхе замечает, насколько он широкоплеч. Под свитером его плечи выглядят мускулистыми. Люди, потерявшие способность пользоваться ногами, компенсируют это другими способами. Хорхе ускоряется на пандусе.

— Вперед, Сильвер![5] — весело кричит мистер Харрис.

Первую половину пандуса они преодолевают легко, но затем кресло начинает терять импульс. Хорхе наклоняется, опирается на него и продолжает катить. Странная мысль приходит ему в голову: номерные знаки этого штата красно-белые, и хотя Харрисы, как и он, живут на Ридж-роуд (он часто видит Эмили Харрис в ее саду), номера на их фургоне сине-белые, как в соседнем штате на западе. Еще одна странность: он не помнит, чтобы когда-либо раньше видел этот фургон на улице, хотя видел Эмили, сидящей за рулем аккуратного маленького «Субару» с наклейкой Обамы на заднем бампере.

Когда он поднимается наверх пандуса, согнувшись теперь почти горизонтально, вытянув руки и согнув кроссовки, его затылок жалит насекомое. Судя по тому, как растекается тепло, это большое насекомое, может быть, оса, и у него наступает реакция. Никогда такого не было, но всё когда-нибудь происходит в первый раз, и внезапно его зрение затуманивается, а силы покидают его руки. Его кроссовки скользят по мокрому пандусу, и он падает на одно колено.

— Инвалидная коляска сейчас наедет на меня…

Но коляска не наезжает. Родни Харрис щелкает выключателем, и инвалидная коляска с довольным жужжанием вкатывается внутрь. Харрис выпрыгивает, проворно обходит ее и смотрит на мужчину, стоящего на коленях на пандусе с волосами, прилипшими ко лбу, и морось мокрит его щеки, как пот. Затем Хорхе падает лицом вниз.

— Посмотри на это! — негромко восклицает Эмили. — Прекрасно!

— Помоги мне, — говорит Родни.

Его жена берет Хорхе за лодыжки. Ее муж берет его за руки. Они затаскивают его внутрь. Пандус убирается. Родни (который, как оказывается, тоже профессор Харрис) усаживается за руль. Эмили становится на колени и связывает запястья Хорхе вместе, хотя это, вероятно, излишняя предосторожность. Хорхе отключен, как свет (сравнение, которое старая поэтесса наверняка бы не одобрила), и тяжело храпит.

— Все хорошо? — спрашивает Родни Харрис, сотрудник факультета естественных наук колледжа Белл.

— Все хорошо! — голос Эмили дрожит от волнения. — Мы сделали это, Родди! Мы поймали этого сукина сына!

— Следи за своим языком, дорогая, — говорит Родни. Затем он улыбается. — Но да. Мы действительно сделали это. — Он выезжает с автостоянки и начинает подниматься на холм.

Старая поэтесса отрывается от своего рабочего блокнота, на обложке которого изображена крошечная красная тачка, видит проезжающий фургон, и вновь склоняется над своим стихотворением.

Фургон поворачивает на Ридж-роуд, 93, где на протяжении почти двадцати пяти лет проживают Харрисы. Он принадлежит им, а не колледжу. Одна из двух гаражных дверей поднимается; фургон въезжает в левый бокс; гаражная дверь закрывается; на Ридж-роуд снова всё спокойно. Туман кружится вокруг уличных фонарей.

Как ореолы.

4

Хорхе постепенно приходит в себя. Голова раскалывается, во рту сухо, в желудке урчит. Он понятия не имеет, сколько выпил, но, должно быть, достаточно, чтобы у него было такое ужасное похмелье. И где он выпил? На факультетской вечеринке? Или на семинаре по писательскому мастерству, где он по глупости решил вспомнить, что тоже когда-то был студентом? Или снова напился после ссоры с Фредди? Нет, всё не то.

Он открывает глаза, готовясь, что яркий утренний свет вызовет еще один приступ боли в его бедной измученной голове, но свет мягкий. Щадящий свет, учитывая его текущее тяжелое состояние. Кажется, он лежит на матрасе или коврике для йоги. Рядом стоит ведро, пластиковое напольное ведро, которое можно купить в «Уолмарте» или «Долларовом дереве». Он знает, для чего оно здесь, и внезапно ему становится понятно, что чувствовали собаки Павлова, когда звонил звонок, потому что одного взгляда на это ведро достаточно, чтобы его живот свело судорогой. Он становится на колени, и его сильно рвет. Пауза, достаточная для пары вдохов, и его снова рвет.

Его желудок успокаивается, но на мгновение голова болит так сильно, что ему кажется, будто она расколется на две части и упадет на пол. Он закрывает слезящиеся глаза и ждет, пока боль утихнет. В конце концов так и происходит, но вкус рвоты во рту и носу противен. Всё еще закрыв глаза, он нащупывает ведро и плюет в него, пока его рот не очищается хотя бы частично.

Он снова открывает глаза, осторожно поднимает голову и видит решетку. Он в клетке. Просторной, но все-таки клетке. За ней — длинная комната. Верхнее освещение, вероятно, на реостате, потому что в комнате темно. Он видит бетонный пол, достаточно чистый, чтобы с него можно было есть, но это не то, что ему сейчас хочется делать. Половина комнаты перед клеткой пуста. В середине лестница. К ней прислонена метла. За лестницей находится хорошо оборудованная мастерская с инструментами, висящими на крючках, и столом для ленточной пилы. Еще есть комбинированная торцовочная пила — хороший инструмент, не дешевый. Несколько кусторезов и машинок для стрижки живой изгороди. Ряд гаечных ключей, аккуратно развешенных от большего к меньшему. Ряд хромированных розеток на рабочем столе рядом с дверью, ведущей... куда-то. Вся обычная хрень для домашнего мастера, и все выглядит ухоженным.

Под столом для ленточной пилы нет опилок. За ним стоит механизм, который он никогда раньше не видел: большой, желтый и квадратный, размером почти с промышленную установку отопления, вентиляции и кондиционирования. Хорхе решает, что это она и есть, потому что через одну обшитую панелями стену проходит резиновый шланг, но он никогда не видел ничего подобного. Если там и есть торговая марка, то она находится на той стороне, которую он не видит.

Он оглядывает клетку, и увиденное пугает его. Дело не столько в бутылках с водой «Дасани», стоящих на ящике из-под апельсинов, служащем столом. Дело в синей пластиковой кабинке, прижатой к углу под покатым потолком. Это Порта-Джон, которым пользуются инвалиды, когда они еще могут встать с постели, но не могут дойти до ближайшего туалета.

Хорхе чувствует, что еще не в состоянии встать, поэтому подползает к нему и поднимает крышку. Он видит голубую воду в чаше и чувствует запах дезинфицирующего средства, настолько сильный, что у него снова начинают слезиться глаза. Он закрывает крышку и ползком на коленях возвращается к матрасу. Даже в своем нынешнем дурном состоянии он знает, что означает стоящий здесь Порта-Джон: кто-то намерен держать его тут некоторое время. Его похитили. Не картели, как в его романе "Каталепсия", и даже не в Мексике или Колумбии. Каким бы безумием это ни казалось, но он был похищен парочкой пожилых профессоров, одна из которых была его коллегой. И если это их подвал, он недалеко от своего собственного дома, где Фредди, вероятно, читает в гостиной и пьет чашечку...

Но нет. Фредди больше нет, по крайней мере, на данный момент. Ушел после последней ссоры, в своем обычном раздражении.

Он рассматривает перекрещивающиеся прутья. Они стальные и аккуратно приварены. Судя по всему, это было сделано прямо в этой мастерской. Тут точно нет магазина, где можно купить тюремные клетки, но решетки выглядят достаточно прочными и крепкими. Он хватает одну из них обеими руками и трясет. Без шансов.

Он смотрит на потолок и видит белые панели с маленькими отверстиями. Звукоизоляция. Он видит и еще кое-что: стеклянный глаз, смотрящий вниз. Хорхе поворачивает свое лицо к нему.

— Есть кто-нибудь? Чего вы хотите?

Нет ответа. Он думает покричать, чтобы его выпустили, но что бы это дало? Посадить кого-то в подвальную клетку (это, должно быть, подвал) с ведром для рвоты и Порта-Джоном, чтобы затем сбежать вниз по лестнице по первому крику со словами: "Простите, простите, произошла чудовищная ошибка"?

Ему нужно в туалет, аж зубы сводит. Он поднимается на ноги, держась за прутья. Еще один приступ боли пронзает его голову, но не такой сильный, как тот, что он почувствовал, приходя в сознание. Он ковыляет к Порта-Джону, поднимает крышку, расстегивает ширинку и пытается писать. Сначала не получается, как бы остра ни была нужда. Хорхе всегда любил осуществлять туалетные процедуры в полном одиночестве, избегал общественных писсуаров на бейсбольных матчах, и не может не думать о том стеклянном глазе, уставившимся на него. Он повернут спиной, и это немного помогает, но недостаточно. Он считает, сколько дней осталось в этом месяце, затем сколько дней осталось до Рождества, старого доброго feliz navidad[6], и это срабатывает. Он мочится почти целую минуту, затем хватает одну из бутылочек Дасани. Он делает первый глоток, сплевывает его, затем глотает остальное.

Он возвращается к прутьям и осматривает длинную комнату: пустую половину сразу за клеткой, лестницу, затем мастерскую. Его взгляд постоянно обращается к ленточной пиле и торцовочной пиле. Наверное, это не самые приятные инструменты для пленника, но трудно не смотреть на них. Трудно не думать о пронзительном визге, который издает такая ленточная пила, когда режет сосну или кедр: РРРРУУУУ.

Он вспоминает свою пробежку в туманной мороси. Вспоминает Эмили и ее мужа. Вспоминает, как они обманули его и затем укололи чем-то. После этого была только чернота, пока он не очнулся здесь.

Почему? Зачем они это сделали?

— Хотите поговорить? — он кричит в стеклянный глаз. — Я готов. Просто скажите, чего вы хотите!

Опять нет ответа. В комнате царит гробовая тишина, кроме шарканья его ног и дзынь-дзынь обручального кольца, которое он носит. Не его кольца; они с Фредди не женаты. По крайней мере, пока, а может быть, и никогда, судя по тому, как обстоят дела. Хорхе снял кольцо с пальца своего отца в больнице, через несколько минут после смерти папочки. С тех пор он его носит.

Сколько времени он здесь? Он смотрит на свои часы, но это бесполезно; они заводные, еще одна вещь, которую он взял на память, когда умер его отец, и они остановились на часе пятнадцати. Дня или ночи, он не знает. И он не помнит, когда он в последний раз их заводил.

Харрисы. Эмили и Рональд. Или Роберт? Он их знает, и это как-то зловеще, не так ли?

Это может быть зловеще, говорит себе он.

Поскольку в звуконепроницаемой комнате нет смысла кричать или вопить, что только вернет головную боль, он садится на матрас и начинает ждать, когда что-то произойдет. Когда кто-то придет и объяснит, что за хрень творится.

5

То вещество, которое они ему вкололи, видимо, всё еще плавает в его голове, потому что Хорхе погружается в полудрему, опустив голову, и слюна стекает с уголка его рта. Некоторое время спустя — всё еще в час пятнадцать по часам его папочки — наверху открывается дверь, и кто-то начинает спускаться по лестнице. Хорхе поднимает голову (испытав еще один приступ боли, но уже не такой сильный) и видит черные туфли на плоской подошве, носки до щиколотки, аккуратные коричневые брюки, затем фартук в цветочек. Это Эмили Харрис. С подносом.

Хорхе встает:

— Что здесь происходит?

Она не отвечает, только ставит поднос примерно в двух футах от клетки. На нем пухлый коричневый пакетик, воткнутый в верхнюю часть большого пластикового стакана для кофе, который берут в долгую поездку. Рядом с ним стоит тарелка, на которой лежит что-то отвратительное: кусок темно-красного мяса, плавающий в еще более темно-красной жидкости. От одного только взгляда на это Хорхе чувствует тошноту.

— Если вы думаете, что я буду это есть, Эмили, вы заблуждаетесь.

Она ничего не говорит, только берет метлу и толкает поднос по бетонному полу. Внизу клетки есть откидная створка (они всё это заранее продумали, думает Хорхе). Стакан для кофе опрокидывается, когда он ударяется о верхнюю часть створки, высота которой составляет всего четыре дюйма или около того, и поднос проходит через нее. Створка захлопывается, когда она тянет метлу назад. Мясо, плавающее в луже крови, похоже на сырую печень. Эмили Харрис выпрямляется, кладет метлу обратно, поворачивается... и улыбается ему. Как будто они на какой-то чертовой коктейльной вечеринке или еще где.

— Я не буду это есть, — повторяет Хорхе.

— Будешь, — говорит она.

С этими словами она возвращается наверх. Он слышит, как закрывается дверь, а затем раздается щелчок, вероятно, это задвижка.

Взгляд на сырую печень снова вызывает у Хорхе чувство тошноты, но он вынимает пакетик из стакана. Это нечто под названием Ка’Чава. Согласно этикетке, порошок внутри представляет собой «напиток, богатый питательными веществами, который подпитывает ваши приключения».

Хорхе чувствует, что ему хватило приключений за последнее время на всю жизнь. Он кладет пакетик обратно в стакан и садится на матрас. Отодвигает поднос в сторону, не глядя на него. Закрывает глаза.

6

Он дремлет, просыпается, снова дремлет, а затем окончательно просыпается. Головная боль почти прошла, и желудок успокоился. Он заводит папины часы и устанавливает их на полдень. Или, может, на полночь. Неважно; по крайней мере, он может отслеживать, как долго он здесь. В конце концов, кто-то — возможно, мужская половина этой сумасшедшей команды профессоров — объяснит ему, почему он здесь и что ему нужно сделать, чтобы выбраться. Хорхе предполагает, что всё это лишено какого-либо смысла, поскольку эти двое — явно чокнутые. Многие профессора чокнутые, он работал в достаточном количестве школ, чтобы узнать это, но Харрисы однозначно выводят это на совершенно новый уровень.

В конце концов, он вынимает пакетик Ка’Чавы из стакана, который, очевидно, предназначен для смешивания с оставшейся бутылкой Дасани. Стаканчик от Диллона, стоянки грузовиков в Редлунде, где Хорхе и Фредди иногда завтракают. Он хотел бы быть там сейчас. Он хотел бы быть в Эйерс-Чапел и послушать одну из унылых проповедей преподобного Галлатина. Он хотел бы оказаться в кабинете проктолога в ожидании осмотра. Он хотел бы быть где угодно, только не здесь.

У него нет причин доверять хоть чему-нибудь, что дают ему эти сумасшедшие Харрисы, но теперь, когда тошнота прошла, он почувствовал голод. Перед пробежкой он всегда ест легкую пищу, откладывая более калорийную на потом. Пакетик запечатан, а это значит, что все в порядке, но он внимательно осматривает его на наличие проколов, прежде чем разорвать его и высыпать в стакан. Добавляет воды, закрывает крышку и хорошо встряхивает, как сказано в инструкции. Пробует на вкус, затем глотает. Он очень сомневается, что напиток вдохновлен «древней мудростью», как гласит этикетка, но вполне вкусен. Шоколадный. Как фраппе, если бы фраппе был растительного происхождения.

Выпив напиток, он снова смотрит на сырую печень. Он пытается вытолкнуть поднос обратно через створку, но сначала ему не удается, потому что створка откидывается только внутрь. Ногтями он тянет створку наверх и выталкивает поднос.

— Эй! — кричит он в стеклянный глаз, глядящий на него сверху. — Эй, что вы хотите? Давайте поговорим! Давайте разберемся!

Нет ответа.

7

Проходит шесть часов.

На этот раз по лестнице спускается мужчина Харрис. Он в пижаме и тапочках. У него широкие плечи, но в остальном он костляв, и пижама, украшенная пожарными машинами, как у ребенка, хлопает по нему. Один взгляд на этого старика дает Хорхе Кастро ощущение нереальности — может ли это действительно происходить?

— Чего вы хотите?

Харрис не отвечает, только смотрит на отвергнутый поднос на бетонном полу. Он смотрит на откидную створку, затем обратно на поднос. Еще пару раз для пущей убедительности: поднос, створка, створка, поднос. Затем подходит к метле и толкает поднос вовнутрь.

Хорхе уже всё это осточертело. Придерживая створку, он выталкивает поднос обратно. Капли крови забрызгивают манжету пижамных штанов Харриса. Харрис опускает метлу, чтобы затолкнуть поднос обратно, затем решает, что это будет бесполезная затея. Он снова прислоняет метлу к краю лестницы и готовится подняться по ней. Ниже широких плеч он не так уж и сложен, но этот лживый ублюдок выглядит достаточно проворным.

— Вернитесь, — говорит Хорхе. — Давай поговорим как мужчина с мужчиной.

Харрис смотрит на него и издает вздох, как многострадальный родитель, имеющий дело с упрямым младенцем.

— Ты можешь забрать поднос, когда захочешь, — говорит он. — И точка.

— Я не буду это есть, я уже сказал вашей жене. Помимо того, что он сырой, он простоял при комнатной температуре в течение... — он смотрит на папины часы. — Больше шести часов.

Сумасшедший профессор ничего на это не отвечает, только поднимается по лестнице. Дверь захлопывается. Засов закрывается. Щелк.

8

По папиным часам уже десять часов, когда Эмили спускается вниз. Она сменила аккуратные коричневые брюки на цветочное одеяние и пару тапочек. "Может быть, уже наступила следующая ночь?" — думает Хорхе. – «Такое вообще возможно? Насколько меня вырубило после того укола?» Почему-то потеря времени расстраивает его даже больше, чем взгляд на этот застывший комок мяса. К потере времени трудно привыкнуть. Но есть еще что-то, к чему он не может привыкнуть.

Она смотрит на поднос. Смотрит на Хорхе. Улыбается. Поворачивается, чтобы уйти.

— Эй, — говорит он. — Эмили.

Она не оборачивается, но останавливается у основания лестницы и прислушивается.

— Мне нужно еще немного воды. Я выпил одну бутылку, а другую использовал для приготовления коктейля. Между прочим, он был довольно хорош.

— Больше никакой воды, пока не поужинаешь, — говорит она и поднимается по лестнице.

9

Время идет. Еще четыре часа. Его жажда усиливается. Он пока не умирает ни от нее, ни от чего-либо еще, но нет сомнений, что он обезвожен из-за рвоты, и этот коктейль... который покрывает стенки его горла. Глоток воды облегчил бы состояние. Хотя бы пару глотков.

Он смотрит на Порта-Джона, но ему еще далеко до того, чтобы попытаться пить дезинфицированную воду. «Которую я уже дважды испортил», — думает он.

Он поднимает взгляд на объектив:

— Давайте поговорим, хорошо? Пожалуйста. — Он колеблется, затем говорит. — Умоляю вас. Он слышит надлом в своем голосе. Сухой треск.

И ничего в ответ.

10

Еще два часа.

Сейчас он может думать только о жажде. Он читал рассказы о том, как люди, затерянные в океане, в конце концов, начинают пить то, на чем плывут, хотя пить морскую воду — это верный путь к безумию. В любом случае, правда это или ложь, в его нынешней ситуации это не имеет никакого значения, потому что океана нет в пределах тысячи миль. Здесь нет ничего, кроме яда в Порта-Джоне.

Наконец Хорхе сдаётся. Он просовывает пальцы под створку, опирается на одну руку и протягивает другую руку к подносу. Сначала ему не удается ухватиться за него, потому что край скользкий от сока. Вместо того, чтобы притянуть его к себе, он лишь немного отталкивает его дальше на бетонном полу. Он напрягается и, наконец, хватает за край. Тянет поднос через створку. Смотрит на мясо, красное, как сырые мышцы, затем закрывает глаза и берет его в руки, запястьями чувствуя холод. С закрытыми глазами он откусывает кусочек. Его начинает подташнивать.

«Не думай об этом», — говорит он себе. – «Просто жуй и глотай».

Пища проваливается сырой устрицей. Или глотком мокроты. Он открывает глаза и смотрит в стеклянный объектив. Он размыт, потому что Хорхе плачет.

— Этого достаточно?

Ничего в ответ. И он действительно не съел, а лишь поклевал. Осталось еще много.

— Зачем? – кричит он. — Зачем вы это делаете? С какой целью?

И опять тишина. Может быть, там нет динамика, но Хорхе в это не верит. Он уверен, что они слышат его так же, как и видят, и если они его слышат, то могли бы ответить.

— Не могу, — говорит он, плача сильнее. — Я бы сделал это, если бы мог, но, черт возьми, я не могу.

Тем не менее выясняется, что может. Кусочек за кусочком он съедает сырую печень. Рвотный рефлекс сначала сильный, но со временем проходит.

«Только это не так», — думает Хорхе, глядя на лужицу застывшего красного желе на пустой тарелке. — «Не тошнота сама прошла, а я ее подавил».

Он подносит тарелку к стеклянному глазу. Сначала снова никакой реакции, затем дверь наверху открывается, и женщина спускается. Ее волосы накручены на бигуди. На лице какой-то ночной крем. В одной руке она держит бутылку воды Дасани. Она кладет ее на бетонный пол, вне досягаемости Хорхе, а затем хватает метлу.

— Пей сок, — говорит она.

— Пожалуйста, — Хорхе шепчет. — Пожалуйста, не надо. Остановитесь.

Профессор Эмили Харрис с факультета английского языка, теперь возможно, профессор-эмеритус, время от времени читающая лекции или ведущая семинары, а также участвующая в заседаниях кафедры, молчит. Спокойствие в ее глазах — убийственно. Как поется в старой блюзовой песне: слезы и мольбы бесполезны.

Он наклоняет тарелку и сливает желе в рот. Несколько капель брызгают на его рубашку, но большая часть крови попадает ему в горло. Оно соленое и лишь усиливает жажду. Он показывает ей тарелку, пустую, кроме нескольких красных разводов. Он ожидает, что она прикажет ему съесть и это — зачерпнуть пальцем и пососать, как клубничный леденец, — но она этого не делает. Она наклоняет бутылку Дасани набок и с помощью метлы подкатывает ее к створке. Хорхе жадно хватает ее, откручивает крышку и выпивает половину несколькими глотками.

Блаженство!

Она прислоняет метлу к лестнице и встает.

— Чего вы хотите? Скажите, что вы хотите, и я сделаю это! Клянусь Богом!

Она делает паузу на мгновение, достаточную, чтобы произнести одно слово: "Maricon"[7]. Затем она продолжает подниматься по лестнице. Дверь закрывается. Замок щелкает.