Холли

12 февраля 2021 года

1

Барбара стоит у дома на Ридж-роуд, 70, одного из небольших викторианских домов на плавно спускающейся улице. Температура упала на тридцать градусов с того дня, как она увидела профессора Харриса, моющего то, что он (весьма высокопарно) называл своей колесницей, и сегодня её красная зимняя экипировка — пальто, шарф, шапка — является необходимостью, а не криком моды. Она вновь держит в руках папку со стихами и до смерти боится.

Женщина в том доме — её кумир, по мнению Барбары, величайший американский поэт последних шестидесяти лет. Она даже была знакома с Т.С. Элиотом[77]. Переписывалась с Эзрой Паундом[78], когда тот находился в больнице Святой Елизаветы для душевнобольных преступников. Барбара Робинсон — просто ребёнок, который ничего не опубликовал, кроме нескольких скучных (и, без сомнения, банальных) редакционных статей в школьной газете.

Что она здесь делает? Как она посмела?

По словам Эмили Харрис, стихотворение Барбары, которое она прочла, было очень сильным: мощная смесь страха и ненависти в девятнадцати строках. Она даже предложила пару правок, которые показались удачными, но Эмили Харрис не написала "Встык" или "Сердечную улицу". Эмили Харрис написала две книги литературной критики, опубликованные в университетской прессе. Барбара проверила в Интернете.

Сегодня утром, когда она уже потеряла надежду, что получит ответ, ей пришло электронное письмо от Оливии Кингсбери.

Письмо было подписано Оливией.

Барбара напоминает себе, что её пригласили, и это что-то значит, но вдруг она выставит себя на посмешище? Вдруг она не сможет даже рта раскрыть, а будет только таращиться, как полная тупица? Слава Богу, она не сказала ни родителям, ни Джерому, куда идет сегодня днем. Слава Богу, она не сказала нико...

Дверь дома на Ридж-роуд, 70, открывается, и из него выходит невероятно старая женщина, закутанная в меховую шубу до щиколоток и опирающаяся на две трости.

— Девушка, вы так и будете там стоять? Проходите, проходите. Я не переношу холода.

Не чувствуя своего тела и словно наблюдая за собой со стороны, Барбара подходит к крыльцу и поднимается по ступенькам. Оливия Кингсбери протягивает хрупкую руку.

— Осторожнее, девушка, осторожнее. Не сжимайте.

Барбара едва касается пальцев старой поэтессы, думая одновременно о чем-то абсурдно грандиозном и очень простом: «Я прикасаюсь к величию».

Они заходят в дом и идут по короткому, отделанному деревом коридору. По пути Оливия поглаживает свою огромную меховую шубу.

— Фейк, фейк.

— Фейк? — говорит Барбара, чувствуя себя глупо.

— Искусственный мех, — говорит Оливия. — Подарок от моего внука. Поможете мне снять ее?

Барбара снимает шубу с плеч старой поэтессы и перекидывает ее через руку. Она крепко держит ее, не желая, чтобы она соскользнула и упала на пол.

Гостиная небольшая, обставлена стульями с прямыми спинками и диваном, стоящим перед телевизором с самым большим экраном, который Барбара когда-либо видела в жизни. Она как-то не ожидала увидеть телевизор в доме поэтессы.

— Положите ее на стул, пожалуйста, — говорит Оливия. — Ваши вещи тоже. Мари их уберет. Она — моя девочка Пятница[79]. Что вполне уместно, ведь сегодня пятница. Садитесь на диван, пожалуйста. Со стульев мне легче вставать. Вы — Барбара. Та, о которой мне написала Эмили. Рада познакомиться с вами. Вы привиты?

— Эм, да. Джонсон и Джонсон.

— Хорошо. У меня — Модерна. Садитесь, садитесь.

Всё еще не чувствуя своего тела, Барбара снимает верхнюю одежду и кладет её на стул, который уже почти весь поглощен невероятной шубой. Ей трудно поверить, как такая миниатюрная женщина может носить ее, не сломившись под ее весом.

— Большое спасибо за то, что уделили мне свое время, миссис Кингсбери. Я обожаю ваше творчество, оно...

Оливия поднимает одну из своих рук.

— Не надо восторженных реплик, Барбара. В этой комнате мы равны.

«Ага, можно подумать», — думает Барбара и улыбается абсурдности этой идеи.

— Да, — говорит Оливия. — Да. В этой комнате мы можем вести плодотворные дискуссии, а можем и не вести, но если мы их ведем, то только как равные. Ты будешь называть меня Оливией. Возможно, поначалу тебе будет трудно, но ты привыкнешь. И можешь снять маску. Если я подхвачу эту ужасную болезнь, несмотря на все прививки, и умру, я доживу до глубокой старости.

Барбара поступает так, как ей сказали. На столике рядом со стулом Оливии находится кнопка. Она нажимает её, и в глубине дома раздается звуковой сигнал.

— Мы выпьем чая и познакомимся поближе.

При мысли о том, что придется пить чай, сердце Барбары замирает.

Входит молодая подтянутая женщина в бежевых брюках и простой белой блузке. В руках у нее серебряный поднос с чайным сервизом и тарелкой с печеньем "Орео".

— Мари Дюшан, это Барбара Робинсон.

— Очень приятно познакомиться, Барбара, — говорит Мари. Затем, обращаясь к старой поэтессе, — У вас девяносто минут, Ливви. Потом время для сна.

Оливия высовывает язык. Мари отвечает ей тем же. Барбара хохочет, и когда обе женщины смеются вместе с ней, у Барбары пропадает чувство, что она чужая в этом доме. Она думает, что всё будет хорошо. Она даже попьет чай. На счастье, чашки маленькие, не то, что бездонная кружка, которую ей предложили в доме Харрисов.

Когда Мари уходит, Оливия говорит:

— Она — мой начальник, но хороший начальник. Без неё я была бы в доме престарелых. У меня больше никого нет.

Барбара знает об этом из своих онлайн-исследований. У Оливии Кингсбери было двое детей от двух разных любовников, внук от одного из этих детей, и она пережила их всех. Внук, подаривший ей огромную меховую шубу, умер два года назад. Если Оливия доживет до следующего лета, ей исполнится сто лет.

— Чай с мятой, — говорит Оливия. — Утром мне можно кофеин, а в остальное время нельзя. Иногда бывает аритмия. Налей, пожалуйста, Барбара. Чуть-чуть сливок — настоящих, а не этой жуткой химии — и щепотку сахара.

— Чтобы лекарство легче проглатывалось, — рискует сказать Барбара.

— Да, и самым приятным образом.

Барбара наливает им обеим и по настоянию Оливии берет пару печенюшек. Чай вкусный. В нем нет того крепкого, мутного вкуса, заставившего её вылить большую часть заварки профессора Харрис в раковину. Он действительно бодрит.

Они пьют чай и едят печенье. Оливия жует, рассыпая крошки на свое платье, на что не обращает внимания. Она расспрашивает Барбару о её семье, школе, видах спорта, которыми она занималась (Барбара бегает и играет в теннис), есть ли у неё парень (в настоящее время нет). О писательстве она вообще не говорит, и Барбара начинает думать, что и не будет, что её пригласили сегодня сюда только для того, чтобы нарушить монотонность очередного дня, когда ей не с кем поговорить, кроме женщины, которая работает на неё. Это разочарование, но не такое большое, какое ожидала Барбара. Оливия проницательна, остроумна и современна. Вот, например, телевизор с большим экраном. Барбару также поражает использование Оливией слов, которых не ожидаешь услышать от старушки.

Только позже, идя домой в оцепенении, Барбара поймет, что Оливия ходила кругами, чтобы понять, что привело Барбару сюда. Оценивала её. Слушала, что и как она говорит. В мягкой и тактичной форме Барбару допрашивали, словно на собеседовании.

Мари приходит за чайной посудой. Оливия и Барбара благодарят ее. Как только она уходит, Оливия наклоняется вперед и говорит:

— Расскажи мне, зачем ты пишешь стихи. Почему ты вообще это делаешь?

Барбара смотрит на свои руки, затем снова на старую поэтессу, сидящую напротив неё. Старую поэтессу, чьё лицо мало чем отличается от обтянутого кожей черепа, которая забыла или не заметила крошки печенья "Орео", засыпавшие лиф ее платья, которая носит громоздкие старомодные туфли и розовые поддерживающие чулки, но чьи глаза ярки и живы. Барбаре кажется, что это жесткие глаза. Практически яростные.

— Потому что я не понимаю этот мир. Иногда это сводит меня с ума, и я не шучу.

— Хорошо, а разве от написания стихов мир становится более понятным и менее безумным?

Барбара вспоминает о том, как изменилось лицо Ондовски в лифте и как рухнули все её представления о реальности, когда это произошло. Она думает о звездах на краю Вселенной, невидимых, но горящих. Горящих. И она смеётся.

— Нет! Менее понятным! Более безумным! Но в этом есть что-то такое... Не могу объяснить...

— Думаю, сможешь, — говорит старая поэтесса.

Ну, может быть. Немного.

— Иногда я пишу строчку... или несколько... иногда целый стих... и думаю: "Вот. Это у меня получилось". И это приносит удовлетворение. Это как, когда у тебя чешется посередине спины, и ты думаешь, что не сможешь дотянуться до нее, но потом можешь, едва-едва, и, о, Боже, это... это чувство облегчения...

Старая поэтесса говорит:

— Устранение зуда приносит облегчение. Верно?

— Да! — Барбара почти кричит. — Да! Или даже как с инфекцией, отёком, и тебе... тебе приходится...

— Тебе нужно выразить гной, — говорит Оливия. Она подергивает большим пальцем, как автостопщик. — Этому не учат в колледже, правда? Не учат. Идея того, что творческий импульс — это способ избавиться от яда... или своего рода творческая дефекация... нет. Этому не учат. Они не осмеливаются. Это слишком приземленно. Слишком обыденно. Озвучь мне строку, которую ты написала и которую всё еще любишь. Которая дала тебе чувство, что ты, наконец, избавилась от зуда.

Барбара задумывается. Она перестала нервничать. Она увлечена.

— Ну, в стихотворении, которое прислала вам профессор Харрис, есть строчка, которая мне до сих пор нравится: "This is the way birds stitch the sky closed at sunset" ("Так птицы сшивают небо на закате"). Она не идеальна, но...

Оливия поднимает руку, как регулировщик движения.

— В стихе, который я прочла, ты написала «how». "This is how birds stitch the sky closed at sunset".

Барбара поражена. Оливия точно процитировала строку, хотя стихотворения перед ней нет.

— Да. Профессор Харрис предложила замену «this is the way» на «this is how». Так что я изменила.

— Потому что ты подумала, что её версия строки лучше?

Барбара хочет сказать "да", но затем останавливается. Это похоже на вопрос-ловушку. Нет, это не так, эта женщина не задает таких вопросов (хотя, по мнению Барбары, Эмили Харрис могла бы). Но это может быть вопросом-тестом.

— Тогда я так думала, но...

— Но сейчас ты так не уверена. Знаешь почему?

Барбара размышляет и качает головой. Если это вопрос-тест, то она, видимо, только что провалила его.

— Может быть, потому что твой первоначальный вариант содержит слова, которые поддерживают ритм стиха? Может быть, «this is the way» качается и колеблется, а «this is how» лязгает, как мертвая клавиша на пианино?

— Это всего лишь одно слово... ну, два...

— Но в поэзии каждое слово важно, не так ли? И даже в свободной форме, особенно в свободной форме, ритм должен всегда присутствовать. Как биение сердца. Твоя версия — поэзия. Версия Эмили — это проза. Предлагала ли она тебе помощь в работе, Барбара?

— Наверное, в каком-то смысле. Она сказала, кажется, что если я не получу от вас ответа, то могу рассматривать ее как заинтересованную сторону.

— Да. Это Эмили, какой я ее знаю. Эмили во всей красе. У нее есть управленческие навыки. Она начнет с предложений, и в конечном итоге твои стихи станут ее стихами. В лучшем случае это будут совместные творения. Сейчас, выйдя на полупенсию, она хорошо справляется со своими обязанностями, просматривая образцы письменных работ для писательской мастерской, но как учитель или наставник она похожа на инструктора по вождению, который всегда в итоге перехватывает руль у ученика. Она не может этого избежать.

Барбара кусает губу, раздумывая, и решает рискнуть и пойти дальше.

— Вы не любите ее?

Настала очередь задуматься старой поэтессе. Наконец, она говорит:

— Мы — коллеги.

«Это не ответ», — думает Барбара. – «А может, именно он».

— Когда много лет назад я преподавала поэзию в колледже Белл, наши кабинеты соседствовали на факультете английского, и когда она оставляла свою дверь открытой, я иногда подслушивала ее студенческие конференции. Она никогда не повышала голос, но часто было... своеобразное давление. Большинство взрослых могут противостоять этому, но студенты, особенно те, которые стремятся угодить, — совсем другое дело. Тебе она понравилась?

— Показалась нормальной. Готовой поговорить с ребенком, который, по сути, нежданно явился. — Но Барбара думает о чае и о том, насколько он был отвратительным.

— Ах. А ты познакомилась с ее мужем, второй половиной их легендарной любовной пары?

— Мельком. Он мыл свою машину. Мы толком не поговорили.

— Этот человек сошел с ума, — говорит Оливия. В ее голосе нет ни злости, ни смеха. Это просто категоричное заявление вроде "небо сегодня облачное". — Можешь мне не верить; перед выходом на пенсию он был известен на факультете естественных наук как Сумасшедший Родди, Безумный Диетолог. В течение нескольких лет, прежде чем он окончательно ушел в отставку — хотя, возможно, у него всё еще есть право работать в лаборатории, я не уверена насчет этого, — он проводил восьминедельный семинар под названием "Мясо — это жизнь". Это всегда напоминало мне о Ренфилде из "Дракулы". Ты читала? Нет? Ренфилд — лучший персонаж. Он заперт в сумасшедшем доме, ест мух и постоянно повторяет "кровь — это жизнь".

— Нахера я столько болтаю.

Челюсть у Барбары отвисает.

— Не шокируйся, Барбара. Нельзя хорошо писать, не владея ненормативной лексикой и не умея смотреть на грязь. Иногда возвеличивать грязь. Я говорю всё это не из-за зависти, не из собственнического инстинкта, но тебе лучше держаться подальше от профессоров Харрис. Особенно от нее. — Она смотрит на Барбару. — Теперь, если считаешь меня завистливой старухой, клевещущей на бывшего коллегу, пожалуйста, так и скажи.

Барбара говорит:

— Я знаю лишь то, что ее чай ужасен.

Оливия улыбается.

— Давай закроем на этом тему, хорошо? Это твои стихи в той папке?

— Некоторые из них. Короткие.

— Почитай мне.

— Вы уверены? — Барбара испугана. Барбара в восторге.

— Конечно, уверена.

У Барбары дрожат руки, пока она открывает папку, но Оливия этого не видит; она устроилась на стуле и закрыла свои острые глаза. Барбара читает стихотворение под названием "Двойной образ". Читает другое под названием "Глаз декабря". Читает еще одно под названием "Трава, поздний вечер":

После этого стихотворения старая поэтесса открывает глаза и кричит Мари. Ее голос удивительно силен. Барбара с ужасом думает о том, что ее уличили в бездарности и собираются выпроводить в сопровождении женщины в бежевых брюках.

— У вас еще двадцать минут, Ливви, — говорит Мари.

Оливия не обращает на это внимания. Она смотрит на Барбару.

— Ты присутствуешь на занятиях лично или через Зум?

— Через Зум на данный момент, — говорит Барбара. Она надеется, что не заплачет, пока не выйдет отсюда. Ей казалось, что всё идет так хорошо, вот в чем дело.

— Когда ты сможешь прийти в следующий раз? Лучше всего по утрам. В это время я свежа... или настолько свежа, насколько это возможно в моем возрасте. А ты какова по утрам? Мари, принеси книгу.

Мари уходит, давая Барбаре достаточно времени, чтобы обрести голос.

— У меня нет занятий до одиннадцати.

— Если ты — ранняя пташка, это идеально.

Как правило, Барбара далека от раннего подъема, но она думает, что это скоро изменится.

— Ты сможешь приходить с восьми до девяти? Или до девяти тридцати?

Мари вернулась с записной книжкой. Она говорит:

— До девяти. Девять тридцать — это слишком долго, Ливи.

Оливия не высовывает язык, но делает забавное лицо, как ребенок, которому сказали, что он должен съесть брокколи.

— Тогда с восьми до девяти. Понедельник, вторник и пятница. Среды для чертовых врачей, а четверги для долбаной физиотерапевтки. Этой гарпии.

— Я смогу, — говорит Барбара. — Конечно, смогу.

— Оставь стихи, которые ты принесла. Принеси еще. Если у тебя есть мои книги, которые ты хочешь, чтобы я подписала, принеси их в следующий раз, и мы покончим с этой ерундой. Я провожу тебя. — Она нащупывает свои трости и начинает медленно вставать. Это похоже на то, как собирается конструктор "Эректор" в замедленном режиме. Мари подходит, чтобы помочь ей. Старая поэтесса отмахивается от нее, чуть не упав при этом обратно на стул.

— Вам не нужно... — начинает Барбара.

— Да, — говорит Оливия. У нее перехватывает дыхание. — Мне нужно. Пройдись со мной. Набрось мне шубу на плечи.

— Фейк, фейк, — говорит Барбара, сама того не желая. Так же, как она пишет некоторые строки — зачастую это самые лучшие строки — помимо своей воли.

Оливия не просто смеется, она хохочет. Они медленно идут по короткому коридору, старая поэтесса почти не видна под меховой шубой. Мари стоит и смотрит им вслед. «Вероятно, готовая подобрать осколки, если она упадет и разобьется, как старая фарфоровая ваза», — думает Барбара.

У двери одна из этих хрупких рук хватает Барбару за запястье. Тихим голосом, с легким запахом изо рта, она говорит:

— Эмили спрашивала тебя, были ли твои стихи о том, что она любит называть "черным опытом"?

— Ну... что-то такое она говорила...

— Тот стих, который я видела, и те, что ты мне прочла, были не о том, каково быть черным, верно?

— Не о том.

Рука на ее запястье сжимается.

— Я задам тебе вопрос, юная леди, и не вздумай мне лгать. Не смей. Обещай мне.

— Обещаю.

Старая поэтесса наклоняется к ней близко, заглядывая в юное лицо Барбары. Она шепчет:

— Ты понимаешь, что у тебя это хорошо получается?

Барбара думает: «Вы это решили на основании трех-четырех стихотворений?» Но она шепчет в ответ:

— Да.

2

Она идет домой в оцепенении, размышляя над тем, что сказала ей Оливия на прощание:

— Дары хрупки. Не доверяй свой тем людям, которые могут его разбить.

Она не говорит, о ком идет речь, да Барбаре это и не нужно. У нее есть всё, что ей нужно, и она не собирается возвращаться в дом Харрисов.