Коллекция

«КЛИЕНТЫ» ГРАБИТЕЛЯ-ДЖЕНТЛЬМЕНА

— Вы разрешите?

Хорошо одетая женщина с южным загаром на красивом лице посторонилась, пропуская Коноплева в свою квартиру. Она не выглядела несчастной, эта потерпевшая, хотя совсем недавно грабители унесли из ее квартиры ценностей на 14 тысяч рублей.

Коноплев представился, показав удостоверение. Монастырская кокетливо взглянула на него блестящими, тщательно подведенными глазами:

— Вот никогда бы не подумала, что вы из угрозыска!

— А что, я больше похож на грабителя?

— Нет, что вы, что вы! — рассмеявшись, она откинула назад голову, на красивой белой шее запульсировала голубая жилка. — Проходите… Я в квартире одна. Мама в больнице. У нее инфаркт. Результат этой истории.

И о мамином инфаркте Монастырская говорила как-то несерьезно, даже весело, усмехаясь и покачивая бедрами, туго обтянутыми блестящей тканью модного костюма — синего в полосочку.

— Чашечку кофе?

— Не откажусь.

Вздыбив рукой смятые шапкой волосы, Коноплев прошел из передней в уютную залу и по приглашению хозяйки опустился в кресло. Осмотрелся.

— Я бы сказал, что грабители отнеслись к вам по-божески.

— По-божески! — в первый раз Монастырская вышла из равновесия, глаза сузились, из ярко накрашенных, красиво очерченных губ вырвался поток грубой брани: — Подлецы! Негодяи! Поднять руку на меня! Поймайте их! Я отдам государству все эти 14 тысяч, только бы этих негодяев подольше держали за решеткой!

Она говорила об «этих негодяях», как будто знала их в лицо. А может быть, так оно и было?

— Не нервничайте. Это повредит вашей внешности, — Коноплев счел за благо перевести разговор на другую тему.

Она тотчас же успокоилась. Тряхнула копной рыжих волос, повела круглыми плечами, рассмеялась:

— А что, я выгляжу моложе своих сорока?

— А вам сорок? — притворно изумился Коноплев. Сегодня утром он тщательно изучил дело об ограблении Монастырской и отлично помнил ее анкетные данные. Монастырской в январе исполнилось сорок пять. Но выглядела она отлично.

— Я не скрываю, подобно другим женщинам, своих лет. Зачем? Бони меня и так не разлюбит. Верно, Бони?

Японский шпиц преданно ткнулся пушистой мордой в ее руку.

— Но этот красавец шпиц, кажется, не единственный ваш друг?

Монастырская резко выпрямилась, синий жакет обрисовал высокую грудь. Большие серые глаза светились искренностью.

— Да, у меня есть друг, иностранец… Он трубач в оркестре. Каждый год приезжает к нам в страну на два месяца. Все это время я возле него, живу у него в гостинице. Вместе завтракаем, обедаем, ужинаем. Ведь любить — это не запрещено?

«Любить не запрещено. Запрещено заниматься спекуляцией. Тем более в международном масштабе», — мысленно ответил ей Коноплев. Вслух же сказал:

— А злые языки приписывают вам еще кое-кого… Спортсмены, артисты, торговцы…

— Да, злые языки страшнее пистолета, — вздохнула Монастырская. И отвела взгляд. — Кажется, так сказал поэт?

— Ну, пистолет все-таки страшнее, — улыбнулся Николай Иванович. — Кстати, вашей матери угрожали оружием? Горячим или холодным?

Монастырская покачала головой:

— Нет. Вошли двое. На лице — чулок. Набросились на бедную старуху, заткнули рот, припугнули. Она стояла ни жива ни мертва. Теперь очень переживает, что не закричала, не позвала на помощь. Говорит: «Из-за моей трусости все потеряли». Я ее успокаиваю: «Слава богу, мама, что вы не подали голос!»

— Вы считаете, что могли убить? — поинтересовался Коноплев.

— Да нет, что вы! Это же не те люди. Шкоды и трусы! Была бы я дома, я бы им показала!

Коноплев подумал: «А ведь она неплохо знает этих подонков. И неудивительно: одного поля ягоды».

— Много унесли?

Монастырская стала спокойно перечислять, загибая пальцы с длинными яркими ногтями:

— Эти подлецы сняли со стен пару картин. Кто художники? Честно говоря, не помню. Оценку картин в спешке занизила, назвала не ту сумму… А они стоят в несколько раз больше. Из вещей самая дорогая — норковая шуба. Потом еще шуба из искусственного меха, кольца, серьги, браслеты. В общем, кошмар и ужас!

Однако ее красивое лицо не выражало не то что ужаса, даже простого сожаления об утерянных вещах. «Видно, легко достались», — подумал Николай Иванович.

Коноплев встал, прошелся вдоль стен, увешанных картинами в золотых рамах, полюбовался изделиями из бронзы, выставленными на низком серванте.

— Хотя вас и почистили основательно, однако многие уникальные вещи уцелели. Если не секрет, откуда это все у вас? Вы ведь, кажется, долгие годы нигде не работаете.

Монастырская ответила вопросом:

— Как вы думаете, если бы я работала учительницей в школе, имела бы я тогда все это?

— Вряд ли.

— Вот именно. — Она облизнула пересохшие губы розовым язычком, В голосе чувствовалось напряжение. — Когда я вышла замуж, мне не было и восемнадцати… А муж был в годах. Он дал мне полную свободу действий. Что хочешь, то я делай…

— Благородный человек, — вставил Николай Иванович. — Кем он был?

— Директором комиссионного магазина. Он сильно меня любил. Если я до сих пор сохранила свою привлекательность, душевную молодость, запас сил, то этим я прежде всего обязана ему. Он потакал всем моим капризам. Если мне хотелось сегодня же вылететь на Черноморское побережье, то через несколько часов я была уже там. И не скрою, иногда попадала в объятия другого…

Она явно уходила в сторону от темы, но Коноплев решил не одергивать ее.

— Замужем вы были недолго.

— Да… Получилось так, что однажды муж застал меня врасплох. Развод. Мы с мамой уехали из Риги. Поселились в Москве.

— Но не будете же вы утверждать, что все эти богатства оставлены вам мужем в благодарность за подаренное ему яркое, но мимолетное счастье?

Монастырская с обидой посмотрела на Коноплева. Мол, я вам душу открыла, а вы не верите! Ответила вяло:

— В Одессе умер дедушка. Оставил наследство.

— Да, шесть тысяч рублей, — подтвердил Николай Иванович.

Монастырская округлила глаза:

— Так вы знаете?

— Как видите… Но не убеждайте меня, что все это — дедушкино наследство.

— У меня очень добрый папа. Когда денег нет, я лечу к нему в Ригу, покручусь возле папы пять — десять минут, и он подбрасывает мне рубликов пятьсот.

— Мне бы такого папу! — вздохнул Коноплев. — Но если я не ошибаюсь, в последний раз вы навещали его лет пять назад… Видимо, он переводил вам деньги по телеграфу?

— И это было…

— Корешки квитанций у вас, должно быть, не сохранились?

— Нет, не сохранились.

Монастырская отвернулась, как бы потеряв к разговору всякий интерес. Коноплев на мгновение почувствовал себя злодеем, жестоко обманувшим ожидания гостеприимной и миловидной хозяйки.

— Вы можете не отвечать на эти мои вопросы… Они носят, так сказать, неофициальный характер. Но поймите мое любопытство. Не работаете. А живете в роскоши. Невольно возникает вопрос: как это удается?

Монастырская повернулась в кресле, узкая юбка поползла с плотных колен, она заметила это, но не стала ее оправлять.

— Хотите откровенно?

— Разумеется!

— Делать деньги — это искусство! Тут и страсти, и вдохновение, а главное — загрузка мозговых извилин. Должно быть, поэтому мне в жизни никогда не было скучно. Конечно, слетать на пару дней в Сочи или надеть на себя ценную побрякушку — это приятно. Не скрою. Я ведь женщина. Но не это главное. Главное — ощущение того, что тебе все доступно, ты все можешь! Кстати, учтите, я никогда не преступаю границы дозволенного…

— Ой ли? — не выдержал Коноплев.

Монастырская поджала губы:

— Вы, кажется, пришли ко мне как к пострадавшей, а не как к ответчице… Или я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь, — поспешил успокоить ее Коноплев. — Как вы думаете: кто же все-таки вор?

— Это вы у меня спрашиваете?

Глаза Монастырской насмешливо блестели. «А ей не откажешь в чувстве юмора», — подумал Николай Иванович.

— Насколько я понимаю, вас интересует личность Щеголя?

— Щеголя? Кто это?

— Пустянский. Щеголь — это его кличка. Уж очень он любит всякие цацки на себя навешивать…

— Вы думаете, это был Пустянский?

Монастырская махнула белой рукой:

— Не надо со мной играть в прятки. Я все знаю, знаю, что этот дуралей оставил свою визитную карточку вон на том полированном столике. Знаю, что и он об этом знает…

— Он знает? Откуда?

— Ко мне приходила эта… его хахальница. Художница. Принесла украденный Пустянским магнитофон.

Коноплев не мог скрыть своего изумления:

— Зачем ей это понадобилось?

— Ну, ясно зачем… Этот умник сделал ей подарочек — преподнес краденый магнитофон. А потом испугался, что его милую заметут, и посоветовал вернуть мне эту штучку. Что она и сделала. Я спрашивала, где он. Она не знает.

— Но почему же вы не сообщили нам об этом?

— Сейчас сообщаю… — Монастырская откинулась на спинку кресла и устало прикрыла веки, подкрашенные чем-то зеленым. Юбка безудержно поползла вверх, мелькнули белые кружева.

Коноплев понял, что пора прощаться.

— Последний вопрос. Скажите, этот Пустянский… Если, конечно, это был он…

— Он, он! Кому же еще! Дешевый фраер!

— Он угрожал вашей маме? Был с нею груб?

— Да нет, что вы! Этот дурень разыгрывает из себя джентльмена. Кстати, Джентльмен — это вторая его кличка. Вы знаете, что приключилось, когда он чистил квартиру Хаскина? — Монастырская оживилась. — Он вошел к ювелиру Хаскину под видом слесаря из ЖЭКа и уложил его ничком на ковер. А у старика в заднем кармане брюк была пачка денег — полторы тысячи. Он лежит и тревожится, как бы Пустянский их не заметил. И вот что придумал. Говорит: «Молодой человек! У меня кровь прилила к голове. Боюсь, не было бы инсульта. Вы не могли бы посадить меня на стул и дать воды?» Пустянский клюнул на эту хохму: «С моим удовольствием! Если вы пообещаете вести себя тихо». Тот: «Обещаю!» Говорят, что, когда Пустянский потом узнал, как Хаскин надул его с этими деньгами, с ним самим чуть удар не приключился!

— Значит, вы считаете, что он вряд ли решился бы на убийство!

Монастырская всплеснула руками:

— Да что вы! Эти люди любят хорошо пожить. Зачем им вешать на себя убийство! А тут, даже в случае неудачи, отсидят несколько лет, выйдут и снова за старое. — На ее лице появилось жалобное выражение. — Вы не знаете, почему им дают такие малые сроки?

— Ну, не такие уж и малые, — сказал Коноплев и поднялся с кресла.

— Может быть, хотите коньяку?

— Покорно благодарю. Кстати, табакерки у вас не пропадали? А то мы нашли одну, довольно ценная вещица.

— Нет, табакерок у меня не было. Мелочью не интересуюсь.

— Понятно.

Он вновь прошелся по просторным, богато и безвкусно обставленным комнатам.

— Какая хорошенькая статуэтка… Какой век? Чья работа?

Коноплев вел себя, как заправский коллекционер.

Монастырская равнодушно пожала плечами:

— Не знаю… Но вещь, ценная. Триста рубликов отвалила.

— А здесь что изображено? — Николай Иванович стоял у потемневшего от времени, почти черного полотна, на котором группа полуголых людей в живописных позах расположилась среди развалин.

— Что-то из римской истории… Между прочим, говорят, подлинник. Тысяча пятьсот.

Она была совершенно невежественна. Ее интересовала только материальная стоимость сокровищ, стоимость в рублях. «А может быть, они все такие — нынешние любители антиквариата? — подумал Николай Иванович. — Оголтелые мещане, осатаневшие от жажды приобретательства? Жулики, рыскающие по жизни в стремлении найти выгодное помещение нечестно нажитым капиталам? Да и откуда взяться этим «честным» полумиллионным коллекциям?»

Сам того не замечая, Николай Иванович повторял слова следователя Ерохина, определявшего ситуации с ограблениями коллекционеров предельно просто; «Вор у вора дубинку украл».

Следующим в списке Коноплева значился некий профессор Александровский. Недавно его тоже обокрали. Часть похищенного удалось вернуть (вещи обнаружили у скупщиков краденого), однако преступников поймать не удалось.

Не успел Николай Иванович переступить порог, как его внимание привлекла громадная клетка с птицами. Затем — два мраморных бюста: Бонапарта Кановы и Сократа — XVII век. Стояла пара петровских стульев, книжный шкаф карельской березы. В гостиной — комод-ампир розового дерева, восточный стол с инкрустациями, на нем — чеканный персидский кувшин, русский ларец XVII века с инкрустациями из кости. На стенах — картины: большой античный пейзаж Матвеева (гуашь) и прекрасный венецианский вид, напоминавший полотна Каналетто. В кабинете — настоящий хаос, картины сплошь покрывали стены, стояли на полу. Остальные комнаты были сравнительно пусты.

— Понимаете, мне нужно всегда иметь все свои любимые вещи под руками, — объяснил Коноплеву хозяин квартиры профессор геологии Александровский. Он был в холщовой толстовке, придававшей ему вид человека «из прошлого века». Это впечатление усугубляли космы седых волос, составлявших единое целое с седыми усами и бородой. Нос у Александровского тонкий, с горбинкой, ноздри красиво очерченные, нервные.

— Коллекция — моя жизнь, — говорит он, и ноздри его раздуваются.

— А что вы коллекционируете?

— Все! Картины, книги, монеты, фарфор…

— Я, например, никогда не понимал людей, которые собирают монеты, — говорит Коноплев. — Какое-то бездумное дело!

Александровский оживляется. Ему возражают, значит, есть повод высказать свои мысли!

— Вы правы — совершенно бездумное! — довольно смеется он. И его пушистые белые усы колышутся. — Отчего нумизматика пробуждает столько мыслей? Именно своей бездумностью. Механизм занятий отстраняет душевную боль, душа отдыхает, и мысль расправляет крылья и летит…

Он взмахивает руками, широкие белые полотняные рукава раздуваются, словно крылья.

— А коллекционирование книг? — снова вызывает его на спор Николай Иванович. — Мы обращаемся с ними бережно до педантизма, аккуратно до нелепости, загромождаем квартиры шкафами и полками, возводим баррикады из книг. Разве не грех — превратить книгу — это воплощение человеческой мысли — в предмет коллекционирования? Заставлять ее мертвым грузом лежать на полках…

Седые брови вздрагивают и выгибаются дугой. Александровский приятно удивлен: этот гость оказался довольно интересным человеком.

— Я вашу мысль понимаю… Ни в одном деле, в том числе и в коллекционировании, нельзя доходить до крайности, до абсурда. Был такой старый коллекционер Розанов. Так он писал: «Книгу нужно уметь находить; ее надо отыскивать и, найдя, беречь, хранить!» Он утверждал, что книг не надо давать читать, книга, которую давали читать, — развратница, которая нечто потеряла от духа своего, от невинности и чистоты своей… Вот как! Он доходил до утверждения, что публичные библиотеки — это все равно, что публичные дома. Глупость, конечно. Кстати, знаете, что стало с его собственной библиотекой? Он пожертвовал ее какому-то провинциальному учреждению, там не было порядка, и книги Розанова пошли по рукам.

— Надо ли жалеть об этом? — сказал Николай Иванович. — Книги вернулись к людям, для которых и были написаны.

— Да, вы правы…

Неожиданно Александровский загрустил, должно быть, задумался о судьбе своей коллекции.

Коноплев направил разговор в иное русло:

— Скажите, а вы не знали случайно такого коллекционера — Лукошко? Лукошко Семей Григорьевич.

Александровский нахмурился:

— Он погиб такой ужасной смертью! Несчастный… Близки мы с ним не были. Несколько раз он бывал у меня дома… Что-то предлагал, к чему-то приценивался.

— Я слышал, что продажа антикварных вещей с рук запрещена, — заметил Коноплев.

— Но это, извините, чепуха! — загорячился Александровский. — А как тогда прикажете пополнять коллекции?

Николай Иванович пожал плечами:

— Покупать можно в антикварных магазинах. Продавать и комиссионкам и музеям…

— Да вы знаете, какие там цены? В музее дадут 15—20 рублей, а продашь с рук — получишь в десять раз больше!

— Но ведь это спекуляция.

— А что прикажете делать?

— Да это я у вас хотел спросить, что делать?

— Спрашиваете — я отвечу. Надо ре-а-ги-ро-вать!

— Что, что?

— Я говорю — реагировать на реальные факты жизни! За последние десять лет антикварные вещи подскочили в цене в пятнадцать — двадцать раз. Почему? Я не экономист, но думаю, дело в поднявшемся уровне жизни. У людей появились деньги… А вместе с ними и возможность покупать красивые вещи. А вот реализовать эти возможности не так-то просто. Коллекционирование отмирает. Я — старый человек и помню другие времена… С какой любовью собирались коллекции прошлого! С каким трепетом входил коллекционер в лавочку знакомого антиквария! Как любовался вещью! Как волновался, сидя в первом ряду в аукционном зале, когда черед доходил до вещи, столь ему близкой, столь необходимой для пополнения коллекции. И страсти разгорались, каждая вещица прежних коллекций имела свою историю, была связана с рядом воспоминаний, и это придавало ей особую цену. Аукционы помогали выявить подлинную стоимость вещи!

— Вы имеете в виду дореволюционные годы? — уточнил Коноплев.

Седые брови сошлись на переносице:

— Уж не принимаете ли вы меня, товарищ Коноплев, за ретрограда? Упаси боже! Если хотите знать мое мнение: русское коллекционирование замерло еще за несколько лет до революции. Нельзя сказать, что совсем прекратилось. Разные люди еще покупали разные вещи. Затрачивались усилия, продолжались хитрости и денежные потуги. Но дело останавливалось. Коллекции в основном сложились. Новые собиратели не появлялись. К этому времени коллекции существовали как бы отдельно от коллекционеров. Живая связь между ними прекратилась. Поэтому отделение собственника от коллекций, которое произвела революция, было не чем иным, как оформлением естественного, уже завершившегося процесса! Крупные частные собрания сделались государственными, средние были взяты на учет, за мелкими учредили надзор. Этим актом коллекции как бы защитили — против коллекционеров!

— Вы наделяете коллекции живыми свойствами, — вставил Коноплев. — Так, должно быть, поступают все страстные коллекционеры… И вы…

— Страстный, да… Но не сумасшедший.

— А что, среди коллекционеров встречаются и сумасшедшие?

— А вам разве не известно, что великий Бальзак сказал: «Пристрастие к коллекционированию — первая ступень умственного расстройства»? Для такой крайней точки зрения есть некоторые основания. Я вам расскажу одну старую историю… Это было еще до революции. Однажды некто Васильев, делавший первые шаги на ниве собирательства, приобрел у какой-то монахини две миниатюры и потемневший холст с изображением старого еврея. Монахиня говорила, что портрет еврея — кисти Рембрандта. Однако знатоки сочли полотно хорошей старой копией.

Однажды к Васильеву зашел известный собиратель П. В. Деларов. Замечает портрет и начинает пристально в него всматриваться. Заинтересовался. На вопрос о цене Васильев ответил: «Тысяч десять!» И, как он потом рассказывал, сам испугался назначенной цифры. «Десять не десять, — ответил Деларов, — а три дам, и мариинская моя».

Последняя фраза означала, что помимо платы Деларов угощал продавца в известном трактире — Мариинском, в Апраксином дворе, где собирались апраксинцы-антиквары и где Деларов нередко «обмывал» свои удачные приобретения.

Вскоре Деларов отвез портрет в Амстердам, где видные авторитеты Запада единодушно признали в нем кисть великого ван Рейна. В итоге Деларов продал портрет американскому миллионеру Моргану за 125 тысяч! Финал этой истории оказался трагическим: Васильев, узнав, какое богатство уплыло из его рук, сошел с ума. Вот как…

— А Лукошко, он тоже был немного того… сумасшедшим?

— Сумасшедший, говорите вы? Вряд ли… Но черты одержимости в нем были. Казалось: вне коллекции для него нет жизни. Ничего нет — ни семьи, ни общества, ни музыки. А ведь он был музыкантом! Одно время мы с ним часто виделись, но потом наши отношения прервались.

— Когда это случилось?

Александровский наморщил лоб:

— Несколько месяцев назад. Вскоре после того, как меня обчистили.

— Вас обокрали? — Коноплев покривил душой, делая вид, что не знает об этом печальном факте. — Много взяли?

Александровский пожал плечами:

— Не так уж много… Но, слава богу, мое собрание минералов осталось нетронутым. Взяли немного, — повторил он. — Но вот что странно: они вели себя так, словно досконально знали, где что лежит, знали мои привычки и уклад моей жизни.

— Вы хотите сказать, что кто-то «навел» их на вашу квартиру?

— Я говорил работнику угрозыска о своих подозрениях. Но он должным образом не прореагировал. Правда, часть вещей мне потом вернули. Не знаю, как это удалось: ведь грабителей так и не нашли.

— Спасибо, профессор. От вас я узнал много поучительного.

— Рад быть вам полезным. Если что понадобится, милости прошу.

Уже стоя в дверях, Коноплев по инерции задал Александровскому свой обычный вопрос:

— Скажите, среди похищенных у вас вещей случайно не было табакерки?

— Табакерки? А почему вы об этом спросили? — на лице Александровского — удивление.

— Мне на днях предлагали одну вещицу… за подозрительно малую цену… Я почему-то подумал: уж не краденая ли… И отказался.

Александровский ответил:

— Любопытно… У меня действительно похищена табакерка. С изображением Наполеона. Это было первое изображение императора на табакерках русской выделки.

Коноплев прошелся по своей квартире со странным ощущением, будто он не дома, а в гостях. Вещи, давно ставшие привычными, а потому и незаметными, безгласными, словно вновь обрели свое «я» и заговорили со своим хозяином. А может, это он заговорил с ними? Скорее всего, так. Николай Иванович был недоволен ими, сегодня они раздражали его — своим видом, разномастностью, случайностью своего появления в этой квартире, наконец. Вот хотя бы эта керамическая пластинка с изображением петуха, которую когда-то привез из Праги. Ей и новой цена была пятак в базарный день, а сейчас!.. Однажды непрочно вбитый Коноплевым гвоздь выпал, пластинка разлетелась на две части. Он подобрал ее, склеил БФ и еще гордился своей работой: шов почти незаметен! Какое там незаметен! Он бросается в глаза, этот уродливый шрам.

Коноплев снял пластинку со стены, прошел в кухню и сунул ее за плиту.

Он вскипятил воды, заварил чаю, налил в большую чашку, тоже с трещинкой, отхлебнул. Ну и ну! Заглянул в несколько богато обставленных квартир — и вот уже вид его собственного жилища ему не по сердцу. Он расхохотался.

Стоило Коноплеву обрести свое обычное, уравновешенное расположение духа, как все стало на место. Только что владевшее им раздражение отхлынуло.

Перед его мысленным взором вновь предстало убранство в квартирах Лукошко, Монастырской, Александровского… В них было нечто общее — наличие редких и богатых старинных вещей. Но как не похожи были эти жилища друг на друга — и по внешним признакам, и по укладу протекавшей в них жизни.

Квартира Лукошко на пятом этаже. Скудное, расчетливое, обделенное теплом человеческое существование — и мертвенно-бездушный мир вещей. Наглая роскошь апартаментов Монастырской, где предметы искусства давно перестали быть самими собой и превратились в вещественное выражение денежной стоимости, стали украшением пустой и бессмысленной жизни. Беспорядочное нагромождение картин, минералов, научных книг, раритетов, фарфоровых фигурок и предметов геологоразведочного снаряжения в комнатах Александровского. Конечно, порядка в доме у старика маловато, подумал Коноплев, но, пожалуй, и навести-то этот порядок нельзя, как нельзя разложить по полочкам духовное и материальное в долгой, сложной человеческой жизни.

Это так же верно по отношению к его собственной, коноплевской жизни. И чего это он, спрашивается, ополчился сегодня против керамической треснутой, но склеенной его руками тарелки? Она была дорога ему и его жене Танюшке не своей номинальной стоимостью, а напоминанием об их первой разлуке — мучительной из-за чувства неуверенности в прочности соединявших их уз, которое одолевало Коноплева и его молодую жену в первые месяцы после свадьбы. Когда глиняная безделушка упала и треснула, они оба расстроились так, как будто произошло несчастье, и долгие годы делали вид, что не замечают этой трещины; им хотелось думать, что их счастье — монолит, которому не страшны ни разница в возрасте, довольно-таки немалая — десяток лет, ни различия в характере их деятельности; она — оперная певица, а он — работник угрозыска.

Коноплев отправился на кухню, достал из-за плиты керамическую тарелку (она была, слава богу, цела), отнес в спальню и, предварительно потрогав гвоздь — крепко ли сидит в стене, — аккуратно водрузил ее на место.

— Интереснейшая, доложу вам, эта публика — коллекционеры и антиквары… — входя несколько дней спустя в кабинет следователя, проговорил Коноплев. — Так сказать, осколки прошлого.

— Не нравятся мне эти осколки, — Ерохин брезгливо скривил губы, — Переходите к делу, подполковник.

— Пустянский, конечно, негодяй, однако маловероятно, чтобы он решился на убийство. Чистюля. Знаете, его даже называют грабителем-джентльменом.

— Кто называет?

— Монастырская, например…

— А-а… Два сапога пара.

— Пожалуй. Но именно потому, что она хорошо знает Пустянского, ей и можно верить.

— Верить на слово в нашем деле никому нельзя.

— Во всяком случае, никаких данных о связях Пустянского с делом Лукошко пока нет. Однако знакомство с его «клиентами» кое-какую пользу принесло… Обнаружен хозяин табакерки с изображением Наполеона. Ее среди прочих ценностей украли у коллекционера Александровского полгода назад.

— Ну, а при чем тут Лукошко?

— Табакерку пытались сбыть с рук вскоре после того, как мы принялись за поиски убийц старика.

— Ну что из того? Разве это не может оказаться простым совпадением?

— Очень даже может. Но, как явствует из осмотра коллекции Лукошко, он тоже собирал табакерки.

— В описи коллекции табакерки описаны каждая в отдельности?

— Нет, просто указано — пятнадцать штук.

— Фу, черт! А сколько в наличии?

— Восемнадцать.

— Больше?!

— Да.

— Что же это значит?

— Только одно: опись делалась недостаточно аккуратно. В нее вошли те пятнадцать табакерок, которые лежали в одном месте. Еще три я обнаружил в других местах: одну среди книг в шкафу, две других — в одном из ящиков серванта.

— Ну, и какой вывод вы из этого делаете?

— Что в момент описи их могло быть и девятнадцать…

— И двадцать? И двадцать одна?

— Нет, именно девятнадцать. Если моя догадка верна, то избавиться хотели именно от этой табакерки.

— Почему?

— Потому что если бы просто нужны были деньги, то взяли бы не табакерку, а вещь подороже.

— Это все фантазии! — сухо сказал Ерохин. — Лучше займитесь поисками Пустянского.

— Есть, — сказал Коноплев и вышел из кабинета. Он был доволен. Хотя Ерохин и назвал рассуждения насчет табакерки фантазиями, однако не запретил ему тратить время на разработку этой версии.