Коллекция

САЛЬТО-МОРТАЛЕ

Январь вместо трескучих морозов и снегов принес ростепель, ненастье. Недолго и простуду схватить.

Митя почувствовал себя совсем больным. Голова тяжелая, словно чугуном налита, во рту горечь, то и дело испарина прошибает. За что ни возьмется — из рук валится.

Ушел из объединения, поплелся к врачу. Хотелось получить бюллетень и отлежаться. Однако в поликлинике возле врачебного кабинета на стульях уже сидело человек восемь — десять. Митя повернулся обратно: не торчать же целый день в этом душном, пропитанном лекарственными запахами коридоре. Гораздо полезнее для здоровья погулять в сквере, благо дождь перестал.

Однако пойти в сквер не решился: вдруг его увидит гуляющим кто-нибудь из сотрудников объединения? Скажут: хорош больной! Начнутся разговоры…

«И хорошо, что не взял бюллетень, — успокаивал он себя. — Не иначе, как дней на десять уложили бы в постель. А тут я за два дня приду в норму, прямая выгода!»

Однако начальник управления, узнав, что Лукошко два дня отсутствовал на работе без уважительной причины, взглянул на дело иначе.

— Это же прогул! — воскликнул он. — Вы — руководитель коллектива, вам поручено такое дело. И что же? Боюсь, что мы ошиблись, выдвинув вас на столь ответственный пост.

Митя надулся, принял высокомерный вид, резко ответил:

— Я отвергаю ваше замечание! Важно не то, сколько времени человек протирает штаны на работе, важно другое — КПД его деятельности!

Начальник управления, не ожидавший такой отповеди, дрогнул:

— Так, может быть, вы дома работали? Тогда так и скажите…

Митя важно склонил голову, дал понять: да, он работал. Однако вслух ничего не сказал: врать не хотелось.

— Кстати, о КПД… Пора нам подвести некоторые итоги. Посмотреть, что сделано. И куратор интересовался… Прошу вас подготовить доклад ко вторнику.

Выходя из кабинета, Митя испытал облегчение. Фу! С прогулом дело, кажется, сошло с рук. Пронесло!

А под ложечкой сосало: о чем он будет докладывать руководству во вторник? Что день грядущий еще готовит?!

Вернувшись к себе в объединение, начал лихорадочно рыться в графиках и планах. Еще раз убедился в том, что и так прекрасно было ему известно: дела запущены, все установленные сроки просрочены. По графику к середине июня должна быть в основном завершена разработка и унификация документации для АСУ, пройден тот самый «домашинный этап», о котором в свое время говорил Булыжный. Однако, по существу, сделаны только самые первые шаги… «Это ничего, — утешил себя Митя. — Можно свалить на несчастье, которое приключилось с Булыжным… Начальство у нас сердобольное, поймет».

Хуже обстояло дело с разработкой конкретных автоматизированных систем, за что нес ответственность лично он, Митя. Заглянув в тощие папки, на которых жирным красным фломастером его рукой было выведено «АСПР», «АСОСБЕН» и др., Митя подпер щеку кулаком и невесело задумался. Что делать? Срочно лечь в больницу на обследование? Нельзя. Он совсем недавно оттуда вышел. Так недолго и заработать репутацию инвалида. Тогда прости-прощай все его надежды на деловую карьеру. За последний месяц Митя, по существу, не притронулся к папкам с проектом. «А зачем? — думал он. — Все равно профессор Воздвиженский зарубит проект. Как пить дать зарубит. Тогда к чему все это — усилия, хлопоты, переживания?»

И вот теперь пора давать ответ за бездеятельность, халатность, равнодушие.

«Надо как-то выкручиваться», — сказал себе Митя.

В Митин кабинетик зашла предместкома Кукаркина. Поинтересовалась:

— Где ваш больничный, Дмитрий Семенович? Профорг жалуется, задерживаете. В бухгалтерии не успеют оформить к зарплате…

Митя вспылил:

— Какой еще вам больничный?! Если хотите знать, мое двухдневное отсутствие согласовано с начальником управления. Что вы ходите, вынюхиваете? Не ваше дело меня контролировать!

Опешившая Кукаркина замахала руками:

— Господь с вами, Дмитрий Семенович! Какой контроль? Ничего я не вынюхиваю. Я думала…

— Значит, плохо думали! — начальственным рыком закончил Митя разговор.

Когда вконец расстроенная Кукаркина затворила за собой дверь, он с запоздалым сожалением подумал: «Что это я на нее напустился? Кукаркина — баба неплохая, мне здорово помогла: дело с Нюшей замяла. А я на нее нашумел. Нехорошо».

…И вот Митя с папкой под мышкой входит в отделанный дубовыми панелями кабинет куратора. Тот сидит за огромным письменным столом, а начальник управления — за другим, небольшим столиком, приставленным к первому. Встают, здороваются. Но без доверительности и радушия, на замкнутых лицах печать отчуждения.

У Мити по спине разбегаются мурашки. Страшно! Но он не подает виду, усаживается напротив начальника управления, раскрывает хлорвиниловую папку. Откашливается.

— Вы разрешите? Быстрое развитие электронной вычислительной техники — одно из наиболее характерных явлений современной научно-технической революции! — важно говорит он.

— Это мы знаем, — перебивает его куратор. — Я просил бы вас перейти к делу!

Но Митя не намерен сдаваться:

— Мы не можем конструировать наше ближайшее будущее, не имея представления о перспективах более отдаленных, — твердо произносит он.

— Ну, хорошо, мы вас слушаем.

Митя идет в наступление. Он обращается к куратору:

— Помнится, на вас произвело большое впечатление замечание инженера Булыжного о подготовке документации к вводу в компьютер…

— Да, да, — кивает седой головой куратор, — это очень важно.

— Да, это важно… — соглашается Митя. — Но, решая эту проблему, надо ориентироваться не на вчерашний день, а на завтрашний. До сих пор, как вы знаете, информация вводится в машину в виде перфокарт… А между тем у нас в стране уже созданы устройства, позволяющие машинам отвечать на вопросы, задаваемые в виде печатного текста.

— Все это так, — нахмурившись, произнес куратор. — То, о чем вы рассказываете, само по себе интересно, но ведь это дело будущего. А мы должны создавать АСУ сегодня, сейчас. Доложите, как идет выполнение согласованного графика работ…

«Все, погиб!» — пронеслось у Мити в мозгу.

— О каком «согласованном графике» может идти речь, когда сам проект в целом не согласован? — резко спросил он.

— Что? Как это? Не понимаю… — куратор обратил недоумевающий взор на начальника управления.

Тот пожал плечами. Хотел что-то сказать, но Митя не дал:

— Управление до сих пор не может составить свое собственное мнение о проекте. Поэтому не нашло ничего лучше, как отфутболить проект лицу, прямого отношения к нему не имеющему.

Начальник управления покраснел. Начал оправдываться:

— Не отфутболили, а послали на заключение… И не постороннему лицу, а профессору Воздвиженскому, одному из виднейших ученых в области автоматизации.

— Профессор Воздвиженский относится к числу моих ярых недоброжелателей. Дело в том, что его дочь много лет преследует меня. А я, между прочим, женат.

Куратор поморщился.

— Послушайте, — сказал он, обращаясь к начальнику управления. — А нельзя ли попросить отзыва о проекте у кого-нибудь другого? Есть ведь в стране и другие специалисты…

— Я лично знаю профессора Воздвиженского и глубоко его уважаю. Это честный и принципиальный человек, суждению которого можно полностью доверять, — твердым голосом произнес начальник управления.

— Ну, а пока вопрос о проекте в целом не будет решен, я считаю нецелесообразным заниматься частностями! — С обиженным видом Митя вышел из кабинета.

Он, конечно, понимал — да и как тут не понять! — что дела его плохи. Поэтому утешал, успокаивал себя: «Вы обо мне еще услышите. Я еще вам покажу!» А мысль его лихорадочно билась в поисках выхода: что же делать? Куда идти? В другую контору? Нет, увольте. На это не согласен. Если уж дерзать, так дерзать. Мите снились афиши с его портретами, аплодисменты, крупные гонорары. В общем, богатство и слава.

В конце концов, он, Митя, необыкновенный человек. Сейчас, в век НТР, таких, как он, немного, всего несколько десятков. Платон говорил, что изобретение письменности способствовало ухудшению памяти. В свою очередь, создание вычислительной техники разучило людей считать. Многих людей. Большинство. Но только не его, Митю. Его способности к счету феноменальные. Разве он не доказал это тогда, в Вычислительном центре, в присутствии куратора?

Так почему бы не сделать свою редкую способность профессией? Стал же известный математик Арраго артистом оригинального жанра? Чем он хуже?

И вот Митя стоит на Цветном бульваре у выщербленных тысячами детских ног ступеней, возле здания Госцирка, перед огромной фотографией, на которой отливающий черным маслянистым блеском морской лев, расположившись посреди арены, подбрасывает вверх остроносой мордой огромный полосатый мяч.

Митя входит, небрежно говорит билетерше: «Я к директору!» — и идет по длинному полутемному коридору. Сворачивает к дверям и оказывается у арены.

— Это и есть главная арена? Такая маленькая?! — невольно вырывается у него.

Старческий голос произносит за спиной:

— Во всем мире цирковая арена одинаковая: тринадцать метров в диаметре.

— Во всем мире? Это точно?

Это известие несколько примиряет Митю с ареной. Но вообще-то он бы предпочел, чтобы сцена, на которой ему придется выступать, была попросторнее, поимпозантнее, что ли… Почему арена расположена внизу, а зрители как бы нависают над ней? Лучше бы наоборот, как в театре; зрительный зал внизу, а сцена вознесена. И на ней он, артист.

— Вы не скажете, как пройти к директору?

— Следуйте за мной, я провожу.

Старичок — маленький, сутулый, с длинными пегими космами. Обогнав Лукошко, семенит впереди него, указывая дорогу. Отгибает край парусины. Они оказываются за кулисами. Здесь резкий и неприятный дух, из полутьмы доносятся грозное рычание, вздохи, всхлипывания… У самого своего лица Митя видит белую лошадиную голову. Шарахается в сторону.

— Осторожно, не оступитесь, — шепчет старичок и скрывается во тьме.

Митя и не заметил, как отстал. Всему виной белая лошадь, она испугала его, и он упустил старичка из виду. Митя бросается вперед и налетает на серую громадину слона. Тот переступает огромными ногами, надвигается на Митю, его охватывает страх.

— Эй! Кто здесь есть? Помогите! — кричит он.

Из темноты выныривает знакомый старичок:

— Как вы сюда попали? Сюда же нельзя!

Митя задыхается от негодования. Сам же его бросил, а теперь ругается.

Старичок хватает Митю за рукав, тянет в узкий проход.

— Вот кабинет директора, — говорит он. — Но его нет. Он на обеде.

— Так что же вы мне сразу не сказали? — ершится Митя.

— Да вы не волнуйтесь, — успокаивает его старичок. — Садитесь, ждите. Он скоро придет.

— А вы не уходите! — капризным тоном произносит Митя. — Что я тут один буду делать?

Старичок радуется: хоть кому-то он нужен. С готовностью усаживается рядом с Митей.

— Вы давно здесь работаете?

До Мити доносится то ли кудахтанье, то ли курлыканье: старичок зашелся в смехе.

— Давно ли я? Вы спрашиваете: давно ли я? — снова приступ смеха. Все его маленькое тело содрогается в конвульсиях.

— Да я выступал еще в балагане! Вы знаете, что такое балаган? Представление начиналось в двенадцать часов, после окончания обедни в церквах и продолжалось до позднего вечера. За вход брали деньгами и натурой, чаще всего яйцами. Кассир складывал их в специальный сундук.

— Яйцами? — удивляется Митя.

Неожиданно старичок запел тонким, надтреснутым голосом:

— А вы кем работали в цирке? — интересуется Митя.

— Кем я только не был! Вы знаете, в 1914 году я поставил мировой рекорд. Перепрыгнул через трех слонов! Этот номер был даже снят для киножурнала «Патэ все видит, все знает».

— Вы?!

— Да, я, — говорит старичок. — А потом еще прыгал через девять лошадей и через горящий дом.

— Горящий дом?!

— Да… бутафорский дом, горящий бенгальским огнем.

— Должно быть, это было красиво! — с завистью произносит Митя. Мысленно представляет свой будущий номер и морщится. Постаревший, заплывший жирком, с редкими волосами, сквозь которые в лучах прожекторов поблескивает лысина, он будет стоять посреди арены и бормотать цифры, цифры, цифры… Кого это заинтересует, кого привлечет?

И, словно отвечая на его невысказанные мысли, старичок бормочет:

— Цирк — это прежде всего трюк. Такой, какого до тебя не делал никто! Понимаете, никто! И еще красота! Человеческая красота!

Митя инстинктивно втягивает брюшко, старается придать себе бравый вид.

— Вы ко мне? — На них строго смотрит высокий худой мужчина. Старичок испуганно вскакивает и ретируется. Митя проходит в кабинет, без приглашения садится, закидывает ногу на ногу. Ему хочется казаться бывалым, уверенным в себе человеком. Директор пальцами одной руки массирует фаланги пальцев другой. На вошедшего не смотрит. Митя внезапно догадывается: директору невыносимо надоели посетители, эти жалкие дилетанты, обуреваемые честолюбивым желанием стать артистами цирка.

— Я вас слушаю, — с мученическим выражением лица говорит директор. — У вас есть идея номера. Ведь так? В чем она? Говорите!

Митя, чувствуя, как жаркая волна стыда охватывает его, бормочет:

— Собственно говоря, у меня нет идеи номера.

Директор удивляется:

— Нет? Совсем нет? Тогда что же… Простите… Я не понимаю.

Митя заставляет себя сказать:

— Я — математик. Обладаю редкой способностью быстрого счета…

— Быстрый счет — это хорошо. Но может, вам обратиться в банк? В цирк-то зачем?

— А что, если устроить состязание с ЭВМ? — наугад произносит Митя.

— Состязаться с ЭВМ? А зачем? Публику забавляет, когда механический робот выполняет некоторые функции человека. Это необычно. А что, скажите, сенсационного в том, что человек возьмет на себя функцию машины? В конце концов, разве не этим человечество занималось на протяжении всей своей истории — с рождества Христова? А?

Мите давно бы встать да уйти. Но им овладевает упрямство. Надувает щеки:

— Вы недооцениваете… Вы даже не испытали меня, а уже с порога отвергаете. Я не понимаю… Мы живем в век НТР. Один из писателей сказал: «Ни одна из возможностей нашего мозга не кажется столь удивительной, как загадка чудо-счетчиков». Эта способность была присуща великим ученым — Амперу, Гауссу, Эйлеру…

Директор перебивает Митю:

— Они же не выступали в цирке! Почему же вы?

Митя выходит на середину кабинета, принимает, сам не замечая того, наполеоновскую позу: брюшко выставлено вперед, голова откинута назад, пухлые пальцы подсунуты под полу пиджака.

— Напишите на бумажке какое-нибудь сорокаэтажное число.

Директор пожимает плечами, пишет.

— Тут пять телефонных номеров моих знакомых и почтовый индекс.

— Не имеет значения. Дайте. Теперь возьмите.

Митя закрывает глаза, молчит. Потом произносит все число полностью. Директор сверяет его ответ с бумажкой:

— Все верно!

— А теперь я произнесу то же число в обратном порядке.

Директор заглядывает в бумажку:

— Здорово! — В его голосе звучит уважение. — Но понимаете, если бы это проделывал не человек, а…

— Морской лев? Или питон? — заканчивает Митя начатую директором фразу. — Все ясно! Извините! — И, повернувшись на каблуках, с высоко поднятой головой выбегает из кабинета.

…К выходу Митя прошел коротким путем, прямо через манеж, посреди которого человек на ходулях кувыркался через голову. Занятие, видимо, было нелегкое, пот лил с него в три ручья. А он все прыгал и прыгал…

«Нет, спасибо, я не ишак, чтоб вам тут часами прыгать», — сказал себе Митя, спускаясь с каменных ступеней на тротуар. О том, что еще один его великий план потерпел крушение, — об этом старался не думать.

В тот же вечер Митя отправился в дом на старом Арбате. В последнее время он ходил туда все чаще и чаще. Даже мысль, что Нина остается в своей квартире совсем одна (и неизвестно, как молодая, красивая и взбалмошная женщина может отнестись к этому одиночеству, на что оно может толкнуть ее, какой фортель жена выкинет), даже эта мысль не могла его удержать от частых посещений дома на старом Арбате. Потому что в старой квартире с антресолями жил не только отец, там жила коллекция, которой Митя был предан всей душой. Он шел на свидание с ней, сгорая от страсти неразделенной любви, подтачиваемый изнутри желанием завладеть ею, всеми этими редкостными и дорогими вещами. Присутствие при их свидании третьего, отца, выводило Митю из себя, он с трудом удерживал клокотавшую в нем ярость.

В тот вечер, когда Митя, прыгая через ступеньку, поднялся на пятый этаж (у него не хватило терпения дождаться лифта) и, открыв дверь своим ключом, вошел в квартиру, сначала в темную переднюю, а потом, не вытирая ног, дальше — в залитый светом зал, он обнаружил, что на свете кроме их троих, его самого, Коллекции и отца, существует еще кое-кто. Она.

В первый миг Митя оторопел, не мог понять — стара сидящая за столом женщина или молода, хороша собой или некрасива. Его оглушило внезапно пришедшее понимание, что женщина эта — не случайная посетительница, не гостья, зашедшая «на огонек» попить чаю с клубничным вареньем! Она здесь своя. Когда прошел минутный столбняк и Митя оказался в состоянии управлять мыслями и чувствами, он понял: незнакомка стала как бы частью Коллекции, ее делало неотразимо прекрасной сияние старинной мебели, многоцветная игра света в хрустале, тусклое свечение серебра.

Митя мгновенно постиг весь ужас создавшегося положения. Эта женщина возникла из небытия специально для того, чтобы поставить под сомнение его неотъемлемое право наследника, посягнуть на то, что в мыслях он давно считал своим, на Коллекцию. И, поняв это, он замер в черном проеме двери, бледный, дрожащий, с взлохмаченными волосами, похожий на привидение.

— Митя! Что с тобой? Что случилось? — отец положил на хрустальную розеточку серебряную ложку с вареньем и удивленно воззрился на сына.

Митя в свою очередь не мог отвести взгляда от хрустальной розеточки и серебряной ложечки. До этого они никогда не пользовались в своей обычной жизни предметами Коллекции, употребляя в быту их простенькие дубликаты — пластмассовые розеточки и обыкновенные металлические ложечки. Ему захотелось крикнуть в ответ: «Это я должен спросить тебя, вздорный старик, что случилось?! Как ты посмел без моего ведома и разрешения ввести в святая святых постороннего человека и выложить перед ним все наши сокровища?!» Но он смолчал, преодолев овладевшее им оцепенение, шагнул к столу, склонил голову на грудь:

— Митя!

— Это мой сын, — проговорил Семен Григорьевич. Нет, отцовская гордость не звучала в его словах.

Он смотрел на женщину умоляющим взглядом, как бы призывая ее не судить слишком строго этого великовозрастного увальня, его сына, появившегося без предупреждения, внезапно до неприличия.

Она немедля успокоила Семена Григорьевича ласковым взглядом своих больших серых глаз и, протянув Мите белую, в кольцах, руку, певуче произнесла:

— Очень приятно! Ольга Сергеевна…

Женщина, попив чаю, ушла, а Митя остался в отцовской квартире. Отец предложил ему три тысячи рублей:

— Дал бы и больше, потому что добрые отношения дороже денег, но, к сожалению, не могу. У меня зреет великий замысел. Я уверен, сын, ты его одобришь.

На мгновение Мите даже показалось, что старик над ним издевается. Чтобы, этот скупердяй сам, по собственной воле, без принуждения предлагал ему тысячи, да еще сожалел, что не может дать больше, — такое даже представить себе было невозможно! А эта фраза относительно того, что добрые отношения дороже денег! Это не его фраза! Он услышал ее от кого-то. Должно быть, от своей лисы Ольги Сергеевны. Она на него влияет, старик так переменился, его узнать нельзя.

Сочтя разговор насчет денег законченным, Семен Григорьевич легко поднялся с кресла и пошел к спальне. При взгляде на его узкую, но крепкую, обтянутую роскошным халатом спину, Митя вдруг ощутил в себе прилив такой бешеной ненависти к нему, что дыхание перехватило.

Он остался ночевать. До утра не смыкал глаз. Да, отец сделал шаг, который наверняка дался ему с трудом — ох, с каким трудом! — написал завещание, по которому Коллекция после его смерти должна была отойти Мите! А что, если это с его стороны только хитрый ход, попытка усыпить бдительность, чтобы он не возражал против их женитьбы? А потом долго ли — уничтожить старое завещание и написать новое? В свое время Митя отыскал заветную бумагу и перепрятал в другое, ему одному известное, место — в секретер. Так он лишил отца возможности уничтожить завещание. Но он, конечно, никак не мог помешать ему написать новое.

Он не верил старику. Никогда не верил. И сейчас — тоже. Что-то здесь нечисто. Эта мысль не давала ему покоя. Ему казалось: в ту самую минуту, когда он беспечно полеживает здесь, в своей бывшей комнате, в эту самую минуту отец, подсев к письменному столику и включив настольную лампу с давно вышедшим из моды стеклянным зеленым абажуром, пишет другое завещание. Митя готов был вскочить с кровати и, как был, в длинной, до пят, ночной рубашке (пижам он не признавал), стремглав бежать в отцовскую спальню и убеждениями, угрозами, а если понадобится, и силой заставить старика отойти от стола.

А может, новое завещание уже написано и отдано на хранение в чьи-то надежные руки (Ольги Сергеевны)? Митя готов был завыть от тоски и бессильной злобы.

Под утро к нему пришло прозрение. Он вдруг понял, что означал неожиданно щедрый дар отца — три тысячи — и его слова о великом замысле, который у него зреет. Все ясно! Эти деньги — не что иное, как выдел из коллекции. А самой коллекцией отец решил распорядиться по-иному. Как именно, Митя не знал, да это его и не интересовало. Главное, что коллекция уплывает из его рук.

Как только он это понял, сдавило грудь, пересеклось дыхание… Мите показалось, что он умирает. Он проглотил пару таблеток нитроглицерина, пришел в себя. Решил: нет, этого нельзя допустить. Мало-помалу в его мозгу сложился план. Он заставит старика подчиниться своей воле, хватит, помудрил, поиздевался над женой и сыном (одну загнал в могилу, другого привел на грань умопомешательства), теперь, когда его жизнь, по сути, уже кончилась, подошла к пределу, воздвигнутому самой природой, пора изменить порядок вещей. Все будет так, как захочет он, Митя.

Ему не понадобилось даже совершать умственного усилия, все получилось само собой, как будто этот план уже давно сложился у него в мозгу и теперь нужно было только уточнить некоторые детали.

В ноябре прошлого года произошло ограбление старого приятеля Семена Григорьевича — коллекционера Александровского. В числе других вещей, похищенных вором, была первая русская табакерка с изображением Наполеона, о чем свидетельствовала заметка в старой газете. Через несколько дней после этого неизвестный принес отцу злополучную табакерку. По случайности Митя в тот день оказался дома, он сам открыл дверь незнакомцу, впустил его в квартиру. Он видел, как взволнован и растерян был отец. Буквально выхватив драгоценную табакерку из рук мужчины, он тотчас же выпроводил его из дома, и, явно таясь от Митиных глаз, побежал прятать свое сокровище. Но Митя, как будто чувствуя, какую роль этот случай может сыграть в его жизни, почти силой разжал руку отца и полюбовался на старинную вещицу.

Уже после, сопоставляя и анализируя факты (быстрое охлаждение отца к Александровскому, таинственность, с которой он прятал и перепрятывал табакерку), Митя, как ему казалось, приподнял завесу над тайной. Он пришел к выводу, что отец, в безумном фанатическом стремлении завладеть табакеркой, которую, как знал Митя, Александровский никак не хотел ему уступить, пошел на преступление: приобрел краденую табакерку.

Однажды, повинуясь какому-то неосознанному желанию, внезапно налетевшей на него блажи, Митя взял из отцовского шкафа табакерку и спрятал в своей комнате. Через несколько дней отец обнаружил пропажу.

Митя еще больше укрепился в своем подозрении, когда увидел, как расстроился отец, не найдя табакерки на привычном месте. Он побледнел, лицо его исказилось, он почти умолял сына: «Это ведь ты взял, скажи? Ты хотел пошутить, да? Признайся, я не буду сердиться». Наслаждаясь видом терзаемого страхом отца, Митя придал лицу индифферентное выражение: «А зачем она мне? Что я, рехнулся — брать какую-то табакерку, когда здесь более ценных вещей невпроворот?»

И вот теперь у него родился план: шантажируя отца позорным эпизодом с табакеркой, угрожая ему разоблачением его преступных связей с уголовниками, заставить его уже сегодня, сейчас передать ему коллекцию и тем самым оградить себя от всех и всяческих случайностей.

Митя убеждал себя, что другого выхода у него нет. На успех проекта он более не мог рассчитывать. Его решили послать на отзыв профессору Воздвиженскому. Без всякого сомнения, Лялин отец похоронит Митин проект по первому разряду. С цирком тоже ничего не вышло, там засели деляги, бюрократы. Они делают ставку на голую животную силу, а тонкие способности человеческого интеллекта для них пустой звук. Если он ничего не предпримет, Нина уйдет от него, это ясно, как дважды два четыре. Что же остается? Пойти в ванную и повеситься? Но это от него никуда не уйдет.

Утром, войдя в ванную, он заглянул в зеркало и ужаснулся: ему показалось, что за одну ночь он постарел на двадцать лет.

Когда же он начал так стареть?

В этом доме не старели только вещи. Во всяком случае, если и старели, то это было неразличимо глазом. Более того, с годами все больше выявлялись их достоинства, они приобретали все большую ценность.

И это странное и загадочное свойство вещей коллекции — не стареть — казалось, имело самое непосредственное отношение к старению людей. Митя не помнил нестарым отца. Не помнил нестарой покойную мать. Да и сам он тоже: еще недавно, еще вчера был ребенком, подростком, юношей, а сейчас, заглянув в старинное овальное зеркало, ужаснулся: в его туманной глубине проступали черты пожилого человека. Дряблая кожа лица, мешочки под тусклыми, словно выцветшими глазами, серебристые нити в редеющих волосах, покатые безвольные плечи. В его жизни было детство и старость. Из детства он сразу перешел в старость. Митя отшатнулся от зеркала, огляделся. В этом проклятом доме живут прекрасные, вечно юные вещи и старые люди, которые как будто никогда не были юными.

Старость… Она или уже наступила, или вот-вот наступит. Ее встречаешь бестрепетно, когда сознаешь: сделал все, что мог.

А он, Митя, чего достиг? Где взятая им вершина? Знаменитым математиком не стал, проект его, кажется, положили под сукно, на работе склока за склокой, дома плохо, жена, того и гляди, уйдет к другому.

Кстати, почему она до сих пор не ушла? Правда, уходить ей никуда не нужно, она в своей квартире живет. Вопрос правильнее поставить так: почему она не выставила Митю за дверь?

В ее любовь Митя не верил. Выгода? Где она? В чем? Зарплата у него небольшая, сколько приносит в дом, столько и тратит. Нового платья жене купить не может, не то что золотое кольцо или бриллиантовые серьги. Почему же она не рассталась с ним?.. Чем больше Митя думал, тем яснее становился ему ответ: Коллекция! Страх потерять надежду на Коллекцию — вот это удерживает ее с ним.

Эта мысль утвердила Митю в правильности его замысла. За завтраком он потребует от отца, чтобы тот передал ему Коллекцию — и не когда-нибудь, а сейчас, сегодня. Если тот этого не сделает, Митя вынужден будет пойти на крайние меры.

Набравшись храбрости, он заговорил с отцом. Тот изменился в лице. Больно ухватил Митю за руку, закричал:

— Ты смеешь мне угрожать, мерзавец? А я еще хотел дать тебе денег… Ничего не получишь! Вон отсюда!

Выйдя из дому после неудавшегося объяснения с отцом на улицу, поглядел на календарик часов. Семнадцатое. Дурацкое число. Неудивительно, что у него ничего не вышло. Есть другие числа, удачные. Правда, у него, у Мити, например, все равно ничего не получится, какое число ни выбери. С отцом должны поговорить другие люди, которых не запугаешь громким голосом и страшными гримасами. Другого выхода нет.

Внезапно Митя почувствовал холодок в груди. Закружилась голова. Как будто он стоял высоко вверху, под самым куполом цирка, и собирался совершить прыжок: сальто-мортале. Без страховки.