Коллекция

ФИГУРКА С ЗАВЯЗАННЫМИ ГЛАЗАМИ

За больничным окном обильными слезами исходила осень. Сентябрь! Скучная, унылая картина! Размокший песок на дорожках, пузырящиеся лужи на горбатом асфальте, голые, напоминающие скелеты, деревья, низко нависшее темное небо.

Пятнадцать минут назад Митя, накинув на плечи махровый халат, подошел к окну и выглянул во двор. Но лучше бы он этого не делал! Сквозь сетку дождя он углядел знакомую худую и нескладную фигуру Булыжного. Широко выбрасывая тощие ноги, он шагал к приемному покою. В руках у него была авоська с мандаринами.

Митя отшатнулся от окна. Быстро вернулся к своей койке, скинув халат, лег, с головой укрылся грубошерстным одеялом. Как будто оно могло его защитить от всех напастей.

Через минуту выпростал расстроенное лицо наружу, и, наморщив выпуклый лоб, принялся размышлять.

Маловероятно, что Булыжный пришел с визитом к нему, к Мите, захотел порадовать его мандаринами. Скорее всего, цель его прихода — Нюша. На днях Митя увидел своего курьера через окно — ее вела по двору, бережно поддерживая под локоток, нянечка. Нюша шагала медленно, с трудом переставляя ноги, рука вытянута вперед, беспомощно ловит воздух. По странному стечению обстоятельств они с Нюшей оказались в одной больнице.

Итак, Булыжный со своими мандаринами, без всякого сомнения, явился к Нюше. Зачем? Откуда вдруг у этого циника и забулдыги такая любовь к одинокой старой женщине? Наверняка копает под него, под Митю. Пошепчется с Нюшей — и на собрание. Смотрите, мол, какой Лукошко деспот… До чего довел человека! До слепоты!

Митя поежился под своим кусачим одеялом. Вот подлец! И как верно рассчитал! Такие удары не парируются… Не будешь же в самом деле бить себя в грудь: я ее не обижал! Спросят Нюшу. А она будет молчать, затравленно озираясь вокруг, а потом разревется и закроет свое бледное лицо грязно-серым платком. Тут Мите и конец.

Не исключен и другой вариант. Выслушав излияния Нюши, этот хулиган ворвется к Мите и устроит вселенский скандал. Поэтому, когда в палату вошла сестра и сказала Мите: «К вам посетитель!», он вздрогнул и машинально залез с головой под одеяло. Но тревога оказалась ложной, пришла Нина.

Митя постарался придать своему лицу болезненный вид:

— Здравствуй, Нинуля. Садись…

Нина внимательно посмотрела на мужа. В полосатой, похожей на арестантскую, больничной пижаме, плохо выбритый, с растрепанной жидковатой шевелюрой, он показался ей жалким и чужим. И подумать только, этого человека она, Нина, могла заподозрить в неверности, стыдно сказать, даже всплакнула от обиды… Какая тут неверность, кому он нужен!

Впрочем, история с женским платком быстро разъяснилась. Ей позвонил Семен Григорьевич и сказал, что платок прислал по ошибке, на самом деле он принадлежит соседке Изольде. Ночевал же Митя в отцовской квартире, разумеется, один, тот человек, который передал ей платок, или все перепутал, или выдумал (к этому разговору Митя побудил отца звонком из больницы, но Нина этого, конечно, не знала).

— Что у тебя? — ей стоило труда проявить к нему сочувствие.

Митя закашлялся. Он не знал, что ответить. Проще всего было сослаться на застарелый невроз, требующий систематических обследований. Но не хотелось в глазах молодой и красивой жены выглядеть хроником. Сказать, что это с ним впервые, значит, придется подробно описать симптомы заболевания… А врать не хотелось. Поэтому он прикрыл глаза и слабым голосом произнес:

— Извини, но мне не хочется об этом говорить.

— Да, да, лежи спокойно, тебе, должно быть, вредно волноваться.

Нина говорила заботливые, успокоительные слова, но, странное дело, сострадания к нему не испытывала. Скорее — любопытство. Что же все-таки это за человек, которого судьба дала ей в мужья? Неужели она, неглупая, опытная женщина, в нем ошиблась?

— Митя, давно хотела спросить: как твой проект?

Слишком много надежд связала она в свое время с его работой, слишком сильно жаждала его успеха.

Митя как будто даже обрадовался, что она начала этот разговор. Высунув из-под одеяла руку, положил ее на теплое колено жены и быстро-быстро заговорил. Поведал о глупейшей истории с Нюшей. В неожиданной болезни этой женщины он, конечно, ничуть не виноват, но злыдень Булыжный не преминет использовать этот случай, против него, Мити.

— Он ведь только о том и думает, чтоб напакостить мне и занять мое место.

— Чем все-таки объясняется его столь явная нелюбовь к тебе?

Задавая этот вопрос, Нина, сама того не подозревая, хотела услышать от Мити, что все дело в ней, в страсти, которую она пробудила в Булыжном.

— Он завидует мне… Прежде всего тому, что у меня такая жена… Он и домой к нам заявился только для того, чтобы тебя увидеть!

Нина покраснела, как девочка, и отодвинулась от койки, убрав свое колено из-под Митиной руки.

— Что же делать?

— Слушай-ка! — внезапно Митя оживился, как будто ему только что пришла в голову неожиданная мысль. — А не поговорить ли тебе с этим типом?

— Мне? С ним? О чем?

— Объясни ему, что, нанося вред мне, он тем самым вредит тебе… Так ведь оно и есть, не правда ли? Скажи ему, что все понимают истинную подоплеку его действий, что уже пошли разговоры, что, сам того не желая, он бросает тень на твое доброе имя. Ну, ты найдешь, что сказать, не глупая.

У Нины вырвался жалобный возглас:

— Но почему я?

— В конце концов, весь этот сыр-бор загорелся из-за тебя. Разве не логично будет, если ты и потушишь пожар?

Где найти Булыжного? Самотека, 16, квартира 3. Митя заранее узнал в отделе кадров адрес своего недруга. Еще тогда, когда планировал первое нападение на него.

Нина ответила с неприязнью:

— Не знаю… Не обещаю… В этом есть что-то нехорошее. Что-то двусмысленное. Неужели ты не понимаешь?

— Вот и хорошо, подумай. Кстати, тебе пора… У нас сейчас обед. Гадость, конечно, но есть надо.

Нина поднялась со стула и, кивнув ему, в задумчивости вышла. Мысли ее были заняты странным поручением, которое ей дал Митя, — встретиться с Булыжным и уговорить его прекратить интриги. Тщательно все обдумав, Нина приняла твердое решение: она этого делать не будет. Подумать только: на какой шаг толкает ее муженек! Господи! Почему ей так не везет в жизни? В горле кипели слезы, но глаза были сухи. Что поделаешь, такая она уродилась. Не умеет плакать. С детства.

Митю навестил отец. Сын встретил его без радости. Вяло спросил:

— Фиников принес?

— Нет. Я с кладбища. Хоронил знакомого артиста.

— С чего это вдруг ты надумал таскаться по кладбищам? Нечего торопиться раньше времени, скоро все там будем! — он захихикал.

Семен Григорьевич сухо заметил:

— Ну, ты-то еще не скоро.

Митя легкомысленно бросил:

— Ну это еще неизвестно — кто раньше! Да, кстати, как там твоя новая картина «Святая Цецилия»? Еще не оценивал?

Семен Григорьевич покашлял в кулак:

— От картины пришлось отступиться…

Митя вытаращил глаза:

— Как отступиться? Продал? Тогда не темни, так и скажи…

— Нет, не продал… Отдал.

Митя, наморщив лоб, подозрительно сверлил отца взглядом:

— Ты — и вдруг отдал?! Не смеши меня! — он преувеличенно громко расхохотался.

— Ты не чистишь зубы, — сказал отец. — У тебя что — нет пасты? Я принесу… И фиников тоже.

Митя вдруг перестал смеяться, нахмурился:

— Нет, пастой и финиками ты не отделаешься…

— А что тебе нужно?

— И ты спрашиваешь… Мне нужны деньги. Много денег! Мне жену содержать не на что!

Митя говорил быстро-быстро, в углах его губ появилась слюна, бледное одутловатое лицо выглядело отталкивающим.

«Неужели этот невротик — мой сын?» — подумал Семен Григорьевич. А вслух сказал:

— О каких деньгах ты говоришь? Ты знаешь мои доходы — зарплата двести тридцать.

— А коллекция?! Она что — принадлежит тебе одному?!

Казалось, Митя сейчас бросится на отца с кулаками.

— Как тебе не стыдно так разговаривать с отцом! — Семен Григорьевич поднялся со стула.

— Подумай над тем, что я тебе сказал. Хорошенько подумай! — в Митином голосе прозвучали угрожающие нотки.

Про себя отметил: отец еще не обнаружил пропажу табакерки. Значит, главный разговор — впереди.

Ляля боялась показаться Мите на глаза. После того дня, когда она сообщила ему, что будет ребенок, Митя и разговаривать с нею не хотел. Заслышав Лялин голос, немедленно клал трубку, завидев ее на улице, переходил на другую сторону. Можно было ожидать, что ее появление в больнице, у него в палате, вызовет скандал. Но Ляля не могла не пойти и не убедиться лично, что с ее ненаглядным ничего ужасного не произошло.

Однако, когда она белая, почти как тот халат, что был надет на ней, страшась его гнева, появилась на пороге, Митя даже как будто бы обрадовался:

— А, это ты… Садись. Тут ужасная скука, словом перемолвиться не с кем.

Ляля подумала, что прощена, обрадовалась, засуетилась, стала выкладывать из объемистой сумки принесенные припасы. Митя с интересом наблюдал, отдавал распоряжения: это сюда, в тумбочку, а это в авоське вывесить в форточку, а это — ему, он сейчас съест. Сидя в постели, Митя с энтузиазмом уничтожал любимую косхалву, белую, мучнистую, приторно-сладкую массу с вкраплениями орехов (он откусывал прямо от «полена»), а Ляля, опустошив сумку, сидела, сложив руки на округлившемся животе, умильно глядя, как он ест. Халвой она явно угодила Мите, это было видно по тому, что, закончив есть и вытерев губы уголком несвежего пододеяльника, он кивнул на Лялин живот и спросил:

— Ну, как он там?

У Ляли душа зашлась от счастья, она и надеяться на такое не могла! Однако, как только начала было рассказывать в подробностях «как он там», Митя мгновенно потускнел, потерял к, этой теме всякий интерес. Более того, когда Ляля было вставила в свою речь «наш маленький», Митя сделал протестующий жест рукой и поправил ее — «твой маленький», показывая тем самым, что вопрос его отцовства еще далеко не решен.

Но Ляля не рассердилась. Митя для нее был тоже вроде ребенка, милого и капризного, которого надо было любить и не раздражать, и тогда все будет хорошо. А ей так хотелось, чтобы все было хорошо! Главным образом ее, конечно, беспокоило Митино здоровье. Митя не упустил возможности нагнать на нее страху, намекал на какую-то страшную, даже неизлечимую болезнь, говорил, что «там» ее лечат, а «у нас» еще нет, что, возможно, ему придется совершить дальнюю поездку, но вот только неизвестно, как будет с деньгами.

Ляля пригорюнилась. Она рада была бы все отдать Мите, до последней рубашки, но этим ему не поможешь. «А твой отец…» — сказала она и тут же пожалела, что запретное слово сорвалось с языка. Митя, возбуждаясь все больше, и больше, начал бранить отца, который, видно, и не отец ему вовсе, потому что не хочет видеть его трудностей и выручить его, прийти на помощь. Митя так увлекся, что и Лялину беременность сюда приплел, мол, жестокость и скаредность старика делает невозможным их будущее счастье, а расплачиваться за все придется безгрешному младенцу.

Ляля даже прослезилась — не столько от горя, сколько от радости, в Митиных словах она ухитрилась увидеть признаки того, что Митя добр и думает о ней, о ребенке, об их общей судьбе.

— Боже, как я хочу, чтобы он был похож на тебя, Митя! — вырвалось у нее.

Митя опешил:

— На меня?

Он свесил ноги с кровати, подтянул к себе створку оконной рамы, погляделся в мутное стекло. Оттуда на него глянуло неясное отображение взъерошенного человека в полосатом халате. Митя потрогал пальцами мешочки под глазами, безуспешно попытался пригладить торчащие во все стороны жесткие, давно не мытые, волосы и повалился на подушку.

— Почему на меня… Что я, красавец какой? — пробормотал он. Хотелось услышать от Ляли что-нибудь утешительное относительно своей внешности.

Но даже добрая Ляля не смогла пойти против очевидности, поэтому, оставив Митину внешность в стороне, проговорила:

— Я хочу, чтобы он был талантлив и добр, как ты!

Митя поморщился. У него имелось собственное твердое мнение о своем таланте и своей доброте, и пустые слова этой влюбленной курицы никак не могли его успокоить. Возникло желание сказать что-либо резкое, обругать Лялю. Ее восторженность, сюсюканье претили ему, но Митя сдержался, не дал воли раздражению. На то у него была веская причина.

В свое время, действуя донельзя глупо, нерасчетливо, он, Митя, восстановил против себя профессора Воздвиженского и вылетел из университета, не попал в аспирантуру. Все это так. Но может быть, еще не все потеряно?

— Ты уже сказала отцу про это?.. — Митя кивнул на Лялин живот.

Она покраснела.

— Нет… Что ты!

— А он разве не замечает?

— Пока нет, — упавшим голосом проговорила Ляля, Видно было, что предстоящее объяснение с отцом страшит ее.

— Не понимаю, какой смысл скрывать, если это все равно вот-вот обнаружится! — воскликнул Митя.

Ляля подняла на него глаза. Ласково-покорный взгляд ах снова вызвал у него прилив раздражения.

— Странная ты какая-то! Я тебя не понимаю! Чего ты боишься, тебе не шестнадцать лет! Иди к отцу и все скажи!

— Что сказать?

Хорошо было бы, если бы она убедила старика, что рождение ребенка знаменует рождение новой семьи, что Митя теперь профессору не чужой и пора, позабыв старые обиды и распри, позаботиться о будущем дочери… Что это значит — «позаботиться о будущем»? В эту туманную формулу Митя вкладывал вполне конкретный практический смысл: профессор должен, обязан дать положительное заключение о Митином проекте, более того — поддержать его всей силой своего авторитета.

Однако, втолковывая все это Ляле, Митя, видя ее расстроенное, жалкое лицо, уже понимал, что такая недотепа и рохля ничего путного сделать не может, ни в чем старика не убедит, а наоборот — вызовет его гнев. Но остановиться Митя не мог, потому что это означало отказаться даже от самого малого шанса на удачу, признать свое поражение.

— Митенька… Ну хорошо… Я ему скажу все это… А он спросит, собираемся ли мы пожениться… И когда?

Митя сделал вид, что впадает в бешенство:

— Ах, вот что тебя волнует! У тебя одно на уме! Тебе наплевать на мой проект, на мое будущее! Для тебя главное прикрыть свой грех, подыскать отца ребенку! Я тебя насквозь вижу!

Благородный гнев, который клокотал в Митиных словах, оглушал Лялю, не давая ей вникнуть в смысл произносимого. Она уже чувствовала себя виноватой. Слезы хлынули у бедной женщины из глаз, ручьями потекли по щекам.

Митя мгновенно прервал свою тираду, практично посоветовал:

— Намекни ему, что торопиться с оформлением наших отношений не следует, это его же самого поставит в двусмысленное положение, свяжет по рукам и ногам. Кроме того, я ведь человек несвободный… Нужно время…

У Ляли мгновенно высохли слезы:

— Митя, а ты действительно решил… Мы будем вместе?

«Вот дура-то, она все за чистую монету приняла», — подумал Митя. Грозно прикрикнул:

— Ты опять?

— Я не буду, Митенька, не буду… Поступай как знаешь. Я тебя люблю, больше жизни люблю, и с меня довольно.

Митя растрогался, даже хлюпнул носом, плаксиво произнес:

— Вот вы все наседаете на меня… Требуете… А что я могу? Я скоро безработным буду. Я ведь гол как сокол. У меня за душой ни копейки. Не иначе — в цирк придется наниматься.

Ляля не поняла: при чем тут цирк?

Митя объяснил: среди четырех миллиардов населяющих землю людей лишь несколько десятков обладают умением оперировать в уме многозначными цифрами со скоростью современных ЭВМ. Он, Митя, в их числе. Недавно ему попалась статья в журнале «Наука и жизнь» об артисте-математике Р. С. Арраго. Так вот, то, чем Арраго вызывал беспредельное изумление публики, он, Митя, делает запросто, даже без предварительных тренировок.

— Ты, Митя… и вдруг в цирке, — растерянно произнесла Ляля.

Митя захохотал:

— Буду выступать, как ученая собака… Сколько будет дважды два? Гав! Гав! Гав! Гав!

Унижая себя в глазах беспредельно любящей его женщины, Митя испытал мучительно-сладостное чувство. Мелькнула мысль: а ведь неплохо — вызвать у нее жалость. Это придаст ей храбрости при разговоре с отцом.

Нина подошла к дежурной и попросила белый халат, чтобы подняться к Мите.

— А вы кем доводитесь больному?

— Жена.

— Не может того быть…

Жена только что прошла.

— То есть как прошла? Вы что-то путаете.

— Ничего я не путаю! У меня тут в тетрадке все записано!

Нина закусила губу, задумалась. Припомнила светлоголовую миловидную женщину с прозрачным целлофановым пакетом, из которого выглядывал кулек с финиками. «Митя просил фиников, а я опять забыла», — пронеслось у нее в голове, но эта мысль отступила под напором других, более важных мыслей. По-видимому, эта женщина назвалась женой Лукошко. Зачем она это сделала? Кто она? Сейчас Нина это выяснит.

Вскоре женщина вновь появилась в вестибюле. Остановилась у зеркала, стала поправлять прическу. Нина твердым шагом приблизилась к ней:

— Вы только что назвали себя женой Лукошко… Мне дежурная сказала, — негромко произнесла она. — Зачем вы это сделали?

Нина ожидала, что самозванка смутится, начнет оправдываться. Не тут-то было, женщина спокойно выдержала ее взгляд и сказала:

— Ах, вы Нина… Очень приятно. Впрочем, я говорю неправду. Мне неприятно видеть вас и разговаривать с вами. Но раз вы сами начали этот разговор… Меня зовут Ляля. Я люблю Митю и жду от него ребенка. А вы его не любите, я это знаю. Это видно по вашему лицу, по тому, как вы со мной заговорили. Поэтому я вправе называть себя женой Мити и верю, что когда-нибудь мы с ним будем вместе.

Ляля разволновалась, щеки окрасились румянцем, она похорошела.

Нина, сдвинув брови, смотрела Ляле в лицо. Потом расстегнула сумочку, достала оттуда пестрый нейлоновый платок:

— Это, по-видимому, ваш?

Ляля с вызовом ответила:

— Да, мой!

Нина кивнула:

— Я так и думала, что он мне врал. Возьмите свой платок.

Ляля сняла с себя белый халат:

— А вы возьмите халат. Услуга за услугу.

Нина покачала головой:

— Спасибо, не надо. Мы с вами в одном халате ходить не будем.

Она повернулась и пошла к выходу.

У больницы остановила такси, села рядом с шофером. В голове у нее стоял легкий звон.

— Самотека, дом 16, пожалуйста.

Она достала из сумки зеркальце и косметичку, тщательно подкрасила губы и подвела глаза.

У дома № 16 расплатилась с шофером и вошла в обшарпанное двухэтажное здание, где жил Иван Булыжный. Она не знала, зачем едет к Булыжному и что ему скажет, переступив порог. Просто сейчас Нине во что бы то ни стало нужно было ощутить возле себя человека, который ее любит. Эта потребность была сильнее ее.

Митя обычно все делал неожиданно — и для себя и для окружающих. Весь вечер он убеждал знакомого зав. отделением, что ему нужно еще недельку побыть в больнице, а наутро заторопился, вскочил, помчался к этому самому заву и сказал, что немедленно выписывается. Тот удерживать его не стал, даже заметно обрадовался, и так врачи и больные косятся, с чего это Митя разлеживает такой долгий срок.

— Условия тут у вас, прямо скажу, неважнецкие, — Митя не удержался от укора.

— Ты же знаешь, брат, я сделал все, что мог, — начал было оправдываться друг, но Митя его прервал, сказал, что за все ему благодарен, и побежал собирать вещи.

В больнице Митя, что там ни говори, отлежался, набрался сил. И теперь, как ему казалось, был готов к решительным действиям. Пора брать старика за горло: сейчас или никогда!

Прямо из больницы поехал на квартиру на старом Арбате, чтобы еще раз взглянуть на Коллекцию и, если получится, переговорить с отцом о ее судьбе.

Когда в передней раздались знакомые шаги, Митя вздрогнул. С детства он боялся отца, его строгого, холодного взгляда, взвешенных слов и рассчитанных движений. С годами страх не пропал, а как будто бы ушел вглубь, опустился на дно души и там лежал-полеживал до поры до времени.

— А, Митя! — отец как будто даже обрадовался, завидя сына. — Есть хочешь?

И этот заботливый вопрос и весь вид отца, веселого, почти сияющего, поразили Митю. Таким он его давно не видел.

Между тем Семен Григорьевич, что-то напевая, прошелся по квартире, по дороге взглянув в овальное зеркало, в которое недавно смотрелся Митя, пригладил серебристые виски и скрылся в спальне. Вскоре он появился вновь, теперь на нем был надет ранее не виденный сыном роскошный махровый халат — темно-синий, с красными и белыми продольными полосками, на ногах тоже новые тапочки. Митя глазам своим не верил. Он привык видеть старика в обносках; целиком посвятив себя Коллекции, тот не уделял своей собственной внешности никакого внимания. И вдруг такая перемена! Неизвестно почему, она показалась Мите неприятной и даже пугающей.

— Как Нина? Все в порядке? Любите, дети, друг друга, жизнь так коротка! — с этой сентенцией на устах Семен Григорьевич скрылся в ванной.

Вскоре оттуда донеслись шум воды и пение, да, да, пение, Митя не мог ошибиться. Отец пел в ванной. Такого еще не бывало!

Митя с трудом дождался, когда отец окончит свое омовение и с ним наконец можно будет объясниться.

— Знаешь, Митя, мы, кажется, будем ставить «Кармен-сюиту»! Там чудесная партия первой скрипки! — выйдя из ванной, радостно объявил Семен Григорьевич и вновь собрался юркнуть в спальню, чтобы продолжить свой затянувшийся туалет. Но Митя его остановил:

— Отец, нам надо поговорить!

Семен Григорьевич, видимо, ничего хорошего не ожидал от разговоров с сыном, и сейчас на его распаренное после душа лицо набежала тень. Усилием воли он согнал ее и приветливо сказал:

— Давай поговорим, мой мальчик! У сына от отца не должно быть никаких секретов.

И кто это говорил! Человек, для которого сын долгие годы был маленьким, неприятным крикливым существом, постоянно путавшимся под ногами и отвлекавшим его от главного дела жизни — Коллекции, а потом, когда подрос, превратился в Наследника, предъявляющего свои права на эту самую Коллекцию, в расхитителя и узурпатора. «Мой мальчик!»

Митя нарочно старался представить себе отца таким, каким он был прежде, до этого своего непонятного превращения. Ибо такого отца, каким он увидел его сегодня, — приветливого, общительного, он не знал и не умел с ним разговаривать. Он буркнул:

— Я говорил тебе в больнице: мне нужны деньги.

И снова отец поморщился. Однако в голосе его не было неприязни!

— Сколько?

— Много!

Семен Григорьевич засмеялся:

— Ты напоминаешь мне древних, которые не умели хорошо считать, и вслед за тысячью у них шла «тьма». То есть много. Тысячи тебе хватит?

— Нет!

— К сожалению, не могу дать больше. Я сделал другое, сын! Написал завещание. Все останется тебе. После моей смерти ты — хозяин Коллекции! Я не хотел тебе об этом говорить. Думал: пусть будет ему сюрприз. Но ты меня вынудил сказать… Может, так лучше. Ты должен знать.

У Мити вырвалось:

— Покажи!

Семен Григорьевич нахмурился:

— Ты мне не веришь?

— Верю, конечно. Спасибо, отец.

Когда отец ушел в театр, Митя, выдвигая ящички из старинных булей, заглядывая в горловины ваз и пустоты фарфоровых фигурок, тщательно исследуя внутренности шкатулок и табакерок, наконец отыскал сложенную вчетверо бумагу. Сердце его радостно забилось, когда он пробежал глазами написанные размашистым почерком строки отцовского завещания, делавшего его законным наследником всего. Но тут же, одновременно с радостью, родился и страх, как бы старик не передумал: долго ли накатать новое завещание! Он перепрятал драгоценный документ в другое место — в секретер. Раньше тот лежал в музыкальной шкатулке, исполнявшей при поднятии крышки музыкальную фразу из Моцарта. Теперь завещание обрело покой внутри пустотелой фарфоровой статуэтки. Перекладывая завещание, Митя, так он считал, не сделал ничего противозаконного. Хранительницей документа, определявшего будущую судьбу Коллекции, по-прежнему оставалась сама Коллекция. При случае он всегда сможет убедить отца, что тот запамятовал, по ошибке положил бумагу не туда, куда хотел. И для отца и для сына Коллекция была живым существом, в ней они видели смысл и цель своей жизни, она хранила их тайны, при ее помощи они продолжали общаться между собой, когда соединявшие их естественные узы родства истончались и готовы были порваться.

Статуэтка, в которой Митя спрятал завещание, по описи называлась так: «Фигурка с завязанными глазами (игра в жмурки), произведение завода Гарднера, XIX век».