Коллекция

ОТПУСК ПО БОЛЕЗНИ

Вот уже месяц, как старший инспектор уголовного розыска Николай Иванович Коноплев жил на подмосковной даче в Лесном городке. Жил так, как никогда еще не жил: тихо, размеренно, отрешенно. С давних пор, когда семнадцатилетним парнишкой, прямо со школьной скамьи, попал он на фронт, и потом, все годы службы в милиции, Коноплев, сам того не замечая, постепенно находился в состоянии внутреннего напряжения, когда все силы ума, энергии, нервы — все подчинено одной цели. Дела, которыми приходилось заниматься Коноплеву, были разные, но цель всегда оставалась одна — сделать тайное явным и помочь торжеству закона.

И вот теперь, после неожиданного сердечного приступа и последовавшего вслед за этим неприятного разговора с известным кардиологом, все оборвалось. Бездействие, звонкая пустота в голове, непривычная слабость в вышедшем из-под контроля теле.

Обследовав на его груди побелевший шрам — памятку о ранении, полученном юным сержантом Коноплевым под Витебском, и бегло просмотрев данные ЭКГ — испещренные черненькими зигзагами голубоватые бумажные полоски, наклеенные на лист, кардиолог, сцепив пальцы и пристально глядя ему в глаза, сказал:

— Вот что, Николай Иванович… Вы, следует полагать, человек мужественный. Во всяком случае, должны быть таким по роду своей службы. Так что я буду говорить с вами откровенно. Дела ваши не блестящи. Просто говоря, дрянь дело. Если сейчас не возьметесь за ум, потом поздно будет. Между нами говоря, все эти таблетки, уколы, процедуры и прочее — ерунда, бирюльки. Ничем они вам не помогут. Я вам скажу самое неприятное из того, что врач может сказать больному…

Он сделал паузу, чтобы дать Коноплеву возможность как следует поволноваться, и закончил:

— Надо решительно менять образ жизни. Коренным образом! Учтите, это потруднее, чем ежедневное глотание лекарств или даже операция. Ваши лекарства — тишина, движение, воздух, деревья, трава, птичий гомон. Поняли?

Говорил он резко, отрывисто.

Этот знаменитый кардиолог вовсе не был похож на того профессора, какого ожидал увидеть Коноплев, — сухонького старичка с седой бородкой клинышком, к месту и не к месту вставляющего «батенька мой», «голубчик» и тому подобные мягкие, успокаивающие словечки.

Рубил сплеча:

— Я не буду говорить вам: живите спокойно, не волнуйтесь. Для того чтобы жить спокойно, нужно работать не в уголовном розыске, а в планетарии. Билетером. Но вы же, наверное, не хотите билетером? Тогда делайте то, что я вам скажу!

Проводив жену в гастрольную поездку, Коноплев поселился на затерянной в лесу даче, в полном одиночестве, с глазу на глаз с природой. Конечно же «с глазу на глаз» — это, если вдуматься, преувеличение! Ни о какой дикости, первозданности природы здесь, в Подмосковье, и речи быть не может. Город давно превратил эти места в свою зеленую зону, пронизал их артериями железных и шоссейных дорог, настроил уютные платформы с четкими, издали бросающимися в глаза названиями станций, разбросал тут и там дачи и дачки — от огромных бревенчатых теремов с покатыми островерхими крышами и резными столбами, поддерживавшими легкие балконы, до маленьких, невзрачных халуп, слепленных бог знает из чего — фанерных ящиков, досок, старых дверей…

Во многих поселках — электричество, газ, водопровод, будки телефонов-автоматов, палатки, магазины, а кое-где даже кафе и рестораны.

И все же при наличии определенного воображения (а у Николая Ивановича оно имелось, он даже пописывал на досуге рассказики из жизни милиции) можно было ощутить, себя здесь, на даче, этаким Робинзоном, существование которого зависит лишь от его собственной сообразительности и ловкости…

Дачу предоставил в распоряжение Коноплева некий Борис Никифорович Заяц, историк.

Хоромы что надо! Не тесные, заставленные старой рухлядью клетушки, а просторный зал с высоким потолком из темных балок, с камином, выложенным из неотесанных камней. На каминной полке — ваза с засушенным мудреным растением и пара сверкающих бронзовых канделябров с красными свечами. Внизу — чугунные щипцы, какие-то совочки, топорики, кочерга с витой ручкой. У стен — высокие застекленные книжные шкафы. В одном из простенков висела заключенная в белую раму репродукция картины Джотто, под нею — скрипка.

По долгу своей службы Николай Иванович привык с подозрением относиться к подобным богатым дачам и их владельцам, но тут, кажется, все было чисто. Заяц — известный ученый, угрозыск не раз обращался к его услугам эксперта.

Узнав о болезни Коноплева, Борис Никифорович сделал ему предложение — пожить месяцок-другой на даче.

— Ваше пребывание на моей даче, Николай Иванович, сулит мне прямую выгоду: никто не залезет, не разворует. Вы ведь не кто-нибудь, а один из лучших инспекторов уголовного розыска! Так что это не я, а вы делаете мне одолжение. Учтите!

— Если даром, то не согласен, Борис Никифорович. Это не в моих правилах… Назовите сумму, за которую вы согласны сдать мне комнатенку в ваших хоромах.

— Ну, ежели вам так угодно… извольте. Десять рубликов. Устроит?

— Сорок, — твердо сказал Коноплев.

Заяц засмеялся, и тотчас же лицо его изменилось: живые, быстрые глаза совсем скрылись в рыжих ресницах, глубокие морщины, как волны на прибрежный песок, набежали на веснушчатый лоб, оттопырились и заходили ходуном крупные уши, покрытые рыжеватым пушком. Глядя на Бориса Никифоровича, который, прихрамывая (одна нога у него была немного короче другой), передвигался по комнате, Коноплев невольно подумал, что человеку с такой внешностью трудно совершить преступление и скрыться незамеченным: весь состоит из «особых примет».

Коноплев, смеясь, сказал об этом Борису Никифоровичу. Тот на мгновение затих, задумался.

— Так, значит, вы полагаете, что если бы я… ну, что-нибудь натворил этакое противозаконное, то отыскать меня не составило особого труда?

— Именно…

— Ну-ну, — Заяц казался растерянным.

— Уж не замышляете ли вы, Борис Никифорович, и в самом деле преступить закон? Если так, то не советую. Хлопотно и опасно.

Заяц очнулся от задумчивости, улыбнулся:

— Что вы, мой друг! Мы с вами относимся к числу тех людей, которые ловят, а не тех, кого ловят…

— Как, вы тоже?

— Ну конечно же! Историк, исследователь — тот же сыщик. Сколько раз по самым малозначительным уликам приходится восстанавливать картину того, что происходило тысячелетия назад!

— В самом деле?

— Вот послушайте… Однажды мне было поручено исследовать записку, найденную в ящике с останками мощей Александра Невского. Она была датирована по-славянски 189 годом, т. е. 7189 годом от сотворения мира. Надлежало установить, относится ли эта записка действительно к названной дате или это ловкая подделка.

— И с чего же вы начали?

— С анализа почерка, разумеется…

— Могу с уверенностью сказать, что ваша записка написана была полууставом, — заметил Коноплев. — Насколько мне известно, бумаги церковного содержания пишутся этим шрифтом вплоть до настоящего времени.

— Вы и это знаете? Браво! Однако по мере вытеснения полуустава из повседневного употребления даже церковные рукописи стали писаться не столь аккуратно, как прежде. Буквы сделались менее однообразны, менее ровны, строки менее прямы. И это вырождение полуустава шло так постепенно и правильно, что дает нам возможность сличить между собой достаточное число образцов с достоверными датами, по почерку определить время написания с точностью до десятилетия! Мне удалось определить, что почерк записки примерно соответствует ее дате…

— Но этим вы, конечно, не ограничились?

— Конечно, нет. Я принялся за изучение самой бумаги. К сожалению, водяных знаков, по которым, как вы знаете, легко установить время ее выделки, на записке не было. Тогда сделал с записки снимок на просвет — контактом, знаете, как печатают карточки с негатива. На фотографии отчетливо была видна сетка, на которую отливалась бумага. Ширина полосок, а также ширина расстояний между пересекающими эти полоски продольными линиями, общий вид бумажной массы, несомненно, ручной выделки — все это не оставляло сомнений, что бумага не новее XVIII века.

— Но она вполне могла быть и старше, потому что между бумагой с XVI до XVIII века существенной разницы не имеется, — заметил Коноплев. — Надо было особое внимание обратить на чернила…

— Чернила были того единственного типа, который находился в употреблении на Руси в течение нескольких веков, вплоть до нынешнего, — железно-орешковые. Так что они с одинаковым успехом могли быть использованы в любое время, — парировал Заяц. — Однако вполне можно было довольствоваться выводом, что подделка всех перечисленных выше признаков столь сложна, что ее практически можно исключить.

— Что ж, вполне логично, — сказал Коноплев. — Но на вашем месте я сделал бы еще кое-что…

Борис Никифорович самолюбиво вздернул брови:

— Я что-нибудь упустил?

— Железно-орешковые чернила, о которых вы упомянули, при некоторых условиях — отсутствии доступа воздуха, сырости, колебаний температуры (все это, насколько я понимаю, имело место в данном случае — записка-то лежала в закрытом ящике), так вот эти чернила, проникая в бумажную массу, образуют со временем вокруг букв невидимую глазом желтоватую каемку. Ее можно обнаружить посредством особого фотографического приема — цветоотделения. Вот каемку-то эту подделать невозможно!

— Следовательно…

— Следовательно, обнаружь вы ее, и у вас имелись бы все основания утверждать, что подделка этой записки совершенно исключена. По крайней мере, в последние пять лет!

Борис Никифорович, задетый за живое замечанием Коноплева, вскочил с кресла и, хромая, прошелся по кабинету. Взял себя в руки, успокоился:

— Я вижу, вы со своим опытом криминалиста можете оказаться полезным и нам, историкам…

— Ну, вряд ли, — скромно ответил Коноплев.

В тот же вечер Заяц уехал в Москву и несколько дней не появлялся. «Тактичный человек, не хочет беспокоить гостя», — подумал Коноплев. Он чувствовал себя неловко: взял и выжил человека с дачи, и с какой дачи! Да еще, кажется, обидел его своим бестактным замечанием насчет железно-орешковых чернил… Решил при очередной встрече проявить по отношению к хозяину максимум внимательности.

Заяц приехал в субботу. Был он непривычно тихим, задумчивым. Сидели в холле, не зажигая света. В камине приятно потрескивали сухие дрова, отсветы пламени скользили по лицу Бориса Никифоровича, погруженного в какие-то свои, видимо, не совсем приятные мысли.

Николай Иванович первым нарушил молчание:

— Вы не расскажете, чем занимаетесь в настоящее время?

Заяц, встрепенувшись, повернулся к Коноплеву и, с видимым облегчением сбросив с себя груз размышлений, ответил:

— Почему же? Охотно расскажу… Понимаете, в библиестике до сих пор нет единой точки зрения на то, существовал ли реальный исторический прототип Иисуса или же он просто порождение мифа. Лично я являюсь противником…

— Мифологической теории, — закончил фразу Коноплев.

— Вам это известно?

— Разумеется. Я сам в свое время, конечно, на любительском уровне, интересовался библией и библиестикой.

— Вы?!

— Да я, — в глазах Коноплева прыгали лукавые искорки.

— Ну и…

— Мне, например, удалось по косвенным признакам установить, как выглядел Иисус. Если, конечно, допустить, что он был реальной личностью…

— Любопытно, — оживился Заяц. — Тем более что в евангелиях об этом ни слова. Даже намеком не сообщается, был ли Иисус высок или мал, красив или уродлив, какого цвета у него волосы, глаза, как одевался…

— И тем не менее методом дедукции кое-что установить можно…

Борис Никифорович был само внимание. Рукой, украшенной кольцом с крупным камнем, пригладил рыжую прядку да голове, проговорил:

— Слушаю!

— Как известно, Иуде пришлось поцеловать Иисуса в Гефсиманском саду, чтобы палачи-первосвященники могли его узнать. А почему? Да потому, очевидно, что Иисус ничем не отличался от окружающих, то есть имел самую заурядную, неброскую внешность. То есть не имел особых примет.

— В отличие от меня?

— В отличие от многих… скажем так… Известно также, что Иисус умер на кресте гораздо быстрее, чем другие. Из этого факта нетрудно сделать вывод, что он не отличался крепким здоровьем, был хилым, тщедушным. Пойдем дальше. Мы знаем, что римские солдаты, стоявшие в карауле у креста, бросали жребий, чтобы решить, кому достанется одежда Христа. Следовательно, он не был в лохмотьях, а одевался достаточно богато…

— Интересно! — воскликнул Борис Никифорович и, вскочив со своего кресла, захромал по комнате. Подошел к шкафу, взял в руки небольшой томик. Его взгляд остановился на лупе, лежащей на письменном столе. Лукаво улыбнулся:

— А теперь позвольте, Николай Иванович, и мне проявить свои дедуктивные способности. Чрезвычайно любопытные разыскания относительно Христа вы сделали уже здесь, на моей даче. Из чего я это заключаю? Лупа была спрятана в ящике стола. А теперь она на виду. Вы ее достали, чтобы читать вот эту библию, которую я держу в руках… Шрифт здесь чрезвычайно мелок, и разобрать его невооруженным глазом трудно. Так?

Коноплев рассмеялся и поднял руки:

— Сдаюсь! Ваша правда. Библию вы мне оставьте. Я ею заинтересовался. А вот магнитофон «Грюндиг», альбом с марками и скрипку захватите в Москву. Я часами брожу по лесу, дача остается без присмотра, мало ли что может случиться. И к чему здесь, на даче, вся эта роскошь?

Борис Никифорович сделал округлый жест рукой:

— Надеюсь, вы меня не осуждаете за все эти… излишества?

— Вас лично — нет, я еще мало вас знаю и для каких-либо широких выводов не имею оснований. Но в принципе погоню за дорогими, модными, чаще всего ненужными вещами, которой сейчас увлекаются многие, осуждаю… — Хотя Коноплев и дал себе слово вести себя с Зайцем отменно вежливо и учтиво, однако его так и подмывало вступить с ним в спор.

— Ну, надо еще доказать, что эти дорогие и модные вещи, о которых вы говорите, людям не нужны! — с вызовам произнес Заяц. — Нужны, если не для удовлетворения самых насущных потребностей, то для более высокой цели… Ведь потребности бывают не только насущные. Вы помните, один поэт сказал: «Я могу обходиться без необходимого, но не могу без лишнего».

— Потребности не могут складываться стихийно, их надо формировать.

— То есть вы готовы взяться за формирование моих потребностей, милейший Николай Иванович?

— Ваших? Ни в коем случае. А вот свои я формирую.

Заяц посмотрел на Коноплева с жалостью:

— То-то и видно… Этот лыжный костюм вырвиглазового василькового цвета с начесом где достали, если не секрет?

— Купил в «Галантерее»… Там есть трикотажный отдел…

— Вы неподражаемы! Но оставим ваш костюм в покое. Возьмем проблему во всем ее объеме. Когда вы впервые увидели мою дачу, она вас смутила. Не отрицайте, смутила, я это определил по вашему лицу. «Куда я попал, — подумали вы. — Откуда у него такие хоромы?» Потом вспомнили о моих гонорарах, о положительном отношении к моей персоне со стороны вашего руководства и успокоились. Я на вас не обиделся. А за что обижаться? Вы, сами того не желая, отдали дань распространенному у нас предрассудку, мол: «От трудов праведных не наживешь палат каменных». Но давайте задумаемся: когда возникла эта поговорка? До революции, когда страна была отсталой, а большинство людей жило бедно. Не так ли? С тех пор много воды утекло. Страна богатеет, богатеют и люди. Причем заметьте — богатеют именно от трудов праведных… Так что хотите вы этого или нет, а все эти бирюльки я и не подумаю увозить с дачи. Магнитофон вам пригодится, долгими вечерами так приятно послушать Моцарта! Марки особой ценности не имеют. Если и украдут — не жалко. Скрипка… Разве вы не помните, что великий Шерлок Холмс играл на скрипке? Да, я знаю, вы не играете, но один вид скрипки должен действовать вдохновляюще! А если произойдет несчастье, кто-нибудь покусится на мои сокровища, то вы же, без сомнения, вскоре его поймаете. С вашими-то способностями!

И надо же было такому случиться: 24 мая, в самый канун отъезда Коноплева с дачи, скрипка пропала!

Был уже конец мая, однако погода, на удивление, никак не могла установиться. С утра совсем по-летнему начало пригревать солнце и полураздетые дачники потянулись к пруду — купаться, вдруг внезапно налетел не то циклон, не то антициклон, небо заволокло тучами, подул холодный ветер, зарядил мелкий, противный дождь.

В тот день Николай Иванович, как обычно, вышел на послеобеденную прогулку, но быстро продрог и уже через полчаса вернулся домой.

Поднялся по скрипучим ступеням на высокое крыльцо. Открыл ключом дверь. Здесь же, в прихожей, скинул мокрые, в рыжей глине сапоги, надел тапочки.

В первую секунду пропажи не заметил. В полутьме сияли медные подсвечники на каминной полке, светились стекла книжных шкафов. Репродукция картины Джотто спокойно висела, на месте. И вдруг Николая Ивановича точно током ударило: нет скрипки! Под картиной на выцветших обоях отчетливо проступало темное пятно в форме то ли песочных часов, то ли перехваченной в талии женской фигуры, то ли восьмерки, то ли бог знает чего! Пятно было, а скрипки не было.

Все остальное оказалось нетронутым: в нижнем ящике шкафа по-прежнему лежал магнитофон «Грюндиг», на столе — альбом с марками и лупа с черной пластмассовой ручкой, тусклым зеленоватым пятном в углу проступал экран «Темпа». Целы свитера, рубашки, обувь… Не было только скрипки. Еще утром она висела на своем обычном месте, помнится, он даже смахнул с нее пыль, еще раз подивившись тому, что чудаковатый Заяц не хранит инструмент в футляре, а держит в качестве украшения на стене.

Кража произошла совсем недавно, пока он блуждал по лесу, с двух до двух тридцати.

Коноплев внимательно осмотрел дачу и обнаружил, что окно в кухне полуотворено. А он отлично помнил, что, уходя, тщательно проверил все запоры на окнах и дверях. Значит, преступник проник на дачу через окно. Честно говоря, сделать это ее составляло труда. Замочек на форточке слаб, стоило подцепить фрамугу чем-нибудь острым, потянуть на себя, как язычок замка погнулся, форточка поддалась… Отворить после этого раму было делом одной минуты.

Не успел Коноплев собраться с мыслями, как на крыльце послышались шаги, в дверь постучали. На пороге стоял рослый милиционер.

Оказывается, сторож кооператива тоже заметил полуотворенную раму и позвонил в местное отделение милиции.

— Сержант Ивакин, — сообщил вошедший. — Что тут у вас произошло?

— Да вот… скрипка со стены пропала, — нехотя произнес Коноплев.

— Украли?

— Это еще надо выяснить.

У Коноплева мелькнула мысль: а вдруг скрипка зачем-то понадобилась Зайцу, он приехал и увез ее.

Николай Иванович подошел к телефону и набрал номер московской квартиры Зайца. Трубку сняла жена.

— Борис Никифорович дома?

— Спит. Разбудить?

— Нет-нет… Пусть отдыхает.

Значит, Заяц скрипку взять не мог, иначе он еще был бы в пути.

— Боюсь, сержант, что скрипку действительно того… Украли скрипку. Только понять не могу: кому она могла понадобиться? Тут у вас подростки по дачам не лазают?

— Всякое бывает, — отозвался сержант. — Кстати, сегодня это не первое ЧП. Пропали вещи из коляски…

— Из какой коляски?

— Из детской… Одна бабка зашла в дом, чтобы внучонка переодеть, а коляску на улице оставила. Через минуту выходит: коляска стоит, а одеяльца как не бывало. На всякий случай выслали наряд… Но пока ничего подозрительного обнаружить не удалось. Разрешите осмотреть место происшествия?

Рослый сержант Ивакин обошел вокруг дома по опоясывавшей его асфальтовой дорожке. Тщательно вглядывался в раскисшую землю — нет ли где следов. Следов не было.

— Скорее всего, — сообщил он Коноплеву, — злоумышленник спокойненько вошел на участок через калитку, благо она закрывалась на засов, который каждый, просунув руку сквозь щель между досками, мог отодвинуть без особого труда; по асфальту проследовал к крыльцу, завернул за угол и очутился возле кухонного окна… Разрешите воспользоваться телефоном?

Сержант позвонил в местное отделение милиции, спросил, нет ли новостей. Ему ответили:

— На станцию выслан наряд. Ничего подозрительного не обнаружено.

— Так вор, должно быть, давно уже в Москву укатил, — сказал Коноплев. — Еще до вашего наряда.

— Этого быть не могло, — солидно ответил сержант. — Сегодня в связи с ремонтными работами движение на нашей ветке приостановлено с 12 до 18.00.

— Это облегчает вам дело, — сказал Коноплев. Мысленно он уже решил возложить поиск скрипки на сержанта. Во всяком случае, до разговора с владельцем дачи.

Сержант Ивакин тем временем отправился в контору. Там за колченогим письменным столом сидел сторож и огрызком карандаша вписывал буковки в клеточки кроссворда.

— Вы с какого часа заступили? — поинтересовался Ивакин.

Сторож поднял от «Огонька» лицо в трехдневной щетине и ответил:

— Как положено — с двенадцати…

— Какой дорогой шли в контору?

— Дорога тут одна: шоссе… — ответил сторож. — По лесу сейчас без резиновых сапог не пройдешь: мокроть.

— По дороге никого не встретили?

Сторож задумался, почесал скулу желтыми от табака ногтями:

— Почему не встретил? Встретил. Сначала слесаря Василия, он какую-то трубу волочил. Потом малец на мопеде мимо проскочил, всего, паршивец, грязью обдал. Я еще погрозил отцу на него пожаловаться…

— А отец-то кто?

— Да ваш начальник, товарищ Сорокин. Других уму-разуму учит, а своего на путь поставить не может. Ну, и еще бабка Степанида с кошелкой, в переулок свернула.

— С кошелкой?

— Ну а как же… Она все время по дачам с кошелкой бродит, овощем и фруктом торгует.

— А сегодня чем торговала?

— Моченым яблоком. Я вчера у нее брал.

— Больше никого не видели?

— Нет… В такую погоду люди по домам сидят.

Сержант снова вышел на улицу. Холодный дождичек приятно остудил разгоряченное лицо.

Шоссе прямой стрелой пролегало между двумя рядами дач и упиралось в водонапорную башню, стоявшую на краю леса. Эта башня, темные очертания которой четко выделялись на фоне серого неба, напоминала гигантскую шахматную ладью.

«С 12-ти до 18-ти поезда не ходили. Значит, электричкой он уехать не мог. Голосовать на шоссе опасно, слишком много свидетелей — все проезжающие мимо, да и на милицию можно напороться. В этих обстоятельствах выгоднее всего затаиться, переждать. Для этой цели пригодилась бы вон та водонапорная башня», — подумал Ивакин. И ускорил шаг.

Темный лес полукругом обступал башню. Темно, мрачно, сыро. С трудом поднимая вязнувшие в размокшей глине ноги, сержант подошел к забору, которым обнесено было подножие башни. Наверх вела металлическая лестница. Недолго думая, Ивакин полез. Одной рукой крепко держась за лестницу, другой поднял над головой маленькую дверцу. И оказался в темном помещении. Пахло пылью и мышами.

Сунул руку в карман, достал электрический фонарь, навел на пол световой луч. И замер. На досках пола явственно видны были следы. Вернее, мокрые пятна, еще недавно бывшие следами.

Ивакин быстро посмотрел на циферблат часов. Стрелки показывали шесть часов. И тотчас же до него донесся шум отъезжающей электрички.

Он испытал досаду. Если бы чуть раньше пришла в голову мысль подняться сюда, на башню… А теперь ищи ветра в поле! Шевельнулась слабая надежда: может, злоумышленника задержал наряд милиции на станции?

Он быстро спустился с башни, почти бегом вернулся в контору. Еще раз позвонил в отделение:

— Никого не задержали?

— Никого.

— Кто уехал с шестичасовой электричкой?

Дежурный ответил:

— Подозрительных не обнаружено. Отбыло всего пять человек… Председатель дачного кооператива Козлов с женой, продавщица продмага Юркина, сын товарища Сорокина да незнакомая женщина с грудным ребенком.

Ивакин положил трубку на рычажки, потер лоб. Как он мог не обратить внимания на сообщение о краже детских вещей из коляски? На языке криминалистики это называется «сопутствующим деянием». Преступник, должно быть, украл детское одеяльце, чтобы скрыть, замаскировать от постороннего глаза похищенную им скрипку. Ивакин обязан был предупредить наряд милиции: обратить особое внимание на женщину с грудным ребенком. Он этого не сделал.

Сержант еще раз взглянул на часы.

Поздно! Как раз в эту минуту электричка подходила к платформе пригородных поездов Киевского вокзала, и женщина с ребенком (если, конечно, она еще в тамбуре поезда не сменила своего обличил) сошла на перрон и бесследно растаяла в многомиллионном городе.

Пока энергичный сержант метался по дачному поселку, осуществляя казавшиеся ему необходимыми «розыскные мероприятия», подполковник Коноплев находился в странном бездействии. Порывшись в письменном столе хозяина, он извлек оттуда пеструю пачку тонких и длинных дамских сигарет и закурил. Пуская ровные кольца дыма, он разглядывал пятно на стене, где еще недавно висела скрипка, и думал. Потом посмотрел на часы и встал. Борис Никифорович, должно быть, уже проснулся. Что за странная привычка — спать днем и именно в то время, когда крадут скрипки!

Николай Иванович снова набрал знакомый номер.

— Я вас слушаю! — ответил ему хриплый голос только что очнувшегося ото сна человека.

— Я вас разбудил, Борис Никифорович?

— А, это вы, Николай Иванович. Нет, не разбудили. Я уже проснулся и пью чай с пастилой.

Николай Иванович сглотнул слюну и поведал Зайцу о пропаже скрипки.

Ответом было минутное молчание. Потом Борис Никифорович поинтересовался:

— А больше ничего не взяли?..

— На мой взгляд, все прочее осталось на месте. Но очевидно, будет лучше, если вы сами приедете и все внимательно осмотрите. Кстати, вам ведь надо заявить в милицию о краже скрипки…

— Нет-нет, — торопливо ответил Борис Никифорович. — Никаких заявлений в милицию я делать не буду, скрипка, поверьте, ценности для меня не представляет. Вам я тоже не советую принимать это дело близко к сердцу, пропала — и черт с нею!

— И рад бы принять близко к сердцу, да не могу… Завтра мне в Москву на работу.

Заяц заметно обеспокоился:

— Как? Вы уже покидаете дачу? А я думал, поживете месяц-другой. — Он счел необходимым пояснить свои слова: — Если в вашем присутствии, уважаемый Николай Иванович, скрипку утащили, то представляете, что будет без вас? Всю дачу растащат!

— Не беспокойтесь, — утешил его Коноплев. — Здесь есть очень бедовый сержант… некто Ивакин. Он вас в обиду не даст.

В дверь громко постучали.

— Кто там? — спросил Коноплев.

— Милиция!

Он ощутил, как настороженно сжалось в груди сердце, и усмехнулся. Стоило проработать более тридцати лет в Московском уголовном розыске, чтобы вздрагивать при слове «милиция»!

— Сейчас!

Он встал, открыл дверь.

— Вы Коноплев?

— Я.

— Николай Иванович?

— Точно!

— Начальник отдела распорядился доставить вас безотлагательно.

— А что, Ворожеев уже начальник?

Он произнес эти слова вполголоса, как бы разговаривая сам с собой, но молодой милиционер услышал:

— Виноват… ВРИО начальника…

— Ну, в этом-то вы, пожалуй, не виноваты, — усмехнулся Коноплев. И пригласил: — Проходите, садитесь. Я оденусь быстро.

…Аким Федотович Ворожеев едва возвышался над огромным письменным столом. Видны были только голова и плечи. Прежний руководитель отдела был высоченного роста и могучего сложения, потому и кресло подобрал себе под стать. Ворожеев же, человек средних габаритов, в этом кресле утопал.

— Ты бы распорядился, Аким, чтобы тебе кресло новое подобрали, — входя в кабинет, проговорил Коноплев. Они с Ворожеевым давно знакомы, лет десять вместе работают, не меньше. И отношения у них короткие, можно сказать, дружеские…

— Кресло? — очнулся от невеселых раздумий Ворожеев. — Это, брат, потом…

Коноплев догадался, что означает слово «потом»… Потом, когда минует срок и решится его судьба — отпадет от названия должности неприятная приставка ВРИО.

«Совсем замотался парень», — отметил про себя Коноплев. Еще недавно он выглядел цветущим, кирпичный румянец не сходил с лица. А сейчас напоминал акварельный рисунок, на который попали капли воды, — очертания размылись, сделались расплывчатыми, а краски смешались, образовав бледные, голубовато-серые тона. В Коноплеве было шевельнулась жалость к Ворожееву. «Пока я там гулял, набирался сил, его тут совсем заездили, ишь, даже посерел весь».

Но тот невежливо брякнул:

— Все сачкуешь? Не надоело? — и доброе чувство к Акиму угасло.

— Не сачкую, а выздоравливаю после тяжелой болезни. Могу заключение профессора показать.

— Да что ты! Это я просто так… — Ворожеев махнул рукой и снова быстро сцепил пальцы на крышке стола, точно боясь потерять равновесие.

— А в поликлинику зачем звонил… Тоже просто так? — спросил Коноплев.

Ворожеев покраснел и отвел глаза. По стечению обстоятельств болезнь Коноплева совпала с назначением Ворожеева на должность ВРИО. Начальство выбирало из них двоих и остановилось на Акиме. Он, правда, звезд с неба не хватает, однако надежен — указания руководства выполняет неукоснительно, сроки держит строго, «писанина» в лучшем виде, все отражено и оформлено «как надо». А Коноплева в управлении хотя и ценят, но побаиваются, уж больно самоуверен и самостоятелен, по всем вопросам имеет свое особое мнение. Короче говоря, неизвестно, чего от него ожидать.

Вот Ворожеев и выяснял: уж не дипломатический ли характер носит внезапное заболевание Коноплева? Он поглядел на подполковника бледно-голубыми глазами и вздохнул:

— Любой поступок можно по-разному истолковать…

— Не совсем так, — пробормотал Коноплев, но спорить не стал. — Что-нибудь случилось?

— Установили личность твоего утопленника!

У Коноплева вытянулось лицо:

— Какого утопленника?

Но он уже все понял… Это случилось полтора месяца назад, 13 апреля, когда его ночная вахта в опергруппе при городской дежурной части уже подходила к концу…

То дежурство давалось ему с трудом. Он почувствовал себя неважно еще днем, когда за окном большими хлопьями повалил мокрый снег. Сжало виски, появилась тяжесть под левой лопаткой, стало трудно дышать. «Это все погода», — объяснил себе свое недомогание Коноплев, не давая проникнуть в сознание и утвердиться там другой мысли: уж если организм так реагирует на изменения погоды, значит, дело швах.

Шел шестой час утра. Если правду говорят, что все люди делятся на «жаворонков» и «сов», то Коноплев явно относился к разряду «сов». «Совой» он заделался много лет назад, еще в войну. Часть, где он служил, выполняла особое задание: блокировала в небольшом северном монастыре окруженное подразделение гитлеровцев. Было известно, что в расположении этого подразделения случайно застрял крупный немецкий штабист, и надо было во что бы то ни стало взять его живьем. «Если убежит, ответишь головой!» — сказал Коноплеву генерал.

Днем за свою голову Коноплев не очень-то беспокоился: полуразрушенный монастырь был как на ладони — незаметно мышь не пробежит. А вот ночью, хотя местность вокруг и была залита светом специально доставленных в этот район прожекторов, уследить за противником было трудно. Так что днем Коноплев отсыпался в землянке, а ночью глаз не спускал с проклятого монастыря.

Штабиста поймали, а привычка бодрствовать по ночам осталась. Поэтому, когда жена уезжала с театром на гастроли, Коноплев охотно соглашался на ночное дежурство. Может быть, потому, что, оставаясь как бы один на один с ночным городом, он вновь переживал незабываемое чувство острой опасности, не раз испытанное им когда-то на фронте, в годы боевой юности.

Но сейчас ему нездоровилось. На протяжении ночи, показавшейся бесконечно долгой, он пробовал и ходить и сидеть, даже прилег на диван, но удобного покойного положения для тела не находилось. Поэтому он даже обрадовался, когда громкоговоритель разнес по дежурной части команду:

— Оперативной группе на выезд!

«На свежем воздухе станет легче», — подумал Коноплев.

…По Крымской набережной гулял резкий ветер. Если бы кому-нибудь из жителей выходящих на реку домов довелось подняться так рано и выглянуть в окно, то он увидел бы необычную картину: перегораживая набережную, косо стояли две машины — ярко-желтый милицейский «рафик» и грузовик для перевозки снега с высокими наращенными бортами. В образованном ими замкнутом пространстве, как на сцене, двигались, время от времени обмениваясь короткими фразами, мужчины в форме и в штатском. Лица у них были мрачные.

Получив сообщение из дежурной части, речники сразу же выслали на место бригаду. С помощью багров обтянутый целлофаном и перевязанный веревкой тюк вытащили на набережную. Кто-то вспорол тюк ножом, отогнул край оказавшегося под целлофаном брезента и в испуге отшатнулся…

— Гражданин хороший! Можно ехать-то? А то ведь у меня план. — Водитель Силуянов топтался в своих облитых красной резиной валенках перед следователем прокуратуры юристом III класса Ерохиным. На замерзшем лице водителя было просительное выражение. — Я только одну ездку успел! Можно?

— Всем оставаться на местах! — хмуро проговорил Ерохин, маленький человечек с негнущейся левой рукой, прижатой на высоте груди к старенькому пальтецу.

Силуянов сразу определил, что, несмотря на свой невзрачный вид, следователь прокуратуры здесь самый главный и ему подчинены все — и представительный инспектор Коноплев с бледным лицом и синими подглазьями, и пожилой судмедэксперт Судариков, и молодой эксперт научно-технического отдела горбоносый и загорелый, несмотря на зиму, Подгорцев, и кинолог, а проще сказать — проводник служебно-розыскной собаки здоровяк Санько. А также все остальные — вызванный на место происшествия участковый Тихонов, понятые.

— Приступаем к осмотру места происшествия! — скрипучим голосом объявил Ерохин, хотя надобности в этом распоряжении не было: эксперт НТО Подгорцев уже вовсю колдовал над паковкой — мял рукой и просматривал на свет целлофан, разглядывал темно-зеленый брезент, исследовал узлы веревки. Судмедэксперт Судариков неторопливо похаживал вокруг трупа, приговаривая по своей излюбленной привычке: «Ай-ай-ай… Что же с тобой сделали? Ну-ка посмотрим. А это что? Вот мы сейчас поглядим».

Ерохин уже написал вводную часть протокола, зафиксировал место и дату осмотра, время его начала и теперь переписывал фамилии и должности присутствующих, а также их домашние адреса. Дойдя до участкового, он недовольно проговорил:

— Что же это вы, лейтенант, говорите, что на рассвете обходили участок… А почему-то плывущего мимо неизвестного предмета не обнаружили… А ведь это оказалось под силу даже водителю снеговоза! Хотя в его обязанности не входит осмотр участка.

После выговора, сделанного следователем, участковый Тихонов совсем пригорюнился, чувствовал себя так, словно именно на нем лежала главная ответственность за то, что река вместе с льдинами принесла сюда, к подножию Крымской набережной, свой страшный подарок.

Коноплеву захотелось поддержать симпатичного участкового.

— Бодрее, лейтенант! — сказал Николай Иванович и поднял руку, чтобы дружески потрепать парня по плечу, но его качнуло, и, если бы не Тихонов, он повалился бы на заметенный снегом асфальт.

— Подполковнику плохо! — раздался над ухом Коноплева тревожный вскрик лейтенанта. Подбежал судмедэксперт Судариков, сунул ему в рот под язык две таблетки нитроглицерина.

— Быстро в «рафик»!

— Разрешите? — с трудом ворочая онемевшим языком, спросил Коноплев у Ерохина.

Следователь в ответ еще больше нахохлился и дернул плечом. Неясно было, что это означает — разрешение удалиться или крайнее недовольство случившимся. А может, то и другое вместе. Но Коноплеву некогда было разгадывать жесты Ерохина. В сопровождении Тихонова и Сударикова он, медленно переставляя отяжелевшие ноги, добрел до автобуса и с трудом поднялся на высокую подножку.

«Рафик» тотчас же быстро двинулся вверх по набережной. А река катила навстречу свои черные воды, в которых, то всплывая, то вновь уходя в глубину, тяжело переворачивались серые, тускло светящиеся, будто обернутые целлофаном льдины.

Ворожеев прихлопнул тощую картонную папку рукой и сказал:

— Сомнений нет, это был Лукошко, скрипач из музыкального театра.

— Лукошко?!

Семен Григорьевич… Неужели это он? Сослуживец жены по музыкальному театру. Когда-то, до переезда на новую квартиру, Коноплевы жили с Лукошко в соседних домах. Что знал о скрипаче Николай Иванович? Малосимпатичный пожилой субъект, хмурый и замкнутый. При встрече на лестнице никогда не здоровался первым, бочком прошмыгнет мимо и тотчас же хлопнет дверь, загремит тяжелый засов. Музыкант, говорили, неплохой, подавал большие надежды, но, увы, не оправдал… Может, потому и злился на весь свет?

— У него был сын — Митя… — Коноплев не заметил, что последнюю мысль произнес вслух.

— Митя? — отозвался Ворожеев. — Да, Дмитрий Лукошко, будущий наследник отца.

— Наследник, говоришь?

— Да нет, ты не думай… Капитан Сомов им занимался. У Дмитрия — алиби. Лукошко-старший пропал 28 марта. А сын его с 24 марта неотлучно находился в больнице. Заведующий отделением подтвердил.

— А с чего это он вдруг попал в больницу?

— Да он регулярно ложится — то на обследование, то на лечение… С нервами что-то…

— У нас у всех с нервами что-то, — проговорил Коноплев, вспомнив свой недавний срыв. Конечно же этот сердечный приступ — результат нервотрепки, или, как сейчас говорят, многочисленных стрессов.

— Ну и кому же поручено ведение дела? — уже предугадывая ответ, спросил Коноплев.

— Тебе! Здоровье позволяет?

— Здоров, — кратко ответил Николай Иванович. И действительно, в эту минуту он почувствовал себя по-настоящему здоровым. Ушло тягостное ощущение пустоты, бесцельности существования, не оставлявшее его на протяжении последних недель — все то время, пока он прохлаждался на зайцевской даче.

Итак, погибший ужасной смертью человек, труп которого 13 апреля был извлечен из Москвы-реки, — скрипач Лукошко.

Если при жизни человека не раскусил, многое ли узнаешь о нем, когда его уже нет? Многое, если ты — инспектор угрозыска.

Пройдет некий срок, разрозненные сведения сложатся воедино, вступит в действие пресловутый механизм умственного моделирования, и образ старого скрипача как бы вновь обретет плоть и кровь. Коноплев сможет представить себе, как проявлял себя Лукошко в различных обстоятельствах своей долгой жизни, как вел себя с женой, сыном, товарищами по оркестру, знакомыми женщинами. Короче говоря, из осколков прошлого Коноплев воссоздаст и образ самого Лукошко, и все, что с ним произошло, подобно тому как палеонтологи по частям скелета воссоздают не только внешний облик, но и образ жизни вымершего доисторического существа.