Коллекция

СЕРДИТЫЙ ЗВОНОК

В последнее время Борис Никифорович Заяц зачастил к Коноплеву. Повод дал сам Николай Иванович. Он позвонил ему и спросил, знаком ли Борис Никифорович с историей русского коллекционирования или это лежит вне сферы его компетенции. Но вряд ли существовала какая-то область исторической науки, о которой не был бы осведомлен Борис Никифорович. Он охотно согласился просветить Коноплева, но сказал, что разговор этот — не телефонный, требует времени. Обещал заскочить на Петровку и поделиться всем, что знает.

Коноплев и сам до конца не понимал, зачем понадобился ему Борис Никифорович. У него не выходила из головы их последняя встреча на старом Арбате, у дома, где жил Лукошко. Что делал там уважаемый историк в столь неурочный час? Что за тючок прятал под полами размахайки? Данные им объяснения не удовлетворили Николая Ивановича. Но и подозревать Зайца в чем-либо противозаконном не было оснований. Так что, организуя новую встречу с историком, Коноплев следовал скорее интуиции, чем логике.

Буквально на другой день после его звонка Борис Никифорович появился на Петровке — рыжий, в конопушках, с большими оттопыренными ушами, шумный, деятельный, подвижный, несмотря на свою хромоту.

— Что-то вас заинтересовала история русских богатств? Уж не ограбили ли, не дай бог, Оружейную палату?

— Нет, не ограбили. Палата цела. Садитесь, пожалуйста, — улыбнулся Коноплев.

Но Заяц, опираясь двумя руками на свою палку, продолжал стоять перед Коноплевым, пристально вглядываясь в его лицо:

— Так чем же тогда вы сейчас занимаетесь, если не секрет?

— Секрет, в том-то и дело, что секрет, — удивляясь странному любопытству Зайца, проговорил Коноплев. — Вы наш консультант, и должны знать, что мы свои секреты хранить умеем.

— Да, да, извините, запамятовал, — Заяц громко захохотал, как показалось Коноплеву, неестественным смехом и, прислонив свою палку к столу, уселся на стул.

Они проговорили около часа. Заяц ушел, а через три дня снова появился на Петровке, хотя о повторной встрече они не уславливались.

— Вспомнил кое-какие подробности, — сказал он.

Слушая интересный рассказ Бориса Никифоровича, Коноплев мысленно отметил про себя, что консультант, судя по всему, не просто «вспомнил подробности», а порядком-таки подготовился к этому разговору, проштудировал литературу. Но не обижаться же прикажете за такое усердие на милейшего историка! Благодарить его надо, благодарить…

— Ох, уж эти русские богатства! — говорил Заяц, играя мускулами и кожей своего подвижного, будто резинового лица. — Об этих богатствах ходят легенды. А между тем именитые люди, бояре жили более чем скромно. Князь Щербатов в своем сочинении «О повреждении нравов в России» писал, например: «Не только подданные, но и государи жизнь вели самую простую: дворцы их были не обширны… Во всех комнатах стены были голы и не имелось иной мебели, кроме скамеек…» Вот примерно, как у вас здесь, — Заяц обвел рукой комнату и снова рассмеялся. — Для царя и царицы, правда, были кресла из орехового дерева, обитые сукном… Ежедневно цари обедали на олове, а серебро употреблялось лишь в торжественных случаях.

— Что это вы решили, Борис Никифорович, пропеть хвалебную песнь бережливости русских царей и бояр? — проговорил Коноплев.

— Дело вовсе не в бережливости, а в обычаях тех лет, — ответил Заяц. — Роскошь богатых бояр проявлялась… в чем бы вы думали? В конских уборах. Арчаки и седла украшались драгоценными каменьями, стремена делали иногда даже из золота, попоны шиты золотом и серебром, унизаны жемчугами. Так роскошествовали, заметьте, мужчины, которые ездили верхом. А женщины путешествовали весьма скромно, даже царицы пользовались колымагами без рессор. Но все это было еще в допетровские времена. А вот при Петре…

— Постойте, — прервал Зайца Коноплев, — а мне казалось, что Петр Первый жил довольно скромно.

— Так оно и было, — закивал головой Борис Никифорович, — сам Петр действительно был бережлив. Он, кстати, первым из государей отделил государственные богатства от своего личного состояния. Состояние это было весьма невелико. И в частной жизни Петр сообразовывался со своими доходами. После своей кончины Петр не оставил ни капиталов, ни сокровищ, лично ему принадлежавших.

— И все же, говорите вы…

— Да, и все же Петр допускал и даже поощрял в придворном кругу роскошь. Ибо видел в этом одно из необходимых условий для развития фабрик, ремесел и в особенности торговли. После Петра роскошь сделала на Руси слишком большие успехи. Так что императрица Анна Ивановна даже предприняла гонения… на слишком дорогую одежду своих придворных. На одежды налагались печати, которые обязывали хозяина донашивать ее, не делая новой.

Коноплев критически оглядел свой костюмчик с коротковатыми рукавами и отвисшими боковыми карманами, в которых он имел обыкновение носить все свои богатства — связку ключей от шкафов и сейфа, записную книжку, громыхающие пластмассовые баллончики «Сустака», мелочь и многое другое. Заяц перехватил его взгляд, раскатисто засмеялся. Кожа на его лице и лбу задвигалась, во все стороны побежали морщины и морщинки:

— Нет, не беспокойтесь, милейший Николай Иванович! На ваш костюмчик за 120 рэ никто печатей не наложит. Так что спокойненько донашивайте так, без печатей.

На самом Борисе Никифоровиче были модный рыжеватый пиджак из тончайшей натуральной кожи и темно-коричневые брюки в крупный рубчик, так же как и пиджак, заграничной выделки. На пальце, поросшем рыжеватым пухом, посверкивал перстень с крупным камнем. Нет, знания, которыми была набита голова историка, не лежали там бесполезным грузом, а верно служили своему хозяину, принося ощутимые вещественные выгоды.

Борису Никифоровичу было нетрудно расшифровать внимательный взгляд собеседника.

— Любуетесь на мои сокровища? — сказал он Коноплеву, ласково поглаживая матовую кожу своего рукава, а затем поднеся к глазам руку с перстнем. — Честно говоря, это все, что у меня есть. Как говорили древние, все свое ношу с собой. Мелочи. А вы вот послушайте-ка, какие богатства были конфискованы у впавшего в опалу сиятельного князя Меншикова! Специально для вас сделал выписку…

Заяц с треском открыл на груди клапан кармана (такая у него была наимоднейшая застежка: плотно входившие друг в друга микроскопические пластмассовые острия), извлек оттуда мелко исписанный листок.

— Чего только не оказалось в имуществе князя Меншикова! Здесь были и орденские кресты и звезды, осыпанные бриллиантом и жемчугом, бриллиантовые запонки, множество золотых табакерок, украшенных алмазами, бриллиантовые пуговицы, такие же пряжки, перстни, куски литого золота, шпаги и кортики с золотою отделкой, усыпанною бриллиантами, трости с бриллиантовыми набалдашниками, изумруды, портреты в золотых рамках, отделанных алмазами, золотые орденские цепи, белые и лазоревые яхонты, нитки жемчугов, складни с бриллиантовыми искрами, с такими же искрами пояса и головные уборы, изумрудные перья с алмазами, какие в то время носили на шляпах, золотые блюдечки с яхонтами, изумрудами, рубинами и алмазами, «персоны» Петра Великого в золотых рамках, образа в золотых ризах, унизанных бурмицкими зернами, желтые алмазы, булавки с драгоценными камнями, серьги, подвески. Кстати, судьбой какой коллекции вы сейчас изволите заниматься?

Брошенный, будто невзначай, вопрос снова неприятно задел Коноплева. Что это: невинное человеческое любопытство или желание что-то выведать?

— Вот я слушаю вас и думаю: в судьбе всех частных коллекций — больших и малых — есть нечто общее, как правило, они наживались нечестным, как мы ныне говорим, нетрудовым путем и не приносили радости ни своим владельцам, ни их близким, — не отвечая на вопрос Зайца, заметил Коноплев.

— Да, пожалуй, вы правы, — сказал Борис Никифорович, и словно тень набежала на его чело, поросшее рыжим пухом, светлые брови сошлись у переносицы, и глубокая вертикальная складка прорезала лоб. «О чем он думает? Какие мысли копошатся в этой хитроумной голове? Впрочем, это меня не касается», — остановил себя Коноплев. И поблагодарил историка за интересный разговор.

А через несколько дней после этого Коноплев нежданно-негаданно обнаружил пропавшую скрипку Зайца в коллекции покойного Лукошко…

На днях сын коллекционера Дмитрий Лукошко обратился к следователю с просьбой снять с квартиры печати, которые были наложены по ошибке в то время, когда он находился в больнице. Он намерен поселиться на старом Арбате, где и прописан. Просьба Лукошко-младшего была вполне законна. Лукошко-младший хотя фактически и проживал в последние годы на площади жены, однако прописан был вместе с отцом.

Конечно, никак нельзя было упустить последней возможности побывать на квартире Лукошко, еще раз свидеться с его коллекцией. На этот раз Коноплев отправился туда один, без Сомова. Его присутствие стесняло Николая Ивановича: слишком много энергии уходило у него на споры с этим человеком. Сейчас в квартире только он сам и понятые.

Николай Иванович распахнул дверь на балкон, вышел, с удовольствием глотнул свежего воздуха. После недавней болезни он плохо переносил пребывание в душных помещениях. Поэтому хотя и любил театры и кино, однако стал бывать в них реже, выбирая при этом те помещения, где была приличная вентиляция. Жена посмеивалась над ним: «Хорош театрал!» Но делать нечего, возраст берет свое, поневоле приходится приспосабливаться.

Эта мысль была неприятна. Коноплев усилием воли отогнал ее, вернулся в комнату и принялся за работу.

Повсюду — на мебели, на фарфоровых фигурках, на люстрах лежал толстый слой пыли. Откуда она только берется в закрытом помещении?

Коноплев взял с полки фарфоровую статуэтку, изображавшую юного Амура в нищенском одеянии, машинально перевернул, заглянул в отверстие на дне. Ему показалось, что там внутри что-то есть. Он прошел в спальню, выдвинул из секретера красного дерева ящичек, отыскал ножницы. Ножницы, как и все в этой квартире, что служило удовлетворению бытовых нужд, были старые, в зазубринах, винт заржавел, и стоило труда развести потускневшие острия. Казалось кощунством, что такие ножницы лежат в старинном драгоценном секретере. «А ты хотел бы, чтобы они были золотыми?» — посмеялся над собой Коноплев и принялся за работу. При помощи ножниц ему удалось извлечь из узкого отверстия полоску бумаги — осьмушку тетрадочного листа в клеточку. Выцветшими от времени чернилами на бумаге было что-то написано. Коноплев подошел к окну, прочел.

То была считалка, знакомая Коноплеву еще со времен детства. Кто ее написал? И как попала она сюда, в чрево Амура в нищенском одеянии? Скорее всего, это было делом рук сына Лукошко Мити. Он ведь тоже когда-то был маленьким. Теперь коллекция переходит в его руки. Много ли счастья она ему принесет?

Мысли были невеселые. Да и откуда взяться веселью в этой большой, но неуютной, похожей на склад мебели, квартире, где все напоминало о трагической судьбе ее хозяина? Всю свою жизнь он отдал этим бездушным вещам, а теперь его нет, а вещи, должно быть в немалой степени повинные в его гибели, не имея памяти и не ведая печали, равнодушно ждут нового владельца.

Почему Коноплев взял из шкафчика, уставленного множеством предметов, именно этот, что заставило его заглянуть в узкую горловину, а затем перевернуть фигурку Амура, добыть из нее детскую неоконченную считалку? Трудно сказать. Еще незадолго до этого, в те дни, когда Коноплев жил на даче Зайца, квартира Лукошко была тщательно обследована бригадой угрозыска во главе с капитаном Сомовым. Видел капитан эту считалку или нет? Скорее всего, видел. И засунул обратно в фигурку Амура, невольно подчинившись тайной власти, которую имеет над нами прошлое, а особенно — детство. Тем более что бумажка-то пустячная, не имеющая, по всей видимости, к следствию никакого отношения. Тем не менее Коноплев, тщательно изучив ветхий клочок бумаги, бережно упрятал его в карман, с тем чтобы потом приобщить к делу. Зачем он это сделал? Коноплев и сам не знал. В его работе инспектора угрозыска, в целом строго направленной, продуманной, регламентированной, находилось место и для таких вот случайных, можно сказать, интуитивных действий, которые никак не укладывались в «систему», но которые тем не менее нередко помогали успеху розыска. Так и эта считалка в свое время, увы, не сразу, а лишь потом, когда следствие подойдет к концу, сыграет свою роль — как актер, от которого ничего не ждали, а он вышел на сцену и надолго приковал к себе внимание зала.

Коноплев вернулся в переднюю, где на полочке под вешалкой оставил свой портфель. Все служащие управления уже давно раздобыли себе модные плоские чемоданчики типа «дипломат», а он все таскался с огромным, вместительным портфелем, чей зев захлопывался с громким треском, словно челюсти акулы, захватившей очередную добычу. Однако на этот раз добычи что-то уж слишком долго нет. Он вздохнул, извлек из портфеля опись коллекции, составленную еще рукой покойного Лукошко, и, сверяясь с бумагой, еще раз начал осматривать коллекцию.

Коноплев проработал уже часа два, когда наткнулся на скрипку. Она лежала в закрытой части серванта вместе с итальянской, украшенной перламутровой инкрустацией мандолиной, флейтой и еще каким-то инструментом, названия которого он не знал. Может быть, поэтому при прошлом осмотре скрипка не привлекла к себе его внимания. Сейчас же стоило Николаю Ивановичу взять ее в руки — как перед его глазами тотчас же возникла картина: огромный зал дачи, серая холстина неба за слезящимися дождем окошками, тусклым золотом отливающие крытые лаком дощатые стены, и на одной из них — темное изображение не то огромной восьмерки, не то песочных часов, а может — и округлой женской фигуры, тонко перехваченной в талии… Мысленно он приложил скрипку, которую держал в руках, к отпечатку на стене, и стена обрела необходимую законченность.

Он приблизил скрипку к глазам и, достав из кармана лупу, наподобие той, которой пользовался на даче Зайца, когда разбирал мелкий шрифт древней книги, принялся изучать темное, в пятнах и царапинах тело скрипки. Похоже, что в руках у него та самая скрипка, которая была похищена ненастным днем с дачи! Тогда предпринятые сержантом Ивакиным поиски не дали результатов. А теперь скрипка сама пришла к нему в руки.

Он заглянул в опись. Там значилось: скрипка Вильома, XVIII век. Насколько он помнит, Заяц ни о каком Вильоме не упоминал, более того, подчеркивал заурядность, обычность своего инструмента. Да и вряд ли кривил душой. Знай он, что скрипка ценная, вряд ли повесил бы ее в качестве украшения на стену — рассыхаться и портиться при быстрых сменах температуры, неизбежных на затерянной в лесу даче, отапливаемой от случая к случаю. Это исключалось. Остается предположить, что скрипка Зайца и скрипка Вильома — это две разные скрипки, лишь поменявшиеся местами. Но тогда возникает вопрос: кто похитил скрипку с дачи Зайца, кто, когда и зачем произвел замену? И какова роль в этом деле самого Бориса Никифоровича?

«Постойте, постойте…» Коноплев оглянулся, отыскал глазами знакомое «вольтеровское» кресло, сел и задумался. Он обратился мыслями к тому времени, когда, больной и усталый, выбитый из привычной колеи, очутился на роскошной даче, любезно предоставленной в его распоряжение Борисом Никифоровичем. Да, это был широкий жест, добрый поступок. И не черная ли неблагодарность со стороны Коноплева — ставить под сомнение поступки этого известного, уважаемого и лично расположенного к нему человека? Коноплев тотчас же ответил себе: нет, в данном случае он не преступает никаких границ — ни долга, ни морали. Более того, и долг и мораль требовали от него как можно быстрее и лучше разобраться в запутанной ситуации и вынести полученные данные на суд закона. Даже в том случае, если бы эти данные не нравились самому Коноплеву, а сложившаяся ситуация ставила лично его в неловкое положение. Именно такого образа действий властно требовала от него нелегкая профессия, которой он отдал всю свою жизнь.

И, еще раз напомнив себе это, Коноплев усилием воли заставил свою мысль двинуться дальше — по запутанному лабиринту фактов и обстоятельств.

Честно говоря, пропажа скрипки оставила на душе у Коноплева тяжелый осадок. Как ни крути, а украдена была вещь, как бы порученная его охране. Неприятность усугублялась тем, что незадолго до случившегося Николай Иванович расхвастался перед Зайцем, принялся разгадывать загадки библии, демонстрировать свои необыкновенные пинкертоновские способности… И вдруг после этого прямо из-под носа у него уводят скрипку. Даже вспоминать об этом тошно. Но вспоминать надо…

Заяц официального заявления о краже скрипки тогда не сделал, и дело заведено не было. Правда, сержант Ивакин предпринял на свой страх и риск некоторые шаги, но его действия, конечно, не выдерживали серьезной критики.

Как он тогда поступил? Удивленный отсутствием каких-либо следов, оставленных преступником на месте преступления, и тем обстоятельством, что его никто, абсолютно никто не видел, несмотря на то что кража была совершена посреди бела дня и, можно сказать, на глазах у всего дачного поселка, Ивакин принялся увязывать воедино те скудные данные, которые оказались в его распоряжении, и строить на их основе версию преступления. Мокрые следы на дощатом полу водокачки, вещи, пропавшие из детской коляски, женщина с ребенком, замеченная нарядом милиции на платформе… Какое отношение имело все это друг к другу и в свою очередь — к пропавшей скрипке? Да никакого! Следы на водокачке наверняка оставил слесарь, производивший там ремонт, одеяльце из коляски утащил какой-нибудь хулиганистый подросток, а женщина с ребенком… Да мало ли разъезжает на подмосковных электричках женщин с младенцами на руках!

Кто же все-таки и зачем похитил с дачи скрипку? Человек-невидимка, да к тому же еще не оставляющий — в отличие от того уэллсовского человека-невидимки — следов. Да, именно он. А кто это был? «Все ясно, — сказал себе Коноплев. — Невидимкой, не оставляющим следов, был тот, чье появление среди бела дня на даче не приковало и не могло приковать ничьего внимания потому, что было естественным, обычным, не содержавшим никакого отклонения от нормы, от стереотипа, и потому никак не замаскированным. Этим человеком был хозяин дачи Борис Никифорович Заяц. Он открыто, не таясь, подъехал на своей «Волге» к дому, оставил ее на мокром шоссе, отпер дачу своим ключом, вытер ноги о половичок, снял со стены скрипку, сунул ее в саквояж, открыл на кухне окно, чтобы имитировать кражу, вышел, спокойненько сел в машину и укатил».

Почему никто и ничего не сказал сержанту Ивакину о посещении Зайцем дачи? Да потому, что тот про него не спрашивал. Его интересовало лишь: не замечен ли возле дачи кто-либо из посторонних? А разве Заяц — посторонний? Кстати, похищая собственную скрипку, Борис Никифорович ничем не рисковал. Взял свою вещь со своей дачи, оставил открытым окно на кухне. Что здесь криминального? Не доложился Коноплеву? Но почему он должен докладываться?

Коноплев вспомнил свое довольно-таки бестактное замечание, будто человеку с внешностью Бориса Никифоровича, жгуче-рыжему, хромому, с характерной игрой мускулов лица, трудно совершить преступление и остаться незамеченным. Вот Заяц и доказал, что Коноплев не прав. Хитер. Ловок и хитер.

Все это ясно и понятно. Непонятно только, как вы, Борис Никифорович, объясните такой факт: при каких обстоятельствах взятая вами с вашей дачи ваша скрипка оказалась в запечатанной угрозыском квартире, в коллекции старика Лукошко, т. е. уже после его зверского убийства?

Коноплев выпрямился в кресле, крепко сжав подлокотники. Ему бы радоваться: наконец-то напал на след, в руках появилась ниточка, потянув за которую, может быть, удастся распутать весь клубок. Но он испытывал совсем другое, тягостное чувство. Неужели в этой грязной истории как-то замешан ученый-историк Борис Никифорович?

Только-только собрался Коноплев пригласить к себе Бориса Никифоровича Зайца, а он появился в его кабинете сам, собственной персоной.

— Ну, как ваши дела с коллекцией Лукошко, Николай Иванович. Все ищете?

Коноплев искал не коллекцию, а убийцу или убийц старика Лукошко, но просвещать Зайца относительно истинного характера своих розысков он, разумеется, не стал.

— Представьте, все ищу… — отвечал он, пристально всматриваясь в лицо своего собеседника. Тот в свою очередь иронически поглядывал на Коноплева.

— Нет, милейший Николай Иванович, богатства просто так в руки не даются. Надо заклинания знать, приговоры, а вы, должно быть, не знаете.

— Где уж мне.

— Хотите, я вам расскажу, как отыскивались на Руси клады?

— Сделайте одолжение, Борис Никифорович.

Заяц поудобней уселся на стуле напротив Коноплева, закинул ногу на ногу, закурил, испросив предварительно разрешения у хозяина кабинета, и начал:

— Обогатиться, отыскав богатый клад, — что может быть заманчивее? Не надо всю жизнь вкалывать, гнуть горб, урезывать расходы, отказывать себе во всем, ловчить, хитрить, обманывать…

— Вы считаете, Борис Никифорович, что без всего этого не разбогатеть? — вставил Коноплев. На что Заяц беспечно отвечал:

— Конечно, нет. А вот с кладом — другое дело.

— Нашел — и сразу в дамки?

— Именно. — Он засмеялся, обнажив золотую коронку. — Напрасно вы, между прочим, иронизируете, Николай Иванович. На Руси обогащение за счет клада издревле считалось делом надежным — и вполне законным. Дошло до того, что к Петру Великому явился однажды какой-то серб и стал подбивать государя отыскивать клад царей — персидского Дария Кодомана и македонского Александра. По рассказам серба, клад этот находился в Венгрии и состоял из слитков золота, царских корон, золотого змия, украшенного драгоценным камнем, золотого болвана, золотого льва и других столь же интересных вещиц.

— Однако мне не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь из моих знакомых разбогател посредством найденного клада, — усмехнулся Коноплев.

— А я вам скажу, что, по поверью, клад просто так в руки не дается. Надо знать приговоры… Например, когда клад прячут на голову или на несколько человеческих голов. В таком случае тот, кто хочет овладеть кладом, должен погубить необходимое заговоренное число людей, и тогда клад достанется ему без всяких затруднений… А вот еще иногда клад зарывают «на счастливого», и после этого клад сему избраннику является собакой, кошкой или курицей. В этом случае надо не мешкая идти вслед за этой живностью и, когда она остановится, не плошать, а ударить наотмашь чем попало и вскрикнуть: «рассыпься!» Где рассыплется, там и копать.

— Я так и сделаю, — проговорил Коноплев. — Рассыпься! Ответьте мне, Борис Никифорович, каким образом пропавшая с вашей дачи скрипка очутилась в коллекции некоего Лукошко, где заняла место гораздо более ценной скрипки Вильома?

Николай Иванович правильно выбрал время для удара. Уж насколько собран и выдержан был Заяц, а тут сбился, смешался, по-детски залился краской.

— Вы это о чем? — пробормотал он, вытирая клетчатым платком со лба внезапно обильно выступивший пот.

— Ай-ай-ай, — пристыдил его Николай Иванович, — Ученый, всезнающий и всепонимающии человек — и вдруг: «Вы это о чем?» Словно мелкий злоумышленник в плохом детективе.

Молнии сверкнули в глазах Бориса Никифоровича. Он выпрямился на своем стуле, холодно посмотрел на Коноплева. Отчеканил:

— Уж не подозреваете ли вы меня, Николай Иванович, в причастности к уголовному делу?

— Пока — нет… Но вернемся к вашей скрипке. Это вы, разумеется, взяли ее с дачи. Откровенно говоря, такая мысль приходила мне в голову… Но ситуация показалась мне слишком уж неправдоподобной: зачем человеку самому обкрадывать себя? К тому же вы сбили меня с толку, подговорив свою жену сказать заведомую неправду. В тот момент, когда я позвонил вам, вы, конечно, не спали, а на всех парах неслись на своей «Волге» по направлению к Москве.

Заяц передернул плечами:

— Жена не лгала… Когда она уходила из дому, я действительно спал. Потом жена вернулась, ваш звонок застиг ее в передней… Вот она и сказала вам, что я сплю.

— Оставим это… Меня интересует не столько ваша жена, сколько вы сами… Почему вы не сообщили мне, что скрипка не украдена неизвестным лицом, а взята вами?

— Стойте, стойте… Я вовсе не говорил, что она украдена! Это утверждали вы.

— Да… Но вы, насколько я помню, не опровергли моих слов.

— Но на версии кражи я тоже не настаивал. И заявления в милицию, как вам известно, не подавал.

— И все-таки вы пытались имитировать кражу… Разве не с этой целью оставили открытым кухонное окно?

— Нет, не с этой, — вызывающе произнес Заяц. — Забыл закрыть. Вот и все. Вам не удастся доказать, будто бы я действовал с криминальными намерениями.

— Тогда ответьте на такой вопрос. С какой целью вы тайно похитили скрипку с дачи? Ведь не для того же, чтобы поиздеваться над незадачливым инспектором угрозыска, плохо охраняющим ваши сокровища? У вас была другая, более прозаическая цель: выкрасть из коллекции Лукошко драгоценную скрипку Вильома, подменив ее вашей дешевкой… Я скажу, когда вы это сделали — 28 мая, вечером, когда я имел удовольствие встретить вас у известного дома… Раньше скрипка подменена быть не могла. В доме шел ремонт, в связи с чем была заперта обычно открытая черная лестница, по которой можно было забраться сперва на балкон, а затем и в квартиру. Вновь открыли лестницу только 28-го… Скажите, вы сами лазали в квартиру или вам кто-нибудь помог?

— Никуда я не лазал! — резко ответил Заяц. — Скрипку мне из рук в руки передал Дмитрий Лукошко!

— Вы не будете возражать, если я ознакомлю его с этим вашим утверждением?

— Дмитрий Лукошко не совершил ничего противозаконного. Просто он вручил мне скрипку Вильома, за которую мною были сполна уплачены деньги еще его отцу. К сожалению, купленную мною вещь Семен Григорьевич сам передать не успел, погиб… Сын сделал то, что обязан был сделать: вернул скрипку ее новому владельцу. Весьма благородный молодой человек!

— С этим благородным человеком мы еще разберемся. А пока скажите… Вы не запамятовали — деньги за скрипку Вильома вы действительно передали отцу? А не сыну?

Борис Никифорович смерил взглядом Коноплева:

— Вы, кажется, полагаете, что я говорю неправду, лгу? Это уж слишком! Вы, Николай Иванович, нарушили правила игры и теперь пеняйте на себя! Я свободен? Или…

— Ну, разумеется!

…А через несколько часов в кабинете Николая Ивановича раздался звонок. Холодным, властным тоном ему было сказано, что расследование особо опасного преступления — зверского убийства гражданина Лукошко — он, Коноплев, ведет неудовлетворительно. Вместо того чтобы заняться поиском настоящих преступников, отвлекает от дела уважаемых людей, дергает их, досаждает им беспочвенными обвинениями, запутывает. Его действия будут признаны ошибочными.

Положив трубку, Коноплев долго смотрел на улицу сквозь запыленное стекло. Там, напротив, за дощатым забором кипела стройка. Рабочие в ярко-желтых касках старались зацепить крючьями, свисавшими на фалах с огромного крана, возвышавшегося над возведенными тремя этажами, металлические дужки на огромной железобетонной плите. Но крючья все соскакивали, кружились в воздухе, фалы переплетались. Рабочие, подпрыгивая, ловили крючья руками в брезентовых рукавицах… «Как следует не закрепишь — плита сорвется, может быть несчастный случай», — машинально подумал Коноплев.

…Конечно, он многое мог бы возразить, по деталям, по мелочам, человеку, который только что так строго отчитал его. Но приходится признать: он поступил опрометчиво. Натянул фалы, не закрепив перед этим как следует крючья. И вот все сорвалось. Хорошо хоть до несчастья не дошло. В следующий раз будет умнее.

И опять — в который уже раз! — Коноплев выругался в сердцах, попеняв себе за то, что выбрал такую тяжелую, такую неблагодарную профессию. А в голове у него тем временем уже вырисовывались контуры дальнейшего расследования.

— Ну и как настроение?

Следователь Ерохин пристально вглядывался в лицо Коноплева. Николай Иванович мог поклясться: в его глазах поблескивали насмешливые искорки. Правда, голос его был, как всегда, скрипучий, ровный, не окрашенный эмоциями. И все-таки эмоции, судя по всему, были не совсем чужды этому маленькому, суховатому человеку.

— Да вы все уже знаете. Получил нахлобучку от начальства. Теперь переживаю.

Коноплев по своей привычке говорил все напрямик. Следователь тоже не собирался играть в прятки.

— Знаю. Как не знать.

Кажется, он отпустил тормоза, фраза прозвучала насмешливо, почти издевательски.

— Вы не огорчайтесь, — миролюбиво произнес Ерохин. — Интуиция и меня не раз подводила. Вот за это я ее и не люблю, проклятую, не верю ей. Понимаете, не верю.

«А я верю», — хотел сказать Коноплев. Но воздержался. Момент для спора был явно неподходящий.

— С Дмитрием Лукошко насчет подмены скрипки объяснялись?

— Он пришел сам… не дожидаясь вызова. И все рассказал. Говорит, считал сыновним долгом сделать то, что не успел сделать отец, — вручить Зайцу скрипку, за которую тот давно уже отдал деньги. Он, Митя, не знал, что не имел права этого делать, что он будет введен в права наследства еще только через полгода. Думал, что уже сейчас все принадлежит ему. Кстати, утверждал, что ненавидит коллекцию. Считает, что отец погиб из-за нее.

— Я что-то не пойму: выходит, с этой черной лестницы каждый, кому не лень, может легко забраться в квартиру Лукошко?

— Я задал этот вопрос Дмитрию. Он говорит, что об этом тайном ходе было известно только двоим: отцу и ему. В их отсутствие забраться туда было невозможно: квартира поставлена на охрану, балконная дверь и окно заблокированы.

— Выходит, при осмотре Сомов с охраны квартиру снял, а, уходя, поставить снова на охрану позабыл?

— Или позабыл или решил: достаточно того, что она запечатана… Он ведь не знал про черную лестницу и пожарный балкон… Кстати, сейчас по требованию Дмитрия Лукошко дверь с черной лестницы на балкон забита. Тайный путь из варяг в греки перестал существовать.

— Одного не пойму, — сказал Ерохин. — Почему этого не сделал старый Лукошко? Ведь он так дрожал над своей коллекцией!

— Видимо, для его махинаций второй ход был необходим. Мы же не знаем, кто к нему ходил и кто через этот ход выходил…

— Ну и что вы собираетесь предпринимать по отношению к Дмитрию Лукошко?

Коноплев пожал плечами:

— Уже предпринял: сделал ему строгое внушение. На всякий случай запросил характеристику Лукошко с места работы. Аттестуется как талантливый инженер и хороший общественник… Опросы близких показали: человек он неплохой, мягкий, обходительный, но немного взбалмошный. Способен на необычные поступки… Кстати, скрипка Вильома возвращена на место.

— Так… Значит, уголовного дела против него возбуждать не будем?

— Думаю, что нет… Ведь коллекция-то действительно через два-три месяца-отойдет к нему…

— Угу.

Коноплев расстегнул ворот кителя:

— Жарко тут у вас.

Ерохин же, казалось, не был подвержен влияниям внешней среды. Несмотря на духоту, застегнут на все пуговицы, дышит ровно, впалые щеки, как всегда, бледны.

— Я дал вам время… так сказать, для свободного поиска. Теперь пора за работу. Все эти табакерки и скрипки хороши для романа. А для дела…

Коноплев решил не обижаться на Ерохина. Было бы странно, если бы тот не произнес этих слов. «Ишь ты, все знаешь: и про табакерку и про скрипку. Впрочем, чему удивляться: рядом трудимся, так сказать, плечом к плечу». Он пододвинул к себе лист бумаги, достал шариковую ручку — демонстрировал свою готовность зафиксировать ценные указания следователя.

— Для начала вот — почитайте-ка!

Ерохин протянул Николаю Ивановичу отпечатанный на машинке текст.

— Кто такой Пустянский?

— Прохиндей. Жулик.

— Пишет самому министру?

— Читайте, читайте… Еще не тому удивитесь.

— Каков нахал?

— М-да-а… — откладывая удивительный документ, промычал Коноплев.

— Что вы об этом думаете?

— Прежде всего то, что такие хохмачи никогда не идут на убийство. Грабить — да, убивать — нет.

— Опять интуиция?

Коноплев уже понял, куда клонит следователь.

— Вы считаете, что скрипач Лукошко пал жертвой профессионального грабителя, охотящегося за коллекционерами? И хотите, чтобы я поинтересовался этими людьми?

Ерохин кивнул, достал из ящика стола картонную панку.

— Некоторое время назад было совершено ограбление гражданки Монастырской. По рассеянности злоумышленник оставил след: снимая со стены картину, потерял равновесие и оперся рукой на полированный столик. Удалось идентифицировать отпечаток. Преступником оказался Пустянский.

Коноплев, подумав, согласился:

— Что ж, займусь… Сегодня же.

Нет, Николай Иванович не верил, что Лукошко убил профессиональный грабитель. Ограбить и убить — это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Но спорить с Ерохиным не стал. Он сам собирался поближе познакомиться с теми, кого грабили, и с теми, кто грабил. Задание следователя позволяло ему сделать это.