Коллекция

МАТЬ И МАЧЕХА

— Ну? — спросил Николай Иванович.

Лейтенант Тихонов, голубоглазый, скромный, точно девушка, присел на уголок табурета и, облизнув языком свежие яркие губы, сказал:

— Кое-что есть…

— Выкладывай! Не тяни…

Коноплеву нравился этот парень. Сила из него не перла наружу, как у Сомова, не выхлестывала водоворотом слов, как у Ворожеева, но была запрятана глубоко, и запасы ее, еще как следует не разведанные, могли оказаться огромными. Почему-то Коноплев верил, что так оно и окажется.

Тихонов начал без подготовки, не заглядывая в папку, которую держал на коленях:

— 16 октября прошлого года совершено хищение в квартире гражданки Лопатиной Антонины Дмитриевны, проживающей по адресу: Шаболовка, дом 33, квартира 47.

— Кто-нибудь привлекался?

— Гражданка Лопатина показала, что кража — дело рук ее бывшего воспитанника Ивана Булыжного, который однажды, будучи в нетрезвом виде, пытался силой вломиться к ней в квартиру и выкрикивал по ее адресу всевозможные угрозы, что могут подтвердить многочисленные соседи. Они выбежали на лестничную клетку, привлеченные шумом… По этому сигналу местным отделением милиции было произведено дознание. За неимением доказательств, уличающих Булыжного в хищении, дело было прекращено.

— Что же вам дает, Тихонов, основание считать, будто это дело представляет для нас интерес?

— Дверь квартиры Лопатиной была вскрыта посредством отмычки…

— И это все?

— Нет, не все… Отмычка изготовлена по слепку. Из замка были извлечены частицы пластилина.

— Химанализ делали?

— Вот результаты.

Тихонов извлек из папки и положил перед Коноплевым листок — акт экспертизы.

— А где второй? — нетерпеливо произнес подполковник.

Тихонов улыбнулся — они с Коноплевым понимали друг друга с полуслова, и это, по-видимому, было ему приятно — и положил рядом с первым актом второй.

— Этот — по квартире Лукошко?

— Да…

— И что — совпадают?

— Убедитесь сами.

— Что еще?

— Из опроса соседей удалось выяснить, что за несколько месяцев до ограбления у Антонины Дмитриевны появился жених. Ходил недели две, распивал чаи с вареньем. А потом скрылся: не сошлись характерами.

Теперь Коноплев с одобрительной улыбкой смотрел на молодого лейтенанта:

— Внешность жениха я тебе сам опишу. Коренастый, ходит вразвалку, а под левым ухом…

Тихонов кивнул:

— Жировик…

— Клебанов! Ну что могу тебе сказать… Молодец! Напишу рапорт начальству с просьбой отметить в приказе.

— Это еще не все…

По сверканию тихоновских глаз подполковник понял, что его ждет еще одна интересная новость.

— Благодарности в приказе, я вижу, тебе мало. Медали захотелось?

Природа наградила Тихонова редкой зрительной памятью. Стоило ему, хотя бы мельком, увидеть человека, как тот запечатлевался в его памяти. Правда, последний случай был довольно сложный, даже для Тихонова.

Пострадавшая, дородная, пышущая здоровьем дама по имени Антонина Дмитриевна обрушила на молодого красивого лейтенанта такой водопад восклицаний, жарких вздохов, нежных обволакивающих взглядов, что поначалу он заробел и начал думать только о том, как бы поскорее покинуть эту просторную, все еще богатую, несмотря на недавнюю кражу, квартиру, вырваться из полных, но мощных рук ее хозяйки. Однако сработало профессиональное любопытство, особый локатор, чутко улавливающий все то, что хотя бы как-то могло иметь отношение к расследуемому делу. Тихонову показалось странным, что Антонина Дмитриевна, вопреки фактам, явно уличавшим ее бывшего жениха Клебанова в совершении неблаговидного поступка, всю ответственность за ограбление упрямо валила на своего бывшего воспитанника Ивана Булыжного. Она до того разгорячилась, что сорвалась с места, выхватила из серванта деревянный ларец, на крышке которого масляными красками неумело были изображены озеро и плывущий по нему лебедь, и, вывалив на стол груду фотографий, принялась в ней судорожно рыться.

— Вот этот байстрюк! Только поглядите на него! Набычился, взгляд исподлобья, губу закусил, того и гляди, гадость какую-нибудь выкинет. Где были мои глаза, зачем ввела его в свой дом, это же преступник, готовый преступник! Что хотите говорите, а я буду твердить свое: это его работа. Он ко мне забрался, больше некому.

Тихонов взглянул на фотографию мельком — парень как парень, худоват только, а так ничего, и почему только Антонина Дмитриевна на него взъелась — непонятно. Но вдруг заинтересовался: что-то в лице паренька, изображенного на порыжевшей любительской фотографии, показалось ему знакомым. Поинтересовался, нет ли других, более поздних снимков Булыжного.

Антонина Дмитриевна, углядев во внезапно вспыхнувшем у лейтенанта интересе к Булыжному доказательство справедливости своих подозрений, с готовностью назвала адрес («…он у моей бывшей домработницы поселился, в каморке под лестницей, там ему, гаденышу, и место…»), а также указала должность и место работы: инженер объединения Системтехника.

Тихонов не скрыл удивления: «гаденыш»-то, оказывается, выбился в люди, стал инженером! После некоторых раздумий он решил навестить Булыжного не дома, а на работе. Отыскав бывшую церквушку, где временно размещалось объединение Системтехника, прошел по длинному коридору, каменные своды которого источали прохладу, толкнул дверь с табличкой «Начальник». Молоденькая секретарша на вопрос, где можно увидеть инженера Булыжного, ответила: «Он сейчас на совещании». В это мгновение открылась обитая дерматином дверь и из нее, выбрасывая вперед длинные худые ноги, с недовольным видом вышел высокий скуластый мужчина.

— Пустая говорильня! — буркнул он.

— Это и есть товарищ Булыжный, — шепнула секретарша. Тихонов целую минуту, не меньше, остолбенев, стоял возле секретарши и тупо глядел в закрывшуюся за Булыжным дверь. Теперь он точно знал, когда, где и при каких обстоятельствах видел этого верзилу.

Через полчаса он докладывал подполковнику Коноплеву:

— Я отыскал человека, который в подъезде напротив комиссионного продавал табакерку с изображением Наполеона!

— Ту, что была украдена у Александровского?

— Точно.

— И кто же этот человек?

— Иван Булыжный. И еще. Он работает в том же учреждении, что и сын Лукошко. Я его тоже сегодня там видел.

Иван Булыжный вырос в детдоме. Ни матери, ни отца, ни родственников — никого. Всех потерял в войну. Он даже не знал, откуда появилась у него эта странная фамилия — Булыжный, тяжелая, как камень сиротства, давивший на его худенькие плечи все время, сколько он себя помнил. Он был слаб здоровьем, хил, но занозист и своенравен. Приходилось ему нелегко. Неуступчивый характер без крепких кулаков немногого стоит, когда приходится жить с буйной оравой трудных подростков.

Однажды, казалось, жизнь улыбнулась ему: из нескольких десятков мальчишек и девчонок его выбрала и усыновила генеральская вдова Антонина Дмитриевна, женщина высокая, дородная, полная жизненных сил.

И вот Ванечка начал новую жизнь в огромной, но тем не менее казавшейся тесной из-за обилия заполнявших ее вещей квартире. Повсюду стояла темная тяжеловесная мебель — шкафы, серванты, буфеты, горки, столы, кресла, стулья, пуфики, на стенах почти впритык друг к другу висели картины в тяжелых золотых рамах, свободные проемы занимали тарелки, на полу лежали ковры. Много было всякой посуды, дорогой, золоченой, а также хрусталя.

Ванюшина комната (раньше здесь проживала бабка Степанида) была обставлена попроще, победнее. Но после детдомовской скудости и она казалась мальчику роскошной.

Работая машинисткой в НИИ, Антонина Дмитриевна считала себя человеком науки и за Ванечкино воспитание взялась по-научному. Расчертила схемы и графики, в соответствии с которыми школьное образование должно было органически сочетаться с физическим воспитанием, физическое воспитание — с эстетическим и т. д. Вернувшись из школы и сделав уроки, Ванечка тотчас должен был отправляться на уроки музыки, языка, фигурного катания.

Конечно, на одну зарплату машинистки с размахом держать такой дом, да еще вести воспитание приемыша было бы нелегко. Но Антонина Дмитриевна не тужила. Муж-генерал оставил ей немало — не только квартиру с богатейшими коллекциями мебели, картин и посуды, но и дачу, при которой имелось немалое хозяйство — сад, огород, всякая живность. В городской квартире командовала Антонина Дмитриевна, на даче же заправляла дальняя родственница Степанида. С появлением в городской квартире Ванюши та была отправлена за город на постоянное житье.

Наезжая на дачу, Антонина Дмитриевна медленно обходила сад и огород, всматривалась — нет ли какого непорядка, упущения. Заметив что-либо, начинала нервно пощипывать черные усики, к пухлым щекам приливала кровь. Верные признаки гнева. Заметив их, бедная Степанида клонила к земле повинную голову. Не помогало. Антонина Дмитриевна — в крик с самой что ни на есть высокой ноты:

— Почему малинник не подрезан?! Ты что, старая, думаешь, я зря тебя кормлю? А в доме пылища, я еще в прошлый раз заметила, думаю, посмотрю — уберет или нет. Ах ты, грязнуля!

Старуха стоит ни жива ни мертва, в лице — ни кровинки. Только тяжелые, в узлах голубых вен руки конвульсивно подергиваются, перебирая черный передник.

Антонина Дмитриевна успокаивалась так же быстро, как заводилась.

— Ладно, — говорила она вдруг нормальным человеческим голосом. — Чтоб все мигом сделала. А сейчас иди, старая, ставь самовар, будем чай пить с черносмородинным вареньем. Я люблю черносмородинное, оно душистое!

О себе любила говорить: «Я вспыльчивая, но отходчивая. Зла не помню». Последнее не соответствовало истине. Была Антонина Дмитриевна сильно злопамятна, если уж что втемяшится в ее черноволосую, без седины, голову, то надолго, можно сказать, навсегда.

С таким характером кота-мурлыку воспитать трудно, не то что ребенка. Графики и диаграммы преспокойненько висели на стене детской, демонстрируя выгоды гармонического воспитания Ванюшки, а практика, увы, как нередко бывает, постыдно отставала от теории.

Однажды Антонина Дмитриевна, ступая бесшумно в своих небесно-голубых, богато расшитых бисером тапочках, подошла к открытом дверям и увидела, что ее приемыш стоит посреди детской полуголый. Смотрел в противоположную сторону, и она не видела, что он делает, низко склонив голову и выставив худые лопатки. Антонина Дмитриевна, затаив дыхание, остановилась. Хотя она очень верила в силу своего воспитания, все-таки где-то на дне души у нее постоянно гнездилось подозрение, что рожденный неизвестно где и кем, взращенный в детдоме мальчик может в любой день и час обнаружить какие-нибудь темные, порочные наклонности своей натуры. Потому она старалась постоянно держать его под наблюдением, а проще сказать — подглядывала, шпионила за ним.

И вот миг настал! Она сделала шаг вперед и грозно вопросила:

— А ну-ка, что ты там делаешь, паршивец?!

Ничего такого. Ванюша не сделал. Взял с маленького столика, украшенного перламутровыми инкрустациями, плоскую фарфоровую бляшку и прилепил ее к разгоряченной коже живота гладкой, приятно холодящей поверхностью. Убрал руку — бляшка держалась. Но не успел он обрадоваться этому достигнутому им эффекту, как за спиной раздался грозный окрик. От страха он втянул живот, и бляшка тотчас же со звоном упала на пол.

Антониной Дмитриевной мгновенно овладел привычный порыв бешенства. Во-первых, жаль было ценной фарфоровой бляшки (на ее оборотной стороне можно было увидеть скрещенные голубые мечи — знак знаменитой фирмы), а во-вторых, копившиеся в ней долгие месяцы подозрения хотя и не подтвердились в их худшей части, но тем не менее не были совсем безосновательны — другой, порядочный ребенок никогда не позволил бы себе так варварски обойтись с принадлежавшей родителям, а следовательно, и ему самому дорогой вещью. Надо сказать, что хотя Антонина Дмитриевна и не имела никогда своих отпрысков, тем не менее была, по-видимому, отлично осведомлена, как ведут себя порядочные дети, и постоянно, к месту и не к месту, ставила их в пример Ванюше.

— Ах ты, байстрюк несчастный! Чтоб тебя холера взяла! Ты зачем разбил дорогую пепельничку?

Волны гнева поднимались откуда-то из недр ее существа и овладевали ею все больше и больше. Антонина Дмитриевна чувствовала себя оскорбленной в своих лучших чувствах. Как же так! Она подобрала, можно сказать, на улице, вырвала из нищеты, грязи этого мальчишку, ввела его в приличный дом, усыновила, практически сделала единственным наследником всех своих немалых богатств (а что делать, не возьмешь же их с собой в могилу!). И этот заморыш не только не чувствует к ней благодарности, а наоборот — покушается на эти самые богатства. Этой фарфоровой пепельнице цена не менее полусотни!

Ванюшке бы захныкать, пустить слезу, попросить прощения… А он, не единожды руганый и драный — и товарищами и воспитателями за пору своего нелегкого детства выработал в себе некий вид бесчувственности. Она кричит, а он хмуро и мрачно сверлит ее своими глазенками, кулаки сжаты, голова упрямо наклонена вперед. Антонина Дмитриевна как увидела эту его бандитскую стойку, так и ойкнула и схватилась за могучую грудь. Так и есть: достался ей негодяй, подонок, а чего было и ждать — детдомовский. Тут никакое воспитание, никакие графики не помогут, недаром говорится: черного кобеля не отмоешь добела.

Она шагнула вперед, фарфоровый осколок впился в тапок, прорезал тонкую подметку, царапнул ногу. Антонина Дмитриевна совсем озверела: фарфоровую бляшку до слез жалко, а тут еще дорогие тапки погублены по его милости. И в ноге боль. Она подняла тяжелую руку и отвесила приемышу полновесную оплеуху, отчего он отлетел в угол и ударился головой о железную кровать.

Вот в эту самую минуту и был поставлен жирный крест на гармоническом воспитании, перечеркнуты все графики и диаграммы, и все пошло наперекосяк. Хуже некуда. В школе — одни двойки, на уроки английского, в кружок фигурного катания Ванюша — ни ногой. Она уж и била его, и уговаривала, и голодом морила — ничто не помогало.

Кто-то подсказал Антонине. Дмитриевне действенную педагогическую меру — отправить мальчишку обратно в детдом, не насовсем, а на год, с условием, если исправится, будет хорошо учиться и вести себя, то его возьмут домой. А нет, пусть там остается навсегда. Ему же хуже!

Степанида, безответная старуха, тратившая последние силы в многоотраслевом дачном хозяйстве Антонины Дмитриевны, как прознала, что Ванюшку отправили обратно в детдом, так завыла в голос, ушла в свою каморку под лестницей, заперлась и не выходила три дня и три ночи. Чего только ни делала испуганная этим неожиданным бунтом Антонина Дмитриевна — и в дверь громыхала своими кулачищами, и грозилась выгнать из дому, и уговорами действовала — ничто не помогало. После старуха сама вышла из каморки и принялась за прежние хлопоты по хозяйству, но на Антонину Дмитриевну глаз не подымала, как будто ее тут и нет.

Ванюша скоро пожалел о потерянном доме. Отсюда, издалека, мелочные придирки и грозные окрики Антонины Дмитриевны уже не казались ему столь болезненно унизительными, зато вспоминалась тихая, залитая солнцем комната, сытная еда, тихая ласка бабушки Степаниды, а главное — чувство семьи, дома.

За год мальчонка переменился — не узнать, в учебе подтянулся, воспитателям не дерзил, с товарищами наладил ровные отношения. В общем, постарался. И теперь ждет-пождет, когда за ним приедут и возьмут обратно. Директор детдома шлет Антонине письма одно за другим: мол, Ванюшка перевоспитался, не парень — золото. Приезжайте и берите, спасибо скажете. Но она молчала. Надоест писать — отвяжутся. Оказывается, она пришла к новой мысли: приемный сын ей не нужен. От него — одни хлопоты, а прибытка никакого.

А Ванюшка тем временем, смекнув, что домой его брать не хотят, совсем озверел. Учебу снова забросил, грубит, дерзит, чуть что — в драку. А потом собрался — и в бега. Его задержали на Ярославском вокзале и, расспросив, доставили на Шаболовку, в генеральскую квартиру.

Антонина Дмитриевна открыла дверь и замерла на пороге, узрев своего приемного сына и стоявшую рядом с ним женщину — лейтенанта милиции.

— Вот, принимайте беглеца, — улыбаясь, сказала женщина.

Но та не спешила заключить мальчишку в объятия. Даже не посторонилась, чтобы пропустить посетителей в переднюю. Она стояла, подергивая черные усики над верхней губой и наливаясь краской.

— Отправляйте его туда, где он был, — заявила Антонина Дмитриевна. — Мне он не нужен… Да и держать его негде, комната занята, там прислуга живет!

В это мгновение случилось неожиданное; Непонятно, каким образом оттеснив плечиком в сторону дородную Антонину Дмитриевну, на лестничную клетку проскользнула эта самая прислуга бабка Степанида. Приветливо сказала: «С приездом, Ванюша. Пошли, дитятко, домой». Оправив на голове платок, обняла Ванюшу и, даже не оглянувшись на Антонину Дмитриевну, повела его с лестницы.

Так они и зажили вдвоем, Ванюша и Степанида. «Комната тесная, но, глядишь, дом на слом пойдет, тогда новую получим и заживем», — утешала его старушка.

После восьмого класса Ванюшка поступил в ПТУ. Окончил, на завод пошел работать… Подал документы на вечернее отделение института. Стал инженером. И все это время рядом с ним, любя, поддерживая и обихаживая его, находилась золотая женщина Степанида.

После того как она умерла, он вдруг обнаружил, что одинок на земле. Пока старуха была жива, он и не подозревал, что она занимает такое место в его бренном существовании. Забота ее была невидная, ненавязчивая: сходит в магазин, сварганит на плите в общей кухне нехитрое блюдо, что-то простирнет, где-то зашьет. В отличие от своих товарок-пенсионерок, целыми днями перемалывавших языками домашние новости вперемешку с новостями, почерпнутыми по телевидению, Степанида была молчаливой. Спросит: «Ты здоров, Ваня? Ну и слава богу». После ее смерти вокруг Ивана образовалась такая пустота, что казалось просто невозможно чем-то ее заполнить. И он стал попивать.

Однажды, в подпитии, вспомнил о последней просьбе Степаниды.

В свое время старушка привезла из деревни икону, старую, почерневшую от времени и копоти, на которой едва-едва проступало изображение богоматери. Повесила в углу своей комнатенки на даче. Как-то туда заглянул генерал (тогда он еще был жив), заметил икону, выбежал, вернулся с лупой. Взгромоздился на табурет, стал внимательно разглядывать тусклое изображение на доске.

— Откуда это у вас, Степанида?

— Из деревни. Еще моей матушке служила…

— Вот как, ну-ну…

Генерал удалился, но вместо него появилась Антонина Дмитриевна. Не спрашивая у Степаниды разрешения, решительно сняла икону со стены, сказала:

— Вот что… Икона будет находиться в московской квартире. Там сохраннее. Зимой ты с нами живешь — вот и молись своей богоматери. А летом здесь тебе молиться некогда, работать надо.

Степанида заробела и спорить с хозяйкой не стала. Икона перекочевала в московскую квартиру — только она ее и видела.

Степанида вспомнила об этой иконе в последний миг своей жизни. Сказала Ивану:

— Сходи к ней… Икону возьми… Не хочу, чтобы у нее, у супостатки, оставалась. Знаю, на стену не повесишь, так в шкафу схорони… Хочу, сынок, чтоб с тобой было благословение божье…

Едва Иван переступил порог дома, где жила его бывшая приемная мать Антонина Дмитриевна и где когда-то жил он сам, как обида, тоска, гнев мутной волной нахлынули на него. Когда-то, давным-давно, восьмилетним мальчонкой он вместе с дородной властной женщиной поднялся по широким ступеням в свой новый дом. По этой же лестнице некоторое время спустя, униженный и оскорбленный, он спускался вниз. Рядом с ним, обнимая и прижимая его к своему худенькому, почти невесомому телу, шла бабка Степанида, приговаривая: «Ничего, дитятко, ничего. Проживем…» Так получилось, что богатая, полная жизненных сил женщина оказалась жадной, черствой и скудной на проявление человеческих чувств. А бедная, старая женщина — бесконечно щедрой в любви и доброте. И вот теперь он шел к мачехе, чтобы выполнить последнюю волю той, которая заменила ему мать.

На мгновение задержался у знакомой, обитой коричневым коленкором двери. Определил: появился еще один замок — третий. Видимо, богатства продолжали расти и умножаться в этой квартире, вытесняя из нее людей, а из людей — людское.

Позвонил. За дверью послышались тяжелые шаги, щелкнул один замок, второй, третий… Дверь приоткрылась, ее удерживала цепочка. В щели показалось распаренное от кухонного жара лицо Антонины Дмитриевны.

— Вам кого?

— Я — Иван… Пришел, чтобы выполнить последнюю волю Степаниды. Она просила вас вернуть икону.

— Что?! Какую икону?

— «Богоматерь от бедственно страждущих».

По своему обыкновению Антонина Дмитриевна тотчас же перешла на крик:

— Ты как посмел сюда явиться? Я же сказала, чтоб ноги твоей не было у меня в доме!

Ивана охватила злоба:

— Это не ваша вещь! Она вам не принадлежит! Отдайте!

Антонина Дмитриевна нюхнула воздух:

— Да он пьяный! А ну пошел отсюда, хулиган! А то я сейчас милицию вызову! Был подонком и подонком остался!

Иван что есть силы дернул дверь на себя, но цепочка удержала ее.

— Караул! Грабят!

На площадке начали открываться двери, из-за них выглядывали испуганные лица. Иван повернулся и ушел. Бессильная злоба распирала его грудь. Была бы его воля, он бы вырывал двери таких квартир вместе с цепочками, никакие запоры бы его не удержали.

Вернувшись домой, в свою убогую комнатенку под лестницей, оставшуюся ему в наследство от бабки Степаниды, Иван согрел на плите чайник, разыскал на полке в шкафу засохший кусок сыра и ломоть зачерствевшего хлеба и теперь вершил свой ужин, разложив нехитрый съестной припас прямо на клеенке.

В этот момент стукнули в дверь и позвали:

— Иван, к вам!

Он, как был, в голубой майке и синих тренировочных штанах, шагнул к порогу и остолбенел, увидев перед собой красавицу Нину, жену Дмитрия Лукошко. Он готов был сквозь землю провалиться! Нина видит его в этой жалкой комнате и в таком виде! «А, плевать, что мне эта дамочка», — тотчас же успокоил он себя, но на щеках его загорелся лихорадочный румянец, потому что образ Нины уже давно, несколько месяцев, тревожил его.

— Что ж вы не приглашаете меня в свои хоромы? — насмешливо проговорила она, шагнула в комнату, сбросила со стула засаленное кухонное полотенце и села.

— Чаю налить? — только и нашел что сказать Иван.

— С удовольствием выпью, — неожиданно ответила Нина. — А то меня что-то знобит…

Ее и вправду била мелкая дрожь.

Он молча налил ей в чашку с обитыми краями крепкого чая, и она так же молча выпила.

Булыжному давно уже следовало бы сказать: «Чем обязан?» — и услышать от Нины объяснение ее неожиданного появления в своем доме. Но он был как во сне, ему хотелось, чтобы это длилось вечно — и питье чая, и молчание.

— Плохо у вас! — оглядев комнату, проговорила Нина. — Мне не нравится. Вот что давайте сделаем: пойдемте куда-нибудь и поужинаем. Вы знаете какое-нибудь приличное место?

— Знаю. Кафе «Лира».

— Ну что ж, «Лира» так «Лира». Одевайтесь. Или вы так пойдете? — она издевалась над ним, а он терпел и, кажется, готов был терпеть дальше.

В кафе «Лира» знакомая официантка быстро усадила их за столик… Наступила минута, когда Нине надо было объяснить Булыжному, что означает ее странное появление. Она выглядела такой уверенной, но если бы Иван только знал, какая растерянность царила в ее душе. Она смело начала, не зная, что скажет дальше.

— Меня просил переговорить с вами Митя, мой муж.

Булыжный сморщился как от зубной боли и резко отодвинул от себя тарелку со шницелем:

— Ваш муж? Что ему от меня надо?!

— Ему кое-что от вас надо, — отвечала Нина. — Но я не собираюсь об этом говорить… потому что мне наплевать на его дела.

Булыжный сидел растерянный, ничего не понимая.

— Я приехала к вам потому, что не хотела сегодня оставаться в одиночестве… А вы… я знаю, что мое общество вам не неприятно, — она вызывающе рассмеялась.

— Вы странная женщина, — пробормотал Иван, не зная, что и думать о неожиданном появлении Нины.

— Я знаю, что я привлекательная женщина… Имела не один случай в этом убедиться, — ее голос отдавал полынной горечью. — Но счастливой себя не чувствую. Мужа я не люблю…

Он, удивленный такой откровенностью, пристально взглянул на нее.

— Не спешите торжествовать, Булыжный, вас я тоже не люблю… С чего бы мне вас любить? Я вас совсем не знаю. Но меня к вам тянет. Мне кажется, с вами мне будет интересно. А может быть, я ошибаюсь. Вот сейчас уйду, и больше мы никогда не увидимся.

Она говорила с вызывающей прямотой и эта прямота коробила Ивана, он не привык, чтобы женщины так с ним разговаривали.

Раскатывая на покрытой целлофаном скатерти хлебный шарик, Нина продолжала:

— Всю жизнь мне не везло. Прежде всего мне не повезло с родителями. Я знаю, что не должна так говорить. Но что поделаешь, они мещане и хотели, чтобы я жила так, как они считали это правильным… Из духа противоречия я делала все наоборот.

— Ну и много принесло вам это радости — ваше «наоборот»? — спросил Булыжный.

Она быстро взглянула на него:

— Не знаю, что вы там себе вообразили… Так получалось, что за недолгие минуты радости мне всегда приходилось расплачиваться месяцами тоски и уныния.

— В жизни за все надо платить, и за хорошее и за плохое, — сказал Иван.

— Ну а наша с вами встреча — это хорошее или плохое? — ее глаза вызывающе блестели.

Он промямлил:

— Не знаю.

— Вот этим вы мне и нравитесь. По крайней мере, честно: «Не знаю». А другой стал бы распинаться. Ненавижу мужчин!

Булыжный хотел было сказать: «А я кто — не мужчина?», но странное оцепенение овладело им. Он словно находился в лодке, движение которой направлял кто-то другой. Протянул свою ручищу и осторожно дотронулся до ее руки. Нина тотчас же отдернула руку. Сказала резко, почти гневно:

— Вот что! Если что и будет, то только тогда, когда этого захочу я. Поняли?

Он попробовал возмутиться:

— Как вы со мной разговариваете?! «Эй вы, стойте смирно, руки по швам, когда будет надо, вас позовут!» Я так не привык.

Она рассмеялась:

— Привыкайте. Вы уловили мою мысль: ждите, когда вас позовут. Или не позовут. Что скорее всего…

В эту минуту он ее почти ненавидел.

На рассвете Ивана разбудил участковый:

— Вставайте, одевайтесь, поедете со мной в отделение.

В отделении милиции, куда его привезли, узнал: вчера совершено ограбление квартиры Антонины Дмитриевны. В числе других вещей похищена и икона с богоматерью, за которой он приходил. Когда Антонину Дмитриевну спросили, не подозревает ли кого, она прямо указала на своего бывшего приемыша Ивана Булыжного.

— Это его работа! Я всегда говорила, что он законченный преступник.

На допросе Иван заявил, что потерпевшей абсолютно не сочувствует, более того — искренне рад, что так случилось. Была бы его воля… В общем, подробно изложил свои взгляды по данному вопросу. Следователь уже было приготовился записывать признание преступника, но Иван его разочаровал, заявив, что к ограблению квартиры «этой стервы и живоглотки» никакого отношения не имеет. Сотрудник угрозыска, безуспешно бившийся над тем, чтобы отыскать улики против Ивана, не подозревал, что сам допрашиваемый занят распутыванием одного странного и неприятного происшествия, участником которого не так давно ему довелось стать.

…Булыжному не давала покоя та, давняя драка в кафе «Лира» и, главным образом, разговор, который произошел у него в отделении милиции с симпатичным старшим лейтенантом. В тот вечер, внимательно выслушав короткий рассказ Ивана, милиционер в задумчивости постучал пластмассовым карандашиком по столу и сказал:

— Вы говорите, с вами дрались двое… Откуда появился еще один? Почему парни так быстро скрылись? Кстати, они заранее рассчитались за выпитое. Очень смахивает на запланированное нападение. Кто-нибудь мог затаить на вас злобу?

Однако Булыжного в тот раз не заинтересовали предположения милиционера.

— Так я пойду? — хмуро произнес он.

— Распишитесь вот здесь. И ступайте. Если кого-нибудь из них задержим, поставим вас в известность. Кстати, сколько вам лет?

— Я же назвал год рождения.

Лейтенант сделал вид, что разглядывает в лежащей перед ним бумаге год рождения Булыжного:

— Ага… Тридцать. Возраст! Это я к тому, что в «Лире» обычно проводит время более молодой контингент.

Да, в тот вечер, в кафе, ему здорово влетело. Но не это потрясло Булыжного. Мало ли ему влетало на его веку! А скольких отлупил он сам? Не в этом дело…

Нетрудно догадаться, что имел в виду интеллигентный старший лейтенант, когда напомнил ему о возрасте — тридцать лет. В тридцать нормальные люди не шатаются по молодежным кафе и не затевают пьяных драк из-за девчонок. Нормальные. А он кто? Нормальный или ненормальный?

Еще вчера ему было наплевать на то, что о нем подумают. Пусть думают и говорят, что хотят. Ему не холодно, не жарко. А сегодня слова лейтенанта почему-то разбередили его.

Да, недавно ему, Булыжному, стукнуло тридцать лет. Но разве это новость? Что, он сам этого не знает? Знаю, отлично знаю, уважаемый товарищ старший лейтенант. Тридцать — это только пролог к жизни, если, конечно, меньше пить и беречь свое здоровье. Но зачем его беречь, во имя чего и для кого продлевать свою жизнь — вот в чем вопрос. Ради Нины? Но любит ли она его?

Булыжный задал себе этот вопрос дома, разглядывая в старом и рябом, с облупившейся амальгамой зеркале свое опухшее лицо. Лилово-зеленый синяк растекся по левой скуле. Один глаз совсем заплыл, а второй пылал горячим, беспокойным огнем.

Булыжный потрогал синяк пальцем и поморщился от боли.

Неожиданно возникла мысль: а лейтенант прав, скорее всего, то была не случайная драка, а нарочно подстроенная. Уж слишком быстро и организованно действовали эти парни! Ему стало легче. Обидно пасть жертвой собственной глупости, случайного стечения обстоятельств. Но если это запланированное нападение неизвестных врагов — другое дело. Тогда следующий ход за ним… Он оживился. Правда, свести счеты с двумя-тремя хулиганами — не очень-то вдохновляющая цель для тридцатилетнего мужчины, неожиданно обнаружившего, что если за испорченное детство и можно кого-нибудь обвинить, то за пущенную под откос жизнь винить будет некого, кроме самого себя. И все-таки, все-таки… Он найдет этих парней.

Вырос Иван Булыжный и инженером, можно сказать, интеллигентным человеком стал, а давние, казалось, позабытые детдомовские законы и правила не потеряли над ним своей власти. Один из этих законов гласил: «Получил — дай сдачи!» А Булыжный что? Получить-то получил, причем сполна, почти месяц не сходило со скулы фиолетово-желтое пятно, такое яркое, что хоть по цветному телевизору показывай. А вот сдачи пока не дал. Выходит, должок за ним.

Кому понадобилось мстить ему, Булыжному? Чью дорогу он перешел?

Прежде всего это надо было выяснить. Но вот вопрос — как выяснить? Каждый вечер Булыжный после работы отправлялся в кафе. Посиживал за своим любимым столиком, а сам зорко смотрел, не мелькнет ли где знакомая физиономия. Однако ни парни, ни девчонка больше в кафе не появлялись. И в этом факте Булыжный усмотрел еще одно доказательство того, что имела место карательная акция…

Однажды показалось ему, что за стеклом «Запорожца», принадлежавшего управленческому мастеру по оргтехнике Кеше Иткину, мелькнула наглая физиономия, вызвавшая в его памяти кое-какие неприятные ассоциации и болезненные ощущения в области скулы. Но точно Иван не мог сказать, тот это парень или не тот. А в его деле без уверенности действовать никак нельзя.

После работы он настиг Кешу возле принадлежащего ему оранжевого «Запорожца».

— Кто это с тобой на днях в машине рядом сидел? Узколицый, с баками… Вроде где-то я его раньше видел.

Кеша ответил как ни в чем не бывало:

— Это один мой знакомый, кандидат наук… Из Курчатовского. Пристал как банный лист — подавай ему последние диски… Вот и мотаюсь с Маяка на Бега, с Бегов к «Снежинке». А твоей гирле ничего не нужно? Есть платье, — Кеша закатил глаза, — улентон! Выше крыши! Все отдашь, и мало. А еще рикорда могу достать, закачаешься.