Коллекция

МАГИЧЕСКОЕ ЧИСЛО

Странное дело, Ворожеев будто бы сменил гнев на милость. При встрече внимательно смотрел в лицо Коноплеву своими светлыми глазами, задерживал руку в своей шершавой, как терка, руке, интересовался: «Ну, как дела? Помощь не нужна? А то заходи… Одна голова хорошо, а две лучше». И уходил по коридору основательной поступью человека, облеченного властью.

Николай Иванович по своей привычке ничего не оставлять неразгаданным попытался осмыслить происшедшую в Ворожееве перемену. А что тут, собственно говоря, удивительного? Огляделся человек на новом месте, успокоился, собрался с мыслями, понял, что работать надо дружно, отбросив в сторону все мелкое, наносное… «Надо и мне… того… помягче с ним… А не лезть по всякому поводу в бутылку».

С этими добрыми намерениями Коноплев и явился на очередной вызов ВРИО начальника отдела.

— Садись, Николай Иванович! Я слышал, у Сомова дельная мыслишка появилась?

Аким Федотович улыбнулся, мускулы лица расслабились, распустились, он сделался неузнаваем. «Оказывается, улыбаться тоже надо уметь», — сделал для себя заметку Коноплев.

— В нашем деле как бывает, — продолжал Ворожеев, — лучшие пинкертоны головы ломают, самые сложные версии строят, в психологии копаются. А тут вдруг бац — решение-то вот оно, рядом. Протягивай руку и бери. А начальство довольно. Ему ведь все равно, много ты труда затратил или мало. Ему важен результат.

— До похвал начальства еще далеко, Аким. Надо разобраться — не липа ли.

— Разберетесь, разберетесь… — хохотнул Ворожеев. — Уж на это у вас силенок хватит.

— У нас на многое силенок хватит, не только на это, — ответил Коноплев.

Ворожеев внезапно согнал с лица улыбку:

— Так ты что — не веришь в версию Сомова?

— Честно говоря, не очень… Конечно, надо прояснить роль Булыжного в деле с табакеркой. Это все так. Но подозревать его в убийстве Лукошко или пособничестве преступникам никаких оснований у нас пока нет. Это все выдумки Сомова.

— Выдумки, говоришь? А ты вот что сделай. Поручи-ка это дело капитану. Пусть он свою версию сам и разрабатывает. Лады?

Ах вот, оказывается, куда гнет Ворожеев! Коноплев ответил сухо:

— Насколько я понимаю, розыскные действия по этому делу поручены мне. И Сомов передан в мое полное распоряжение. Следовательно, я имею право действовать так, как сочту нужным. Или вы отстраняете меня от расследования? Тогда прошу объяснить причины.

Теперь настала очередь Ворожеева успокаивать Коноплева:

— Ну и человек. Прямо порох! Трудно с тобой… — Он отвел глаза от Николая Ивановича и вперил взгляд в крышку стола. — Никто тебя не отстраняет, что ты выдумал. Но ведь и я, кажется, пока еще начальник отдела.

— ВРИО начальника, — Коноплев все-таки не удержался от резкой реплики.

— Да, ВРИО, — мрачно согласился Ворожеев. — То есть временно исполняющий. Но времени у меня хватит, чтобы… чтобы…

— Ну, договаривайте, — Коноплев встал с места.

— Чтобы навести порядок в отделе.

Оба замолчали, боясь наговорить лишнего. Потом Ворожеев заговорил как ни в чем не бывало:

— Легче всего подобраться к Булыжному со стороны его возлюбленной. То есть жены Лукошко.

— Честно говоря, я не вижу смысла в том, чтобы «подбираться» к Булыжному.

— Ах, так… И сам не хочешь, и Сомову не даешь. Что ж, обойдемся без тебя.

Поначалу внезапно возникшая в голове капитана Сомова версия о причастности к убийству Лукошко Ивана Булыжного не сулила Коноплеву больших забот. Ему казалось, что эта ветвь следствия засохнет и отомрет сама собой, как засыхает неудачно привитый к дереву черенок. Однако он, видимо, не учел той большой и деятельной силы, которую представляли собой объединившиеся Сомов и Ворожеев. А они, судя по всему, не дремали…

Вскоре Коноплева снова пригласил к себе следователь Ерохин и, попеняв ему на непонятное бездействие, сказал:

— На-ка вот, почитай, Фома неверующий…

Николай Иванович взял в руки и быстро пробежал глазами документ — заявление Антонины Дмитриевны, женщины, когда-то неизвестно зачем усыновившей Ивана Булыжного, а затем отказавшейся от него. Антонина Дмитриевна подробно описывала порочные наклонности детдомовского воспитанника, начиная от волчьего аппетита, неприятно поражавшего ее, до других, опять-таки «волчьих», по ее мнению, повадок мальчишки, вечной угрюмости, отсутствия благодарности, упорного нежелания признавать за собой проступки, которые постоянно вменялись ему в вину. Заканчивалось заявление описанием пьяного дебоша, который учинил ее бывший воспитанник из-за не принадлежавшей ему иконы, которую ему, конечно, не терпелось пропить, а также изложением обстоятельств ограбления. Это ограбление по каким-то непонятным Антонине Дмитриевне соображениям было приписано милицией некоему гражданину Клебанову, хотя и слепому ясно, что забрался к ней в квартиру этот пьяница и ворюга Ванька, которого милиция явно выгораживает. Доказательство его вины — пропажа, увы, вместе с другими дорогими вещами и той самой иконы, из-за которой он закатил ей незадолго до этого шумный скандал…

— Ну, с этой дамой я лично знаком… Знаю цену и ей самой, и ее показаниям, — пробормотал Коноплев, отбрасывая заявление Антонины Дмитриевны. — Чепуха на постном масле.

— Чепуха, говоришь… А это?.. А это? — из ерохинского ящика, как из волшебной шкатулки, посыпались на стол разные бумажки — листки допросов, актов опознания, писем и записок…

— Ого! — только и вымолвил Коноплев, пододвинул к столу стул, основательно уселся и стал разбираться в бумажном ворохе. Прежде всего его внимание привлекла выписка из показаний Дмитрия Лукошко — сына убитого коллекционера. На вопрос капитана Сомова, какие отношения связывали его с сослуживцем Иваном Булыжным, Лукошко ответил: самые неприязненные. Булыжный хотя и находился в подчинении у него, однако подчинения этого не признавал, постоянно нарушал субординацию, на вызовы не являлся вовсе или являлся с явным опозданием, неоднократно оспаривал данные ему указания, но каждому вопросу у него имелось собственное мнение, которое он не стеснялся высказывать, как правило, дерзко и грубо. Такое его поведение тормозило реализацию крупного проекта, которым занималась группа под руководством Лукошко, на что последний не раз обращал внимание начальства.

На вопрос, чем было вызвано такое поведение Булыжного, Лукошко ответил, что сам задумывался над этим. И поначалу пришел к выводу, что причина кроется в отношении Булыжного к его жене Нине. Булыжный неоднократно делал ей нескромные предложения, требовал, чтобы она порвала с мужем и ушла к нему, поскольку они, Нина и Булыжный, якобы больше подходят друг другу. Митя заявил, что, хотя назойливые приставания этого типа к его жене ему, конечно, не могли нравиться, вызывали у него возмущение, тем не менее он иногда как бы даже жалел Булыжного, павшего жертвой внезапно охватившей его страсти. Однако в свете событий последнего времени Лукошко по-иному расценивает поступки Булыжного. Он не может отделаться от ощущения, что охоту за его женой этот человек начал под влиянием далеко не бескорыстных мотивов. Более того, его вожделенной целью является не Нина, а коллекция, к которой он стремится подобраться. Эта версия, Митя употребил именно такое слово — «версия», многое объясняет для него: и необыкновенную, доходящую до наглости настойчивость, с которой он преследовал бедную женщину, и личную ненависть к нему, к Мите, стоящему между Булыжным и драгоценной коллекцией… Понятным становится и странное посещение Булыжным квартиры на старом Арбате, посещение, о котором отец в свое время рассказывал Мите…

На прямой вопрос капитана Сомова, не думает ли он, что Булыжный имеет отношение к убийству старика, Митя ответил, что прямо утверждать этого не может — для этого у него нет фактов, но он не удивился бы, если бы ему сообщили что-нибудь подобное…

— Но это все цветочки, — сказал Коноплеву Ерохин. — Вот с этим ознакомьтесь.

Коноплев осторожно, как гремучую змею, взял в руки листок, который, судя по всему, заключал в себе особенно неприятную для него новость. То были показания Федора Шакина, полученные у него при допросе капитаном Сомовым. Из протокола явствовало, что Шакину был предъявлен для опознания ряд фотографий. Он выбрал одну из них и показал, что на ней изображен некий Валера, имя которого он не раз упоминал на допросах. Он говорил, что этот самый Валера подсказал ему мысль навлечь на себя подозрение в совершении тяжкого преступления, испытать на себе все тяготы дознания, чтобы потом использовать полученный таким образом жизненный опыт для создания художественного произведения. Однако ему, Шакину, не верили, потому что он не мог в подтверждение своих слов назвать фамилию этого самого Валеры, а также указать место его проживания. К сожалению, Шакин не знал ни того, ни другого. Однако теперь наконец получено доказательство его правоты, за что он горячо благодарит капитана Сомова, этого прекрасного милицейского работника, на которого он, Шакин, в свое время возвел напраслину, в чем сейчас искренне раскаивается. Этот самый Валера не только толкнул Шакина на сомнительный путь, который привел его в тюремную камеру, но и, по-видимому, совершил в действительности то страшное преступление, вину за которое он уговорил взять на себя Шакина. Теперь, слава богу, истина восторжествует, негодяй понесет наказание, а он, Шакин, получит долгожданную свободу.

— Ну и кем же оказался этот самый Валера? — спросил Коноплев.

— Вот, полюбуйся, — Ерохин выбросил из ящика фотографию. С глянцевитой ее поверхности на Коноплева глянуло угрюмое лицо Ивана Булыжного.

— Так… Еще что? Не тяните. Выкладывайте все, что припасли Ворожеев с Сомовым.

— А Ворожеев тут при чем? — зорко глянул на подполковника Ерохин.

— Ну, без него тут не обошлось. Узнаю знакомый почерк.

— А что, ребята поработали на совесть. Ясно: Булыжный и Шакин знакомы. Иначе бы Шакин не опознал своего дружка на фотографии…

— Так уж и «дружка»?

— А вы все не верите? Не спорю, доказательств того, что Булыжный убил старика, у нас нет, свидетельство Шакина не в счет. Но то, что они, Шакин и Булыжный, находились в сговоре, это, по-моему, доказано.

— Не будем торопиться, — проговорил Коноплев.

— Да ты и так, брат, не торопишься. Скажи спасибо, что другие поторопились.

Вернувшись в свой кабинет, подполковник подошел к окну и стал пристально, до рези в глазах, вглядываться в знакомую до деталей картину: ограду, зеленые ветви деревьев, мельтешенье машин на проезжей части улицы — как будто где-то там крылась отгадка мучившей его тайны… Возможность какого-либо нажима на свидетелей со стороны Ворожеева и Сомова Николай Иванович полностью исключал. Почему же тогда все, как будто сговорившись, вдруг принялись валить вину на Булыжного? Что случилось?

Повинуясь какому-то непонятному импульсу, Коноплев повернулся к столу, снял трубку, набрал номер телефона больницы, где лежал Булыжный. Услышав голос дежурной, поинтересовался состоянием здоровья Ивана. С удивлением услышал ответ:

— Состояние крайне тяжелое.

Положил трубку. Странно. Еще два дня назад лечащий врач лично убеждал его, что Булыжный вскоре придет в себя. Неожиданное ухудшение? Но почему тогда об этом немедленно не доложили Коноплеву? Он же строжайше наказал держать его в курсе дела!

Николай Иванович вспомнил, что, услышав в телефонной трубке голос дежурной сестры, он не представился, не назвал себя.

Ему ответили то, что отвечают каждому, кто позвонит в больницу. Значит, весть об ухудшении состояния Булыжного, о его возможно скорой смерти уже могла распространиться по городу. И тогда кто-то начал действовать. Это не исключено.

Николай Иванович снова поднял телефонную трубку, вызвал машину и поехал в больницу.

…Прошел в кабинет главною врача. Тот встретил его, как старого знакомого.

— Давненько вы у нас не были, товарищ подполковник.

— А вы давненько не звонили. У вас ухудшение, а вы молчите. Мы же договаривались.

— То есть как молчим? — не понял главный врач. — А вы разве не в курсе?

Теперь настал черед удивиться Николаю Ивановичу:

— Что вы имеете в виду?

Он узнал, что несколько дней назад в больницу позвонил Ворожеев, поинтересовался здоровьем Булыжного:

— Выкарабкается или нет?

— Лично я полагаю, — ответил главврач, — что выкарабкается. Сердце здоровое. При правильном лечении и заботе…

— Заботиться о нем, кажется, есть кому. Мы слышали, Булыжного почти ежедневно навещает женщина, некая Нина Лукошко.

— Да, — ответил врач. — Настойчивая особа. Каждый день заходит ко мне, осаждает вопросами.

— Какими вопросами?

— Ее интересует то же, что и вас, — будет Булыжный жить или нет?

— Ах так… Можете ли вы пригласить ее к себе и сообщить, что в положении Булыжного наступило резкое ухудшение?

— Но ведь никакого ухудшения нет. Наоборот, я уверен, что не сегодня-завтра нам удастся вернуть ему сознание.

— И возвращайте. Это будет всего лишь маленькой военной хитростью в интересах следствия.

— А не слишком ли жестоко по отношению к этой женщине?

— Насколько мне известно, она — женщина крепкая, выдержит. Кроме того, Нина Лукошко не является родственницей пострадавшего. Формально она совершенно чужой, посторонний человек.

— Ах так… — сдаваясь, проговорил главврач. — Ну хорошо, я скажу ей, что положение Булыжного ухудшилось.

— Сильно ухудшилось.

— Да, да. Сильно.

— И не пускайте ее несколько дней в палату.

Коноплев побарабанил пальцами по крышке стола, спросил:

— И вы не пускаете?

— Как было велено, не пускаем. Я ее сегодня видел в коридоре, она, наверное, и сейчас еще здесь.

Коноплев поднялся с места:

— Мне пора. Не сегодня-завтра, я уверен, вы получите сигнал об отмене полученного указания. Вы не выйдете со мной в коридор? Я хотел бы, чтобы вы представили меня Нине Лукошко.

— Если вы хотите с ней поговорить, могу предоставить вам свой кабинет. У меня сейчас вечерний обход.

— Благодарю.

Нина Лукошко стремительно вошла в кабинет. Красивое лицо выбелено тревогами и заботой. Тонкие брови сдвинуты к переносице. Видно, она приняла какое-то важное для себя решение и теперь собирается идти до конца, чего бы это ей ни стоило. Коноплев встал, пододвинул ей стул.

— Вы подполковник Коноплев? Я должна сделать важное заявление.

У Николая Ивановича сердце начало биться чуть быстрее. Что скажет ему жена Мити Лукошко? Неужели Ворожеев и Сомов правы и Булыжный — соучастник убийцы?

— Я вас слушаю.

— Иван Булыжный пал жертвой бандитского нападения, — облизав пересохшие губы, говорит Нина. — Организатором этого нападения явился мой муж Дмитрий Лукошко.

— Ваш муж?! Митя?

Он готов был услышать что угодно, только не это.

— Один раз, это было несколько месяцев назад, он уже нанимал хулиганов, чтобы избить Булыжного… Теперь он решился пойти на…

Ее голос пресекся.

— Вы хотите сказать «на убийство»? Это очень серьезное обвинение. Чтобы его сделать, нужно иметь доказательства.

— У моего мужа были для этого причины.

— Причины? Какие?

После некоторого промедления она произнесла:

— Я и Булыжный любим друг друга.

— Любите друг друга? — как эхо, повторил Коноплев.

— Вот уже несколько месяцев, как мы с ним близки…

«Эта женщина не привыкла ходить вокруг да около, — думает подполковник. — Называет вещи своими именами». Мозг его начинает лихорадочно работать. Что кроется за неожиданным заявлением Нины Лукошко? Какие обстоятельства привели ее сюда? Отчаяние женщины, желающей отомстить за гибель любимого человека? Стремление избавиться от ставшего ненавистным мужа и приблизиться к осуществлению преступной цели — овладению коллекцией? Над всем этим Николай Иванович поразмыслит потом, когда останется один. А сейчас он пользуется случаем, чтобы задать жене Дмитрия Лукошко несколько вопросов.

— Как вы думаете, вашим мужем двигала только ревность?

— Было и другое, — четко, без раздумий отвечает Нина. — У Дмитрия с Булыжным были столкновения по службе. Они работают в одной организации.

— Ну, столкновения по службе — еще маловато, чтобы пойти на убийство, — вспомнив недавнюю размолвку с Ворожеевым и усмехнувшись, роняет Коноплев. — А откуда мужу стало известно о ваших отношениях с Булыжным? Пошли сплетни?

— Однажды ему удалось нас выследить. Это случилось за несколько дней до первого нападения на Ивана.

— За несколько дней? А если точно — за сколько именно.

— За два дня.

— Два дня — срок слишком небольшой, чтобы организовать нападение, — бормочет Коноплев.

Нина строго смотрит на него:

— Вы мне не верите?

— Что вы, что вы! Ваше заявление будет самым тщательным образом проверено…

Нина Лукошко облизала пересохшие губы:

— Это еще не все… Однажды Иван сказал: «Если со мной что-нибудь случится, найди в комнате за шкафом большой конверт. И передай его куда следует». Поедемте, я покажу вам, где этот конверт.

— А почему вы вспомнили о нем только сейчас? — удивился Коноплев. — Почему не сказали раньше?

Нина подняла на него затуманенные слезами глаза:

— Я верила, что он будет жив. Он был такой сильный, крепкий. А теперь… — голос ее прервался.

— Что теперь? Ах, да… понимаю. Едем. Машина ждет.

Они высадились у небольшого деревянного дома, темного, покосившегося, явно предназначенного к слому. По осевшим ступенькам поднялись в подъезд. В темноте Нина нашарила дверь, зазвенела ключом. Они вошли. Комнатка была небольшая, с косо срезанным лестницей потолком. Скудная мебель холостяцкого жилища: покрытый болгарским ярко-зеленым келимом топчан, одно кресло, один стул, этажерка, однотумбовый столик с поцарапанной во многих местах крышкой. Шкаф с техническими книгами.

Нина сунула руку между задней стенкой шкафа и обоями, вытащила толстенный конверт. Протянула Коноплеву.

Тот заглянул в него, увидел какие-то чертежи, формулы.

— Что это?!

Нина пожала плечами.

Николай Иванович подошел к окну, с трудом разобрал при слабом вечернем свете написанные угловатым почерком строки: «Проект автоматической системы управления городским хозяйством». Под названием стояло: «Вариант инж. Булыжного».

Коноплев повернулся к Нине Лукошко, сидевшей в единственном кресле в позе плакальщицы — закрытое руками лицо, понуро опущенные плечи, — и сказал:

— Да вы не убивайтесь. Я сегодня говорил с главврачом — Булыжный будет жить. Завтра же вас пустят к нему. Я распоряжусь. И насчет этого, — он потряс тяжелым пакетом, — тоже не беспокойтесь. Передадим по назначению. Можете сообщить своему другу, когда он очнется…

Нина, как распрямившаяся пружина, легко вскочила с кресла:

— Он будет жить? Это правда?

— Скажите, Нина Александровна, не поручали ли вы некоторое время назад Булыжному продать одну вещицу? А именно — табакерку с изображением Наполеона?

«Сейчас будет отрицать», — проносится у него в мозгу.

Но Нина спокойно отвечает:

— Да, поручала… А что? Эта табакерка принадлежала нам. То есть моему мужу.

— А как она попала в ваши руки? Вам дал ее муж?

— Нет. Она валялась в столе. Я взяла ее сама. Деньги были нужны.

— Ну и как Булыжный выполнил ваше поручение? Нина пожимает плечами:

— Продал табакерку, и все. За сто семьдесят пять рублей. И передал мне деньги.

Теперь удивляется Коноплев:

— Передал вам деньги?

— Да… Я купила на них у сотрудницы платье.

«Час от часу не легче… — думает подполковник. — Оказывается, Булыжный не сказал ей, что операция по продаже сорвалась и табакерка попала в руки милиции. Вернул ей деньги, и все». Вслух говорит:

— Неужели вы испытываете недостаток в деньгах? Ведь ваш муж унаследовал после смерти отца целое состояние.

— Он жуткий скупердяй! Весь в старика. У него снега в зимний день не допросишься. Если бы вы только знали, какой он мне закатил скандал из-за этой несчастной табакерки!

— Быть может, им движет желание сохранить коллекцию отца в нетронутом виде? — высказал предположение Коноплев. — Вы, кстати, не знаете, какие у него планы насчет коллекции? Не собирается ли он передать ее государству?

— Что вы — такой жадюга! Впрочем, судьба коллекции меня лично ни капли не интересует! — Она говорит с подчеркнутым равнодушием. Может быть, наигранным?

После того как Нина удаляется, Коноплев возвращается к себе, вызывает лейтенанта Тихонова, просит его позвонить в объединение Системтехника и выяснить, не занимал ли Булыжный некоторое время назад в кассе взаимопомощи каких-либо сумм. Через пять минут Тихонов дает справку:

— Занимал.

— Сколько?

— Сто семьдесят пять рублей.

— Когда именно?

— 5 июня.

— То есть…

— Да, товарищ подполковник. В тот самый день, когда я упустил его в подъезде напротив комиссионного магазина.

— Видите, лейтенант, что вы наделали? Заставили честного человека по уши влезть в долги… Кстати, не хотите ли вместе со мной прокатиться по Подмосковью? Сегодня профессор Александровский передает свою уникальную коллекцию картин музею одного старинного русского городка. Мы с вами приглашены на торжественную церемонию.

…Так случилось, что восьмидесятилетний юбилей старого русского коллекционера Георгия Дмитриевича Александровского отпраздновал целый город. Пятьдесят тысяч человек.

Вовсю светило щедрое июньское солнце, дробясь на золотых куполах соборов, выбеливая и без того белоснежные зубчатые стены местного кремля, расстилая искрящуюся серебряную дорожку в плавно текущей внизу, за городским валом, реке, превращая в зеркала огромные (недавно прорубленные в толще кирпича) окна старых купеческих лабазов, отданных городскими властями под картинную галерею. В этой галерее, торжественное открытие которой было специально приурочено ко дню рождения Александровского, уже обрели свое новое и постоянное пристанище собранные им сокровища — более сотни полотен мастеров русской живописи: Кипренского и Брюллова, Тропинина и Венецианова, Сурикова и Репина, Нестерова и Коровина.

Даритель и юбиляр изо всех сил старался сохранить присущее ему спокойствие, но это плохо удавалось. Владевшее им волнение прорывалось во всем: в стремительном движении его худощавой, облаченной в слишком просторный белый полотняный костюм фигуры, в дрожании голоса, то и дело сбивавшегося на фальцет, в обильной россыпи капель пота, который он ежеминутно стирал темно-бордовым клетчатым платком с широкого лба, обрамленного венцом седых растрепанных волос.

До этого дня никакой художественной галереи в городе не было. Имелся только малюсенький краеведческий музей, где стайки школьников — поколение за поколением — с интересом рассматривали позеленевшие от времени шлемы русских и иноземных воинов, найденные археологами под городской стеной; глиняные черепки, оказавшиеся не менее долговечными, чем железо, а также искусно выполненный макет древнего городища, обнесенного плотно пригнанными друг к другу заостренными кольями.

Но этого музея городку по нынешним временам было уже недостаточно. По воле обстоятельств и Госплана маленький этот городок, раскинувший луковки своих пестро раскрашенных церквушек по высокому зеленому берегу тихой реки, был избран местом строительства крупного промышленного комплекса. И тотчас же древнего Святогорска стало не узнать. Во все стороны от раскинувшегося на холме кремля лучами разошлись проспекты с белоснежными многоэтажными домами, возник кинотеатр на две тысячи мест, своими размерами и плавно закругленными линиями напоминавший самолетный ангар, как грибы после дождя, высыпали «стекляшки», где разместились магазины, парикмахерские, ателье бытового обслуживания…

Стоило городку услышать о желании чудака коллекционера подарить ему свое уникальное собрание, как началось нечто невообразимое. Волнение охватило всех — от начальства до рядовых граждан. Сообщения сыпались как из рога изобилия: нашли двести сорок квадратных метров… Решили, что мало… Нашли девятьсот квадратных метров… Комбинат выделил строителей… Ткацкая фабрика готовит специально для галереи портьеры. На субботники, посвященные строительству галереи, вышел весь город…

Александровский прибыл в Святогорск на специально присланной за ним в Москву черной горкомовской «Волге». Он прихватил с собой Коноплева и Тихонова.

— И все-таки я не думал, что вы решитесь на этот шаг, — сказал Николай Иванович Александровскому.

Тот обернул к нему взволнованное, покрытое капельками пота лицо, промокнул лоб клетчатым платком и ответил:

— Я и сам не думал… Но это оказалось сильнее меня. Я понял, что шел к этому дню всю мою жизнь. С того самого далекого утра, когда купил на дешевой распродаже на Кузнецком мосту первый эскиз… Понимаете, на излете своей жизни я произвел ту великую переоценку ценностей, которая сообщила моему бытию высший смысл!

Александровский поднял кверху указательный палец и помолчал, углубленный в себя и торжественный.

— Думаете, это было легко — отдать? — продолжил он, будто очнувшись.

— Конечно, я понимаю, — склонил голову Коноплев. — Вы столько посвятили этому делу сил, энергии, наконец, средств! И вдруг все отдать!

— Да вы меня не поняли! — Александровский даже рассердился. Он махнул рукой, широкий рукав толстовки надулся, точно парус — Разве в этом дело? Я хотел отдать, но никто не хотел брать. Вы не верите? Однако это так. Постоянно действующая картинная галерея — это обуза. И еще какая. Ее надо построить, содержать, о ней надо заботиться, пополнять ее. Кто захочет взвалить ее на свои плечи? А они захотели! — он ткнул своей палкой вперед, в направлении свежеокрашенного в красивый кремовый цвет здания галереи. — Им это надо!

— Кому — им?

— Им всем! Всему городу! Разве это не чудо? Они хотят, чтобы я разрезал ленточку. Как вы думаете, это будет не слишком нескромно с моей стороны?

— Что вы! Что вы! Отдали городу коллекцию, которая стоит больше миллиона. И еще испытываете сомнения, не будет ли нескромностью разрезать ленточку…

Коноплев оглянулся, отыскал взглядом в толпе знакомую округлую фигуру с покатыми плечами и сказал:

— Я вижу здесь Дмитрия Лукошко. Вы послали ему приглашение прибыть на открытие музея?

Александровский удивился:

— Но ведь вы сами меня об этом просили!

— Просил. Не отпираюсь. Более того, у меня к вам еще одна просьба. Не могли бы вы задать Лукошко-младшему вопрос: не собирается ли и он подарить отцовскую коллекцию государству?

— Почему бы и нет? — тотчас же согласился Александровский. — Кстати, меня это тоже интересует.

Алая лента уже была натянута, преграждая вход в новое здание картинной галереи. Здесь же с ножницами в руках стоял пионер. Но из-за опоздания какого-то важного лица возникла пауза. Александровский воспользовался ею, чтобы выполнить просьбу Коноплева. Он шагнул к Мите, который стоял поодаль:

— Скажите, Дмитрий Семенович… А вы не собираетесь последовать моему примеру — подарить коллекцию государству?..

Круглое лицо Мити исказилось. Он обвел взглядом толпу и, брезгливо скривив губы, проговорил:

— За здорово живешь отдать все свое добро им?.. Нет уж, увольте! Дураков нет.

— То есть как? — опешил Александровский. — Вы не хотите выполнить последнюю волю вашего отца?..

— А вы откуда знаете о его воле? Вы кто — его душеприказчик? — грубо оборвал старика Митя. И, круто повернувшись, зашагал прочь.

Александровский завертел головой, отыскивая Коноплева. Тот оказался рядом. Кивнул: мол, я все слышал.

— Георгий Дмитриевич! Сюда! Пора начинать! Просим! — раздались голоса. Навстречу Александровскому бросился пионер и протянул ему сверкнувшие на солнце никелированные ножницы.

— Можно возвращаться в Москву, лейтенант. — В голосе Коноплева звучало удовлетворение.

Тихонов с удивлением посмотрел на подполковника. Честно говоря, он так и не понял, зачем они совершили путешествие в этот старый русский городок.

На другой день Коноплев отправился еще в одно путешествие, на этот раз более дальнее. Он вылетел самолетом в Сибирск. Прямо с аэродрома направился в городское отделение связи.

Николай Иванович облокотился на высокий деревянный барьер, за которым сидела девушка с красивой голубой заколкой в темных волосах. Она доставала из ящика стола и раскладывала перед собой «Книгу для записи выдаваемых отправлений», наполовину использованную книжицу квитанций, копирку, карандаши, печать и чернильную подушечку…

Часы на степе показывали ровно восемь. Почтовое отделение Сибирска только что открылось.

Коноплев специально пришел пораньше: он хотел поговорить с приемщицей без свидетелей. Конечно, можно было бы прийти перед самым обеденным перерывом, но тогда девушка наверняка торопилась бы закончить разговор, а это не входило в его планы.

Показав девушке свое удостоверение, подполковник попросил у нее «Книгу для записи выдаваемых отправлений». Тщательно изучил название граф: «Порядковый номер», «Подавательский номер», «Место подачи», «Кому адресовано», «Расписка в получении и служебные отметки».

Полистав несколько страниц, отыскал мартовские поступления. Провел пальцем сверху вниз: Павлову, Онищенко, Семеновой, Поспелову, Балояну… Его ждала удача. 7 марта Шакин получил телеграмму из Москвы. Это уже кое-что… Вполне возможно, что телеграмма непосредственно связана с планировавшимся убийством коллекционера Лукошко. Но как определить, кто послал Шакину телеграмму и о чем в ней шла речь? Ведь заполненный отправителем бланк хранится в том отделении, откуда она отправлена. Здесь те, в месте получения, никаких ее следов, кроме отметки в книге, нет. Конечно, зная точно срок отправки телеграммы и фамилию адресата, можно попытаться отыскать заполненный бланк в Москве. Но для этого надо провести проверку во всех московских почтовых отделениях. А их там ровным счетом 641. Может быть, удастся сузить размеры поиска?

Коноплев внимательно посмотрел на приемщицу. Милое девичье лицо. Довольно интеллигентное. Должно быть, вчерашняя десятиклассница. Память у нее наверняка хорошая.

— Простите, как вас, девушка, зовут?

— Зина.

— Хорошее имя… Зиночка, а в марте вы уже здесь работали?

— Да… Я здесь с ноября прошлого года… Как срезалась на экзаменах, так и пошла работать. Этой осенью снова буду поступать.

— От души желаю вам успеха. Память у вас хорошая?

Зина улыбнулась и поправила тонкой рукой в волосах голубую заколку:

— Не жалуюсь.

— А вот мы сейчас проверим. Можете вы, скажем, припомнить текст вот хотя бы этой телеграммы. Врученной гражданину Шакину седьмого марта. Накануне Международного женского дня.

— Я этого Шакина знаю. Самостоятельный мужчина, — неожиданно сказала Зина. — Он с Катей дружил, она вахтером в институте работает.

— Ах вот как… — обрадованно проговорил Коноплев. — Так о чем ему сообщали из Москвы?

На лице Зины появилось замкнутое выражение, и она строго сказала:

— А вот этого вам я сообщить не могу. Запрещено законом. Тайна переписки.

Коноплев одобрительно кивнул:

— Молодец! Правила надо соблюдать. Но у меня на этот случай есть постановление прокурора.

Получив протянутый ей подполковником документ, Зина по-детски ойкнула:

— Что же он такое натворил?

— Хуже некуда, — вздохнул Коноплев. — Ну, постарайся, девонька, вспомни.

Зина наморщила выпуклый лобик:

— Постойте, постойте… Там шла речь о двух числах… Мол, только такого-то и такого, а в другие дни никак нельзя. Я еще удивилась: чего нельзя?

— Так… — задумчиво проговорил подполковник. — Чего нельзя, мы как-нибудь догадаемся. А вот числа-то были какие?

— Не помню…

— А если я назову одно число, то другое вспомнишь? Она ответила запинаясь:

— Попробую.

— Одно число — 28.

— Правильно! — Зина даже подскочила на стуле. — А другое число — 6. Вспомнила! «Только двадцать восьмого или шестого тчк. Я настаиваю».

— А кто настаивал-то? Подпись была?

— Нет, без подписи. Я потому и обратила внимание. Думала, какая-нибудь московская подружка Шакина свидание ему назначает. Даже Катерине об этом сказала.

— А как же с тайной переписки?

Зина залилась краской до корней волос.

— Ну, ладно, ладно… — успокоил ее Коноплев. — Это останется между нами. Я не выдам.

Вернувшись из Сибирска, Николай Иванович позвонил следователю Ерохину.

— Ну как, не зря слетал?

— Да нет… Кое-что есть. За три недели до убийства Лукошко на имя Шакина пришла довольно любопытная телеграмма.

Он прочел ее следователю.

— Ого! А от кого?

— Пока не знаю.

— Это же самое главное!

— Будем искать! А как дома? Внучка здорова? Зять документы в училище отнес?

— Не отнес, шельмец! В понедельник нельзя — тяжелый день, тринадцатого негоже — несчастливое число… Так и ищет отговорки. Что за молодежь пошла!

— Тринадцатое, говорите, несчастливое число!

— А ты что, сам не знал?

— Знал, да забыл. Ну всего! Спешу.

Положив трубку, Коноплев достал чистый лист, крупно вывел на нем две цифры — 6 и 28. Отыскал телефон профессора математики Воздвиженского, позвонил — представился. Поинтересовался «счастливыми» и «несчастливыми» числами. Тот объяснил. Древние приписывали некоторым числам магические свойства. Например, так называемым совершенным числам. Совершенными называются числа, равные сумме их правильных делителей.

— А шесть и двадцать восемь — совершенные числа?

— Точно! Вон как вы быстро сориентировались. 1+2+3=6. 1+2+4+7+14=28. Настоящие магические числа!

— Спасибо за помощь! — сказал Коноплев.

Положил трубку и долго сидел, обхватив голову руками. Похоже на то, что он только что «вычислил» еще одного участника зверского убийства коллекционера Лукошко. Николаю Ивановичу порадоваться бы… Он же не испытывал ничего, кроме нечеловеческой усталости и… отвращения.

Заставив себя собраться, Коноплев быстро «провернул» несколько неотложных дел. Целиком передал капитану Сомову расследование по линии Булыжного, чем весьма обрадовал как самого капитана, так и Ворожеева. Запросил разрешение на обыск квартир Иткина и Голубкова. И распорядился разрешить Иткину свидание с его подругой Любой, которого она давно уже добивалась.