Коллекция

КВАРТИРНАЯ КРАЖА

18 июня вечером Коноплеву позвонил Ворожеев.

В отличие от Николая Ивановича, не любившего без особой необходимости задерживаться на работе, его новый начальник по окончании работы часами сидел в своем кабинете. Наносил на листок блокнота распорядок завтрашнего дня, сортировал и перекладывал с места на место бумаги. Коноплев же, обычно закончив дела, выдвигал ящик стола, ребром ладони сгребал в него бумаги, ручки, карандаши — все, что положено, прятал в сейф и был таков!

Иногда Ворожеев звонил ему с работы домой, как правило, по пустякам. Видимо, ему хотелось продемонстрировать Коноплеву собственное усердие…

Но на этот раз повод был серьезный, этого нельзя было не признать.

— Чаи гоняешь? — послышался в трубке знакомый голос — А в это время квартиры чистят.

— Какие квартиры? — не понял Николай Иванович.

— Какие, спрашиваешь? К Лукошко забрались!

— Давно?

— Час назад позвонили. Сомов уже выехал на место.

— А что же ты мне раньше не сообщил?

— Тебе разве дозвонишься?

Телефон у Коноплева действительно был занят: он разговаривал с женой. Разговор вышел неприятный. Она позвонила из театра, поинтересовалась, нашел ли он в холодильнике котлеты с вермишелью. Николай Иванович, как ему показалось, в шутку посетовал: угораздил господь жениться на актрисе, свалил дерево не по себе, вот теперь пробавляйся холодными котлетами. Но Танюша шутки не поняла, рассердилась: «Это мне не повезло, а не тебе. Вышла за милиционера и если бываю в театре, то только по долгу службы. Уже полгода, как вместе не выходили из дому». Коноплева почему-то слова жены обидели. «Ну, иди пой, а я пойду доедать котлеты», — буркнул он и повесил трубку. Теперь у него на душе кошки скребли. Все ожидал, что жена перезвонит и успокоит его, но телефон молчал.

В первые годы их совместной жизни Коноплев никак не мог привыкнуть к мысли, что у него, скромного работника МУРа, такая молодая жена, и притом красавица, певица, и что она его по-настоящему любит. Ему все казалось, наваждение вдруг спадет с ее глаз, она увидит его заурядность и уйдет к другому — интересному, умному, знаменитому, который будет ей ровней. Он заранее успокаивал, утешал себя: ну и пусть, по крайней мере, ему дано было испытать счастье. Сколько людей могут только мечтать об этом!

Позже взял себя в руки, перестал контролировать каждый ее шаг, каждую минуту времени, которое она проводила без него. И все наладилось. С проницательной женской чуткостью Танюша догадалась, сколько усилий потребовалось затратить мужу, чтобы переломить себя, и ответила на его доверие такой нежной любовью, что Коноплев почувствовал себя совершенно успокоенным и счастливым.

Что же случилось с ним полчаса назад, когда он столь грубо, да что там — просто по-идиотски разговаривал по телефону с женой!

Мысленно он вел бесконечный диалог с Танюшкой, когда вдруг раздался телефонный звонок. Это она! Наконец-то! Николай Иванович схватил трубку и с разочарованием услышал голос Ворожеева.

— Да, да, немедленно отправляюсь…

Как это ни странно, но Коноплев, услышав, что вор забрался в квартиру Лукошко, испытал чувство облегчения. Он ведь давно пришел к выводу: разгадку убийства старого собирателя надо искать в его коллекции. Скорее всего, именно она послужила причиной разыгравшейся трагедии. Прав хитроумный историк Борис Никифорович Заяц: вещи не могут пребывать в неподвижности после того, как их хозяина не стало. Перемены обязательно произойдут, причем не просто так, а под воздействием чьей-то воли, в чьих-то корыстных интересах. Зафиксировать эти перемены и постичь их смысл — значит успешно довести расследование до конца.

Когда Николай Иванович прибыл на место, там уже находился капитан Сомов. Он только что исследовал дверной замок и теперь, вооружившись лупой, ползал по грязному линолеуму прихожей, что-то пристально разглядывая.

— Ну — как? — спросил Коноплев, стараясь ступать аккуратно, по половику, чтобы не доставлять капитану лишней работы.

— Орудовали отмычкой. Отмычку сделали по слепку, — сказал Сомов.

— А забитую дверь с черной лестницы на пожарный балкон проверили?

— Так точно. В первую очередь. Злоумышленник, видимо, поначалу пытался взломать ее… Видны следы топора. Но это ему не удалось. Вот и пришлось ему прибегнуть к отмычке…

— Значит, он тоже знал о черном ходе! Не слишком ли много посвященных? Хозяин дома?

— У себя. Он и сообщил.

— Опись коллекции прихватили?

— Вон там, в папке.

— Я возьму, — сказал Николай Иванович и, вынув из пластмассовой, под крокодилову кожу, папки Сомова пару соединенных железной скрепкой листов, двинулся дальше. Толкнул дверь и почувствовал, что она наткнулась на что-то мягкое… На пороге, потирая плечо, стоял Митя.

— Я вас ушиб? Извините! Не предполагал, что вы стоите под дверью.

— Я собирался выйти… Должен же я вам рассказать, как все произошло.

— Рассказывайте.

— Можно, я сначала воды выпью? В горле пересохло.

— Вы у себя дома. И вправе делать все, что хотите. Это мы у вас в гостях.

Митя вышел в кухню, потом снова вошел, вытирая ладонью мокрые губы.

— Возвращаюсь с работы… Вдруг вижу в окне свет. Не верю своим глазам! Жена войти в квартиру не могла, у нее нет ключа…

— А почему у нее нет ключа? Ей что — вход в квартиру воспрещен?

— Ну что вы, что вы! Просто я на днях потерял второй ключ. А заказать дубликат не так-то просто. Зашел в Металлоремонт, говорят, каких-то болванок нет. Требуют принести замок, только так они могут подобрать к нему ключ. Это ж надо! Разве я могу оставить дверь открытой?

— К сожалению, и закрытая дверь не всегда надежна, — пробормотал Коноплев. — Кстати, почему, уходя, вы не включили сигнализацию? Ведь квартира поставлена на охрану…

Митя махнул рукой:

— Была поставлена… Раньше… При отце…

— Вы что — расторгли договор?

— Ничего я не расторгал… Не уплатил за два месяца, и все… Ваши товарищи обрадовались, сняли с охраны.

— Платежи надо делать регулярно, — строго сказал Коноплев. — Итак, вы увидели свет в окне…

— Да. Вбегаю на пятый этаж, толкаю дверь — открыта. Вхожу, свет погашен. Никого.

— А вы, оказывается, храбрый человек, — заметил Коноплев. — Не каждый бы на вашем месте решился.

— Видимо, я действовал в состоянии аффекта…

— И что же вы сделали в состоянии аффекта дальше?

— Позвонил в милицию. И вот приехал ваш капитан.

— Вы уже успели осмотреть коллекцию? Похищено много?

— Насколько я успел определить — немного. Но есть несколько ценных вещей. Например, складень серебряный… Кто-то из коллекционеров предлагал отцу за него тысячу рублей, но он не отдал. И правильно сделал! Складень стоит в пять раз дороже!

— Что еще?

— Иконы… Несколько миниатюр и табакерок.

— И табакерки тоже?

— А почему это вас удивляет?

— Мне кажется, стоимость миниатюр и табакерок может определить только специалист. Простой взломщик не разберется.

— Пожалуй, вы правы. Я об этом не подумал. Значит…

— Значит, грабителя, скорее всего, следует искать среди людей, сведущих в антиквариате… или тесно связанных с таковыми. Вы никого не подозреваете?

— Господи! Кончится это когда-нибудь или нет! — простонал Митя. — Мало того, что вы до сих пор не можете отыскать убийцу отца, вы и меня не в состоянии оградить от злоумышленников! Заберите у меня эту коллекцию! Она мне не нужна! Это из-за нее лишился жизни отец… И мне тоже она принесет беду, я чувствую! Я знаю!

— Умолять не надо, достаточно должным образом оформить дарственную и передать ценности в музей или в Фонд мира, куда вам будет угодно, — сухо ответил Коноплев. Он не любил беспочвенных канадок на свое ведомство.

Митя мгновенно успокоился:

— Извините, нервы…

— Давайте для скорости сделаем так. Я буду называть вещь по описи, а вы будете ее показывать. Не возражаете?

Митя с кислым видом согласился:

— Раз вы просите…

Следователь Ерохин, узнав о краже в квартире Лукошко, подумал, почесал лоб пластмассовым наконечником шариковой ручки, сказал:

— Очень может быть, что в квартиру забрался не случайный воришка… Ведь для чего убили Лукошко? Скорее всего, для того, чтобы завладеть коллекцией… Вот и не терпится… Вы мне этого голубчика хоть из-под земли, а достаньте.

Коноплев и сам понимал: наступает решающий этап расследования. Как в детской игре. Сначала «холодно», потом «тепло», а там уж недалек момент, когда можно будет воскликнуть «горячо».

Он начал активно действовать. Во все комиссионные магазины, занимавшиеся скупкой произведений искусства, были направлены списки украденных в квартире Лукошко предметов. Сомову и Тихонову было велено взять под наблюдение места нелегальной торговли антиквариатом. К Александровскому и многим другим известным коллекционерам обратились с просьбой: если в поле зрения появится вещь из коллекции Лукошко, немедленно дать знать на Петровку.

И тем не менее Коноплева не покидало ощущение недостаточности всех этих мер. Следовало придумать еще что-то…

Решение пришло неожиданно, в тот момент, когда Николай Иванович задержался у концертной афиши, раздумывая, куда бы повести Танюшу, чтобы доставить ей удовольствие и таким образом заглушить неприятные воспоминания о недавней размолвке. Как ни странно, Танюша, будучи серьезной оперной певицей, тем не менее любила легкомысленные эстрадные концерты. А может, и не любила, а только делала вид, что любит, чтобы подладиться, к Коноплеву, который прямо-таки обожал легкий жанр.

Коноплев разглядывал ярко-синюю афишу, сообщавшую о предстоящих выступлениях в Центральном концертном зале гостиницы «Россия» известного ансамбля. Рядом с именами солистов, набранными крупным шрифтом, столбцом были напечатаны имена музыкантов. Одно из них показалось Коноплеву знакомым. Он напряг память и вспомнил: да это же зарубежный друг красавицы Монастырской! Николай Иванович вынул из кармана блокнотик и записал дни выступлений ансамбля — 22, 23, 24 июня.

…И вот наступил день концерта. Выведя жену по окончании представления на набережную, Николай Иванович обогнул угол здания и оказался у входа в ресторан.

— Я приготовил тебе еще один сюрприз. Прошу! — сказал он Танюше, галантно пропуская ее вперед, в гостеприимно распахнутые стеклянные двери. Николай Иванович повел жену в ресторан.

— Но ведь мест наверняка нет, — на ходу поправляя прическу и охорашиваясь, озабоченно проговорила Танюша.

— Для кого нет, а для кого есть, — гордо ответил Николай Иванович и, шепнув что-то на ухо метрдотелю, уверенно направился к уже сервированному столику, уютно примостившемуся возле отливающей золотом колонны.

— Прошу!

Танюша уже смекнула: неспроста муженек разыгрывает ресторанного завсегдатая, наверняка его привело сюда какое-либо дело. Но решила не портить настроения ни себе, ни ему, они и так уже в последнее время и наволновались и нанервничались. Один только раз она не выдержала и спросила:

— Коля, ты кого-нибудь ждешь?

На что он отвечал:

— Разве ты не видишь, дорогая, что стол накрыт на двоих?

— И все же тут что-то не так…

Николай Иванович наклонился и поцеловал ей руку:

— Тебя не обманешь. Недаром ты столько лет живешь с сыщиком.

Неизвестно, до чего бы они договорились, но трое молодых людей на полукруглой эстраде, которые до этого убивали время тем, что с недовольным видом дули в микрофон, крутили ручки настройки двух громадных усилителей, запутывали и распутывали провода или просто перекидывались словами, вдруг расселись по местам, схватились за инструменты и создали такой шум, что разговаривать стало невозможно. Коноплев налил жене шампанского, себе коньяку и показал жестом: давай пить и есть, а поговорим потом, в антракте.

Вдруг Танюша положила руку на локоть мужа и показала глазами: «Смотри!» От дверей к большому, накрытому неподалеку от них столу двигалась шумная компания. Коноплев взглянул: это были они, участники эстрадного представления, которое только что закончилось в Концертном зале гостиницы. Один из музыкантов, смуглолицый и черноволосый, шел в сопровождении дамы — высокой, рыжеволосой, облаченной в серебристое, отделанное светлой поркой платье. Она так и сверкала драгоценностями. Танюша окинула ее ревнивым взглядом, а потом обиженно посмотрела на мужа. Он понял этот безмолвный укор.

— От трудов праведных не наживешь палат каменных! — громко, стараясь перекричать шумное трио, проговорил Коноплев. Но музыка внезапно смолкла, и его возглас привлек всеобщее внимание. Оглянулась и рыжеволосая женщина. Она узнала Коноплева и, обольстительно улыбнувшись, кивнула ему. Золотые подвески в ее ушах качнулись и тихо зазвенели.

— Кто это? Откуда ты ее знаешь? — нахмурившись, спросила Танюша.

Однако Коноплев не ответил жене, он вскочил и галантно раскланялся.

— Кто это?

— Одна моя знакомая. Ты не знаешь.

— Я и сама догадываюсь, что не знаю ее. А вот ты, по-видимому, знаешь. И притом очень хорошо.

Коноплев не спешил успокоить жену. Более того, спустя несколько минут, когда эстрадники расселись за столом, он встал, подошел к женщине и, склонившись, шепнул ей что-то. Танюша заметила, что слова эти женщину встревожили, но она быстро овладела собой и согласно закивала головой. Золотые подвески в лучах света засверкали еще ярче.

Николай Иванович вернулся за свой столик, взглянул на жену, успокаивающе накрыл ее руку своей большой ладонью и произнес только одно слово:

— Работа.

— В следующий раз я тоже буду ссылаться на работу, — надув губы, проговорила Танюша, но было видно, что у нее отлегло от сердца.

Погас верхний свет, по залу заскользили синие, зеленые, красные блики.

— Пойдем танцевать, — предложил Коноплев.

На другой день Коноплев забежал на огонек к Монастырской. Она встретила его в роскошном кружевном пеньюаре. Рыжие волосы распущены по плечам, на ногах — расшитые золотом остроносые домашние туфельки.

— Это не для меня? — показав на коньячный бокал, стоявший возле бутылки французского коньяка «Корвуазье», спросил он.

Монастырская ответила серьезно, как на допросе:

— От меня только что ушел мой друг. Я вам о нем говорила. Музыкант-иностранец.

В ее голосе прозвучала гордость: мол, знай наших.

— Я видел его в ресторане. Красивый мужчина.

— О, это моя большая любовь! Когда он здесь, я не живу, а плыву по морю жизни под солнцем любви.

— А вы, оказывается, еще и поэтесса, — усмехнулся Коноплев.

Она снова ответила всерьез:

— Да, мне говорили, что я зарыла талант в землю…

— У вас столько талантов! Все не зароешь, что-нибудь да останется.

Теперь она поняла шутку и лениво улыбнулась:

— Хорошо, что вы не пришли на полчаса раньше. Мой друг очень ревнивый.

— Ничего. Я владею приемами самообороны.

— Но по отношению ко мне вы их применять, надеюсь, не будете?

— Если вы не будете на меня нападать…

— Мне кажется, готовитесь напасть на меня вы.

«Она не так глупа, как кажется. По крайней мере, хитра».

— С вами лукавить нельзя, вы все равно догадаетесь. Я к вам вот с чем…

Коноплев достал из кармана листок с описью вещей, похищенных у Лукошко.

Она бегло взглянула на него:

— Ну и что?

— У меня к вам просьба: если вам подвернется одна из этих вещей, позвоните мне по этому телефону. Моя просьба не кажется вам слишком обременительной? Кстати, мы обратились с аналогичной просьбой ко всем известным коллекционерам.

Слова «известным коллекционерам», как и рассчитывал Коноплев, явно польстили Монастырской. Томно закатив глаза, она сказала:

— Можете на меня рассчитывать.

«Я на тебя и рассчитываю, голубушка», — подумал про себя Коноплев и стал прощаться.

План его был прост. Было известно, что отношения Монастырской и иностранного музыканта носят не только любовный характер. Монастырская помогает ему выгодно реализовать вырученные за гастроли деньги. За что получает от своего друга ценные подарки.

Коноплев не без основания надеялся, что с появлением в Москве своего друга Монастырская активизирует поиски предметов старины, которые можно приобрести за полцены. И сознательно навел ее на след вещей, похищенных у Лукошко. В том, что среди представителей темного мира у нее есть своя клиентура, он не сомневался.

Теперь оставалось ждать.

…Минули дни гастролей. Для Монастырской они пролетели как одно мгновение, для Коноплева тянулись мучительно долго. Но вот настал срок отъезда эстрадного коллектива на родину. Коноплев и Сомов за два часа до взлета авиалайнера прибыли в таможню Шереметьевского аэропорта. В отличие от них гости не спешили. Появились у контрольно-пропускного пункта, когда до отправления самолета оставалось тридцать минут.

— Явный расчет на цейтнот, — сказал Коноплев. — Думаю, мы на верном пути.

Несмотря на нетерпеливые выкрики эстрадников, указывающих на неумолимо бегущую по циферблату стрелку настенных часов, таможенники спокойно делали свое дело. Потом попросили друга Монастырской пройти в служебное помещение.

— Вам придется задержаться. У вас обнаружены вещи, вывоз которых запрещен.

— Оставьте их себе, а меня отпустите!

— К сожалению, сейчас не можем. Надо выполнить некоторые формальности.

С ближайшим самолетом музыкант не улетел. В тот же день Коноплев вызвал на Петровку Монастырскую. Разговаривал с нею строго и сухо.

— Вы не сочли нужным сообщить мне о том, что вам предложили указанные в моем списке вещи…

— А я что — обязана?

Монастырская глядела на него с неприкрытой злобой.

— Нет, не обязаны… Просьба носила частный характер. Но повторяю, вы не только не выполнили моей просьбы, но и, приобретя их, постарались с помощью вашего дружка и сообщника сбыть их за границу. А это уже явное нарушение закона. Вот что: или вы мне немедленно называете человека, который продал вам ворованные иконы и миниатюры, или…

— Что будет с моим другом?

— Не скрою, его судьба во многом зависит от вашего ответа.

— Я понимаю… В любом случае для меня он потерян навсегда.

В ее хриплом голосе прозвучало неподдельное горе. «Кажется, это уже не игра. Она действительно привязана к этому человеку».

— Я жду.

— Скажу… Только отпустите его.

Лицо ее выглядело поблекшим и некрасивым.

— Я вам уже объяснил… Она прошептала:

— Клебанов… Широкоплечий, коренастый, с жировиком под ухом…

В тот же день Клебанов был задержан. Когда его привели на допрос, Коноплев вспомнил, что уже видел его. В квартире Изольды, соседки Лукошко.

— С вами приятно работать, Клебанов, — сказал в середине разговора Коноплев. — Вот если бы все так…

Тот сидел, низко склонив голову с зачесанными набок редкими волосами и свесив меж широко расставленных колен короткопалые руки. Был он как будто вырублен топором — мощная шея, квадратные плечи, сильные руки с буграми мышц.

«Такой не то что двоих, четверых запросто на тот свет отправит», — подумал Коноплев. Однако об убийстве Лукошко пока разговора не было, речь шла только о краже вещей из его квартиры. К удивлению подполковника, Клебанов в этом грехе признался сразу, усилив подозрение, что меньшим проступком — кражей — хочет покрыть большее преступление — убийство. Но пока надо было уточнить обстоятельства ограбления. Здесь Коноплеву тоже далеко не все было ясно.

— Вы утверждаете, что вас спугнули… Кто? Каким образом?

— Кто — не знаю. Неожиданно я почувствовал, что в квартире кто-то есть.

— Что значит — кто-то есть? Вы слышали шум? Видели кого-нибудь?

Клебанов покачал головой:

— Нет. Просто я почувствовал, что в помещении кто-то есть… Схватил мешок и вон из квартиры.

— В квартиру напротив?

— Нет, сначала я поднялся по лестнице наверх. Переждал, нет ли погони. Слышу — тихо, только тогда спустился на пятый.

— Расскажите, когда у вас впервые созрел план ограбления квартиры Лукошко? Как вы, бывший моряк, дошли до жизни такой?

Клебанов поднял красное от прилившей крови лицо, посмотрел на Коноплева мутными, в розовых прожилках глазами, уяснил заданный ему вопрос, вспоминая, готовя ответ. Мысль его работала туго. Коноплеву казалось, что он угадывает за этим низким неровным лбом медленное и натужное верчение тяжелых шестерен, заржавевших и нуждавшихся в смазке.

— Ну, — поторопил он.

Николай Иванович долго, слово за словом, будто клещами, вытаскивал из Клебанова факты, обстоятельства, подробности. Не оттого, что тот хотел что-либо скрыть или утаить, просто все эти сведения в беспорядке были свалены в кучу у него в голове.

Клебанов когда-то плавал капитаном на речном буксире. Схватил ревматизм, перешел на инвалидность. Пристроился в Москве у одинокой тетки, жившей на окраине в собственном домике. Однажды она попросила Клебанова продать какую-то старинную книгу в черных досках вместо переплета. Бывший моряк был убежден, что за такую рухлядь и десятки не получишь. Но книгу, что называется, оторвали с руками, домой принес сотню рублей. Мало-помалу Клебанов вошел во вкус — рылся на теткином чердаке, извлекал оттуда разные разности и выгодно сбывал. Потом смотался в родную деревню, походил по родственникам, пособирал старые вещи. Проник в полуразрушенную, заброшенную церквушку, что стояла поодаль на холме, там нашел кое-какие ценности. В Москву вернулся с поживой. Кое-что продал, кое-что обменял на другие вещи, выгодно сбыл их.

Со временем стал завсегдатаем антикварных магазинов, свел множество нужных знакомств, знал людей, которые продают и которые покупают. Его место было между ними — посередине. Старинные вещи проходили через его руки, не задерживаясь, но какой-то «приварок» оставался. Однажды он крупно погорел: купил старую картину, а оказалось — ловкая подделка. Долго вызнавал, есть ли надежное, верное средство определить, старая картина или новая. Оказалось, есть. Долго охотился за ним и наконец приобрел у одного умельца-технаря хитрый аппаратик. Достаточно было с помощью этого аппаратика просветить полотно инфракрасными лучами, чтобы вмиг стало ясно, что это такое — подлинная старина или липа, «фальшак».

Клебанов всюду таскался со своим чудо-аппаратиком. Сначала над ним посмеивались, а потом попривыкли и даже нередко униженно просили его выручить, пустить свой аппаратик в ход… Но Клебанов, как правило, отказывался: вот еще, будет он задарма технику портить, дураков нет, поищите их в другом месте.

Пожалуй, единственным, кто к нему не обращался с просьбой насчет аппаратика, был Семен Григорьевич Лукошко. Казалось, в его удлиненной седой голове был размещен свой безошибочный механизм для угадывания — сто́ящая вещь или нет и, если сто́ящая, то какая ей цена. Вернее, он сразу определял не одну цену, а две — истинную цену вещи и ту цену, за которую ее можно выторговать или просто «выдурить». Если Клебанов относился к числу мелких жучков-перекупщиков, то Лукошко был птицей более высокого полета, — коллекционером. То есть был Клебанову предназначен как бы самой судьбой для обмана. Но не тут-то было! Не только Клебанову никак не удавалось обвести вокруг пальца, обхитрить Лукошко, всучить ему с выгодой какую-либо вещицу, а даже наоборот — Лукошко неоднократно надувал Клебанова, и хитрый аппаратик не помогал.

Да вот взять хотя бы историю с часами, которые Клебанов купил по случаю у одной ветхой старухи за 25 рублей. Зная, что Лукошко в последнее время заинтересовался старинными часами, позвонил ему, предложил купить. Семен Григорьевич отнекивался: мол, ни к чему ему эти часы, зря он взялся за их собирание, скорее всего, свою коллекцию распродавать будет, не его это дело. Однако в конце концов взглянуть согласился.

Часы были бронзовые, в стеклянном корпусе, с круглым циферблатом и маятником, выполненным в форме женской фигуры. На тыльной стороне отчетливо различалась надпись: «Глубокоуважаемому Георгию Александровичу Соколову от податной инспекции Рязанской губернии, 1913 г.».

— Эвон какая старина! Еще до первой мировой войны дарены… — закачал узкой, как у лисы, головой Семен Григорьевич. — Конечно, не идут, и механизм за давностью лет восстановить невозможно. К тому же безвкусная вещица, можно даже сказать, пошлятина… Где вы ее раздобыли? Сколько уплатили, небось четвертак?

«Вот дьявол, сразу распознал, что часы не идут и что за четвертак куплены. Нет, на этом прохиндее не заработаешь».

Лукошко поглядел на часы с такой брезгливостью, что Клебанов поспешил к ним, чтобы убрать этот срам с глаз долой.

Лукошко небрежно сказал:

— Ну ладно… Чтобы вам не таскаться с такой тяжестью взад-вперед, дам вам… сколько бы вы хотели? Да, впрочем, что я вас спрашиваю, вы бы хотели много за них огрести, — Лукошко засмеялся скрипучим смехом, будто закудахтал, — я вам дам за них сорок рублей, надо же и вам на что-то жить.

С тем Клебанов и отчалил. А через некоторое время узнал, что Лукошко «помыл» часы, то есть привел их в порядок, и перепродал другому коллекционеру за 1200 рубликов! Вот тебе и «пошлятина»! Клебанов аж зубами заскрипел: ему бы, дубине стоеросовой, догадаться, что податная инспекция, давая начальству взятку в виде часов, мелочиться не будет! Вот ворона! Прозевал!

Ну, а второй пример совсем свежий. Вынюхал Клебанов, что у двух сирот ценная картина есть, «Св. Цецилия» называется. Заявился к ним, машинкой для верности полотно просветил, в подлинности убедился, решил выждать, чтобы сбить цену, приходит снова — бац! а там, оказывается, этот старый лис Лукошко уже побывал, накинул энную сумму, картину под мышку и был таков!

Тут уж Клебанов прямо-таки в ярость впал. Это ж надо какой подлец! И как таких земля только носит! Ему и жить-то осталось всего ничего, а он все людей обманывает.

…Некоторое время назад тетка присмотрела Клебанову невесту.

— Вон ты крепкий какой, оглоблей не свалить, еще не одной бабе радость доставить можешь, а ходишь в бобылях! — сказала тетка. — У меня для тебя на примете женщина есть. Собой неплоха, в теле и квартира хорошая…

— Опять будет, как с той генеральской вдовой, которую ты мне сосватала, — сказал Клебанов. — Мы хоть сейчас, а она и в ус не дует.

— Какой у бабы ус, что городишь!

— А что, она хоть и баба, а и вправду в усах была, что твой генерал!

— Ой, замолчи. Совсем уморил старуху!

— А этой… новой… Сколько годков-то стукнуло?

— Говорит, пятьдесят пять!

— Пятьдесят пять?!

— А что такого? разве плохо? Пятьдесят пять — баба ягодка опять, — захихикала старуха. — Всем взяла невеста, одно только плохо…

— Что такое?

— Имя у нее… не выговоришь. Изольда! Тьфу ты, язык сломаешь.

— Из чего, из чего? Изо льда?

— Да не изо льда она, бестолковый ты какой, наоборот, горячая, сил нет. Она, как молодая была, в жиличках у меня проживала. Так я насмотрелась, что ни день, то новый калавер!

— Кавалер?

— Я как сказала? Так и сказала: кавалер.

— Зачем же мне такая, гулящая? — с обидой произнес Клебанов.

— А тебе что, девица нужна? Это хорошо, когда баба на веку своем набегалась да нагулялась, значит, спокой тебе с ней будет. Да я ее завтра на блины и приглашу. Чай, масленица, надо отметить, ведь мы — русские люди, не басурманы какие.

И надо так случиться, что Изольда с первого взгляда влюбилась в Клебанова! На следующий день он уже распивал чай с вареньем в ее трехкомнатной квартире в доме на старом Арбате. А иногда и ночевать оставался. Помимо всего прочего душу Клебанова грела мысль, что живет он на одном этаже с самим Лукошко, вроде бы совсем уж поднялся до его уровня, за малым только остановка — коллекции у него нет, да и не будет уж, видно…

Однажды, стараясь вызвать ревность своего нового друга и подогреть его желание поскорее оформить их отношения, Изольда прозрачно намекнула: мол, Клебанов не единственный претендент на ее руку, сосед Семен Григорьевич Лукошко не раз жаловался ей на свое одиночество и зазывал по вечерам к себе в гости.

Тут-то Клебанову в голову и ударило. Вот было бы здорово — выдать Изольду за Лукошко и таким путем прибрать к рукам его коллекцию! Старику шестьдесят, да на вид хилый, видно, что долго не протянет.

Недолго думая, посвятил в свой план Изольду. Та сначала всплакнула: как это любимый человек собственноручно толкает ее в объятия к другому, но Клебанов свою даму сердца успокоил:

— Какие там у него объятия! Взгляни на него — одуванчик, дунь — и осыплется.

— А кто дуть-то будет? — со страхом спросила Изольда.

Клебанов ответил туманно:

— Найдутся…

И заключил Изольду в свои железные объятия, вследствие чего она быстро утешилась и примирилась с ожидавшей ее участью.

Однако этим планам не суждено было осуществиться. Как ни старалась Изольда, как ни обстреливала призывно-кокетливыми взглядами своего бывшего ухажера, как ни угождала ему — то свежевыпеченный батон из булочной принесет, то кусок вырезки у знакомой буфетчицы раздобудет, то редкое лекарство достанет, Семен Григорьевич не поддавался. Более того, подслушивания и подглядывания открыли Изольде неприятную новость: у Лукошко появилась женщина, которая, судя по всему, крепко забрала его в полон.

И вдруг случилось страшное: из-подо льда в Москве-реке выловили труп коллекционера.

— Все ясно, — сказал Изольде Клебанов, — это его Пустянский пришил.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю, раз говорю. Они давно по темным делам якшались. Видно, не поделили чего-то. Теперь жди гостя к соседушке. Этот Пустянский парень не промах, небось давно к коллекции подбирался. Как бы он нас не опередил…

— Так может тебе про него сообщить куда следует? — предложила Изольда.

Клебанов одобрительно взглянул на сожительницу:

— А ты у меня голова. Ну-ка, тащи бумаги и чернила. Садись, пиши. А я буду диктовать.

— Значит, вы утверждаете, Клебанов, что не убивали Лукошко. А может быть, все-таки вы? Убедились, что ваши планы завладеть коллекцией посредством женитьбы Лукошко на Изольде потерпели провал, и приступили к крайним действиям.

— А зачем мне они? Эти крайние действия? Чтобы вышку заработать? Я себе не враг, чтобы ни с того ни с сего человека жизни решить! Страшный грех на душу взять.

— А воровать — это не грех?

— Да что я там украл! Самую малость. Несколько иконок да пару табакерок. Есть о чем говорить.

— Украли бы и больше, если бы вас не спугнули. Кстати, серебряный складень не в счет?

— Какой еще складень? Не брал я никакого складня!

— Не брали! А куда же он тогда делся?

— А это уж, гражданин начальник, вам выяснять.

— Оставим пока складень в покое. Вернемся к убийству Лукошко. Итак, вы признаетесь, что анонимное письмо, в котором указывается на Пустянского как на убийцу Лукошко, написано по вашей инициативе?

— Признаю, а чего скрывать?

— Вы располагали какими-нибудь фактами, свидетельствовавшими в пользу вашей версии?

— Какие факты… Они на пару работали — Пустянский и Лукошко. Вот и не поделили что-то между собой.

Коноплев даже привстал с места:

— На пару? В каком смысле?

— Один наводил, другой грабил.

— С вами не соскучишься, Клебанов. А доказательства у вас есть?

— Люди говорили.

— Ну, это еще не доказательства!

— Вы мне верьте, гражданин Коноплев. Оттого Щеголю так и везло: куда ни ткнется — банк сорвет. Думаете, случайность? Нет. Вдвоем — это не то, что одному…

— Да, вам, Клебанов, конечно, приходилось потруднее. Скажите, а прежде, до Лукошко, вам уже доводилось совершать кражи?

По той быстроте, с которой Клебанов ответил: «Нет-нет, что вы, гражданин подполковник, впервой это, видит бог, впервой», по крупным каплям пота, выступавшим на лбу, Коноплев догадался: «А ты, голубчик, не такой уж новичок в разбойном деле, каким пытаешься себя представить. Надо будет копнуть поглубже».

Он снял трубку:

— Увести!

Вызвал лейтенанта Тихонова:

— Поинтересуйтесь кражами, подобными той, что совершена в квартире Лукошко. Особенно теми, что остались нераскрытыми. Не удастся ли напасть на похожий почерк…

— Вы имеете в виду почерк Клебанова?

— Именно. Сдается мне, что это не случайное грехопадение. Действовал он как заправский взломщик…