Коллекция

«ВСТРЕЧНЫЙ» УЗЕЛ

На одном из допросов, за секунду до того, как войдет сержант и уведет Шакина туда, в страшное одиночество камеры, Шакин задал Коноплеву вопрос:

— Там, в Сибирске… в Доме ученых… и в кафе… вы уже знали, что я?..

Язык словно распух, с трудом поворачивался у него во рту.

— Что же вы замолчали? Договаривайте… — оживившись и сбросив с себя путы усталости, проговорил Коноплев. — Вы хотели сказать, что «я убил Лукошко»… Ведь так?

— Не ловите меня на слове! — наливаясь темной злостью, выкрикнул Шакин. — Все равно у вас ничего не выйдет. На суде от всего отрекусь… И видеомагнитофоны ваши не помогут.

Подполковник словно не слышал последних слов:

— Итак, вы хотите спросить, знал ли я тогда, во время нашей первой встречи, что вы тот самый человек, которого мы ищем? Нет, не знал.

И снова Шакин — в который уже раз! — удивился почти наивной откровенности Коноплева и той легкости, с которой она ему давалась. Он ожидал ответа вроде: «Здесь вопросы задаю я. Ваше дело, Шакин, отвечать!» А тут… «Он или глуп как пробка, или дьявольски умен», — подумал Шакин, с ненавистью и страхом глядя в удлиненное лицо подполковника, на котором лежала печать то ли усталости, то ли болезни, а может, того и другого вместе.

Коноплев однако же не чувствовал сейчас ни усталости, ни упадка сил. Наоборот, он переживал в эти дни большой душевный подъем. Дело об убийстве коллекционера Лукошко усилиями подполковника и его товарищей сдвинулось с места и успешно шло к своему завершению. Как тут не порадоваться.

…Ознакомившись с письмами матери Шакина к Петру Антоновичу, подполковник вызвал к себе своего помощника Сомова.

— Вот что нужно выяснить… — проговорил он, когда капитан с трудом пристроил свое громоздкое тело на хилом казенном стульчике. — Между Шакиным и Петром Антоновичем была, конечно, тесная связь. Шакин не раз бывал у старика, следы его пребывания должны остаться в комнате. Надо еще раз тщательно осмотреть жилище бывшего артиста.

Повторный визит капитана в Казачий переулок принес кое-какие результаты… На бутылках от дорогого марочного коньяка, обнаруженных за кухонным столом, были обнаружены отпечатки пальцев, принадлежавшие Шакину. Таким образом, было доказано: Шакин бывал в квартирке Петра Антоновича, устраивал там пьяные оргии.

— Гражданин Шакин! Вам предъявляется обвинение в убийстве Семена Григорьевича Лукошко и Ольги Сергеевны Смирницкой. 28 марта сего года вы обманным путем, под предлогом продажи иконы, заманили их в квартиру Петра Антоновича, расположенную в строении № 13, по Казачьему переулку, где и совершили задуманное…

Шакин облизнул вспухшие губы:

— У Петра Антоновича бывал… И не раз… А вот к убийству Лукошко никакого отношения не имею. Я не мог убить Лукошко хотя бы уже потому, что в это время находился в другом месте.

— Где именно?

— У своей невесты Антонины Дмитриевны Лопатиной. Я приехал к ней вечером 27-го, переночевал, а потом мы с нею вместе отправились по магазинам, надо было кое-что купить к свадьбе. К обеду вернулись домой. Я сильно выпил и уснул. Проснулся лишь на другой день часов в 12. Антонина закатила мне скандал: мол, я слишком много пью, только пьяницы ей не хватало… Мы поссорились, я собрал вещи и поехал на аэродром.

— Хорошо. Проверим, — проговорил Коноплев.

— Проверяйте. Все, что я сказал, чистая правда.

Примерно через час Коноплев сидел в тесно заставленной мебелью квартире Антонины Дмитриевны и вел с нею разговор.

— Могу вас поздравить, нашлась ваша иконка, — он развернул сверток и положил почерневшую от времени доску на край стола.

— Вот спасибо! — Антонина Дмитриевна жадно схватила икону, рукавом халата смахнула пыль, прижала к высокой груди. — Вас просил передать мне эту вещь Федор Борисович?

Коноплев ответил вопросом:

— Скажите, Антонина Дмитриевна, когда, где и при каких обстоятельствах вы познакомились с Шакиным?

Черные глазки Антонины Дмитриевны беспокойно забегали, полные щеки окрасились кирпичным румянцем.

— С ним что-нибудь случилось?

— Я жду ответа.

— Каждый год я выезжаю на курорт. Прошлым летом была в Сочи в санатории «Актер». Чудесное место! На пляже познакомилась с Федором. Он — физик из сибирского центра. Интеллигентный человек. Узнав, что он возвращается домой через Москву, я пригласила его к себе. Он прожил у меня несколько дней.

— Если не секрет, какие отношения вас связывают с этим человеком?

— Самые близкие! Он мне сразу понравился, с ним можно поговорить о литературе, искусстве… И потом он так умеет ухаживать за женщинами: букеты цветов, коробки конфет, шампанское… Широкий человек… Мы с ним собираемся соединить наши судьбы.

Коноплев придал своему лицу сочувственное выражение:

— В ближайшее время это вряд ли удастся.

— Что именно?

— Соединить судьбы.

— С ним что-нибудь случилось?! Я так и думала… Эта странная записка…

— Какая записка? — насторожился Николай Иванович. — Что он пишет?

Антонина Дмитриевна прикусила язык:

— Для вас — ничего интересного. Глубоко личное.

— А то я подумал: уж не признался ли он вам в краже иконы…

— В краже? Вы ошибаетесь, Шакин иконы не крал. Ее похитил кто-то другой… То ли Булыжный, то ли Клебанов и кому-то продал… Шакин же, зная, как мне дорога икона — это память об одной моей знакомой, которую я очень любила, — отыскал где-то эту вещь.

— Почему же икона не вернулась к вам?

Расспросив Антонину Дмитриевну, Коноплев установил любопытные подробности. Однажды она полезла в портфель своего сожителя за какой-то мелочью и обнаружила там свою икону. На вопрос, как эта вещь попала к нему, он ответил, что долго разыскивал ее по комиссионным. Уж очень ему хотелось доставить Антонине Дмитриевне радость! Расцеловав его, Антонина Дмитриевна хотела быстро водрузить икону на прежнее место, но он не дал. Сказал, что сначала снесет доску в реставрацию. Это не только вернет иконе прежнюю красоту, но и сотрет с нее грязные отпечатки пальцев тех нечестных людей, через руки которых она прошла. Он снова унес икону из дому, и больше она ее не видела.

«Все ясно, — сказал себе Коноплев. — Шакину во что бы то ни стало надо было раздобыть какую-нибудь старинную вещь, чтобы с ее помощью заманить на квартиру бывшего певца Петра Антоновича коллекционера Лукошко. По странной случайности в его руки попала икона, похищенная Клебановым у его сожительницы. Можно представить его растерянность, когда Антонина Дмитриевна, заглянув к нему в портфель, вдруг находит там свою икону! Шакину понадобилась вся его находчивость, чтобы объяснить, как эта вещь оказалась у него… Надо будет еще раз поспрошать Клебанова, кому именно он сбыл краденую икону».

— А теперь скажите… Шакин не занимал у вас денег?

Лицо Антонины Дмитриевны на глазах обрюзгло, отяжелело:

— Занимал. Тысячу рублей. Он сказал, что там, в Сибири, у него есть жена. Деньги нужны ему, чтобы откупиться от нее и получить развод.

— Нет у него никакой жены, Антонина Дмитриевна. Шакин холост.

— Не может быть!

— Уверяю вас. Шакин обманывал вас, это нечестный человек.

— Но он оставил мне расписку… Указал данные паспорта…

Она с трудом подняла со стула свое тяжелое тело, метнулась к шкафу. Дрожащими руками извлекла из ящика бумагу:

— Вот.

Коноплев прочел:

— Что ж это вы с жениха расписку потребовали? — не удержался от вопроса Николай Иванович.

Щеки Антонины Дмитриевны мгновенно окрасились багрянцем:

— Любовь любовью, а деньги деньгами.

— Скажите, а кроме иконы, у вас ничего не пропадало в последнее время?

Антонина Дмитриевна растерянно пощипала черные усики над верхней губой:

— Вы думаете, это он?

— Значит, пропадало?

— Пачка облигаций трехпроцентного займа и грузинский рог в серебряной оправе. Но я думала, что его похитила домработница. Ко мне приходит убираться одна девчонка.

Наступило молчание.

Антонина Дмитриевна была как оплывшая квашня: лицо отекло, стал виден тройной подбородок, плечи поникли, руки бессильно опустились меж некрасиво расставленных колен.

— А теперь покажите мне последнюю записку Шакина, — тихо, но строго произнес подполковник.

Безропотно подчинившись, Антонина Дмитриевна поднялась и направилась к шкафу, из которого за минуту до этого извлекла расписку. На этот раз она принесла клочок бумаги, на котором было нацарапано:

— Что же вы не уничтожили? — поинтересовался Коноплев.

Она ответила:

— В последнее время у меня у самой появились сомнения на его счет. Но я гнала их от себя. Не хотелось верить. Думала: не может быть, чтобы мне опять не повезло… Как с тем… Клебановым… Эта записка мне показалась подозрительной. Решила сохранить на всякий случай. Как документ против него… Он ведь мне так и не отдал денег. Думала: в случае чего — припугну…

— Хорошо, что вы его не припугнули. А то так дешево не отделались бы… — сказал Коноплев и, спрятав записку в карман, поднялся с места.

— А расписка вам не нужна? — жалким голосом спросила Антонина Дмитриевна.

— Нет, расписку можете оставить себе. На память.

— Не понимаю, — следователь Ерохин пожал правым плечом. Левое, из-за прижатой к груди руки, постоянно было приподнято. — На что он рассчитывал, вылезая с этим липовым алиби? Что мы не докопаемся до истины?

Коноплев прошелся по кабинету:

— Шакин ведет с нами сложнейший психологический поединок. В этой борьбе, с его точки зрения, все средства хороши: ведь ставка здесь — жизнь. Он не хочет упустить ни одной возможности. А вдруг любовь к нему этой престарелой красавицы столь велика, что она, даже узнав о содеянном им, подтвердит его алиби? Не сработало…

Ерохин недоверчиво хмыкнул:

— А коли так, то ответьте на другой вопрос: почему он предъявил это алиби сейчас, а не на суде? Ведь там это могло принести ему большую пользу.

— Вопрос закономерный, — согласился Коноплев. Он уселся, положил на стол кулак, на него второй и уперся подбородком. В этом положении просидел минуты три, не меньше. Ерохин, попыхивая сигареткой и щурясь от евшего глаза дыма, смотрел в окно, где между рамами билась, громко жужжа, неведомо как попавшая туда муха.

— Все! Догадался!

Коноплев вскочил, расправил плечи, молодцевато выпятив грудь, прошелся по комнате.

— Ну? — Ерохин вытянул вперед губы и подвесил в воздухе ровный кружок дыма.

Коноплев, внимательно следя за тем, как кружок этот, поднимаясь вверх и расслаиваясь, расширяется в диаметре, объяснил:

— Он знает, что сроки следствия истекают. А у нас против него, как ему кажется, нет ни одной прямой улики. Что он должен в этих условиях сделать — ясное дело, подкинуть нам работенки, чтобы отвлечь от главного — поиска этой самой решающей улики. А мы знаете чем должны ответить?

— Ну?

— Предъявить ему эту самую улику.

В камере Шакину часто снился один и тот же сон. В горах он срывается с крутого склона и, вздымая тучи снега, стремглав несется вниз к скалистому обрыву, к гибели. Сердце его замирает, и он, еще живой, явственно ощущает свою смерть. Хочет крикнуть и не может, не хватает воздуха в груди, нет сил расцепить сомкнутые зубы, открыть рот… И когда все уже, кажется, кончено, вдруг — резкая встряска, падение внезапно прекращается, и Шакин повисает в пустоте на веревке, второй конец которой, как он начинает понимать, кто-то удерживает вверху.

Он спасен. Однако не успевает теплая волна радости затопить его уже начавшее цепенеть тело, как в нем вновь оживает страх: а что, если тот, наверху, отпустит конец веревки и ему, Шакину, придется вторично ощутить ужас гибели? «Я заплачу, заплачу! Только держи, не отпускай!» — хочется крикнуть ему во всю силу легких, но крика не получается. С его губ слетает хрип, он вздрагивает и просыпается.

Лежа на койке с закрытыми глазами, мучительно силится разгадать тайну этого страшного сна. На самом деле ничего подобного с ним никогда не было. Он не срывался с крутого склона, и гибель не грозила ему. Наоборот, он, Шакин, сам удержался на крутом склоне и спас Панкратова, этого новоявленного гения науки. В чем же тогда смысл этого сна? Почему он так часто снится ему? Может, это проделки больной совести, напоминающей ему о невыплаченном долге?

Шакин и сам не понимает, что с ним. Никогда еще совесть не тревожила его. Он сам установил для себя правила игры, и, кажется, его совесть смирилась с этими правилами и приняла их. Так почему же мысль о долге, не выплаченном Панкратову, так терзает его и во сне и наяву?

Ему вдруг кажется, что он находит ответ, разгадку. Там, в горах, спасая жизнь Панкратову, он действовал в расчете на его будущее покровительство. Но получил не только это, но и нечто большее — огонь благодарности, вспыхнувший в глазах спасенного. Тогда ему вдруг захотелось, чтобы огонь этот пылал вечно, но он сам все испортил, попросив у Панкратова денег взаймы, в глубине души заведомо зная, что никогда их ему не отдаст. Правда, Шакин пытался убедить себя в ином: он-де обязательно раздобудет требуемую сумму, вернет ее Панкратову и вновь обретет право на его уважение и благодарность. Но это был самообман, не более того…

— На допрос!

Он вскочил с койки, пригладил обеими руками спутанные волосы, поправил одежду. Но гораздо труднее было навести порядок внутри себя, в своих мыслях и чувствах. Он попытался подстегнуть свое любопытство. Интересно, чем закончилась проверка его алиби, подтвердила его Антонина или не выдержала, раскололась?

Выражение собранности на лице подполковника, его явная готовность к какому-то важному, может быть, решительному действию вывели его из оцепенения, заставили насторожиться. Скорее всего, эта жадная карга Антонина Дмитриевна подвела его. Ну и черт с ней, она ему уже послужила. Ну так что же она все-таки сказала хитроумному подполковнику?

Но Коноплев не торопился завести речь о проверке алиби… Шакина обожгла радостная мысль: неужто повезло, записка подействовала и Антонина подтвердила его слова? Если так, он женится на ней, видит бог, женится, только бы его догадка оказалась правдой… Он смотрел на подполковника почти умоляюще: ну, не тяни, скажи, что это так.

Коноплев, внимательно наблюдавший за Шакиным, понял его состояние. Спокойно произнес:

— Увы, Шакин. Порадовать вас нечем. Вот письменное заявление Антонины Дмитриевны, полностью опровергающее ваше алиби.

Шакин набрал и грудь воздуха, как будто собирался нырнуть:

— Вы думаете, загнали меня в угол этим сообщением? Ерунда. Вы не хуже меня знаете, что все ваши доказательства моей вины — липовые. Ничего, суд разберется…

— Вы правы. Суд разберется. У меня к вам просьба, Шакин. Помогите-ка мне связать вот это… — он полез в стол и протянул сидевшему напротив него человеку два конца веревки.

— Связать? Зачем? — растерянно проговорил Шакин и вдруг понял: мертвенная бледность проступила на его лице.

— Связывайте, связывайте…

Шакин подчинился.

Коноплев поднял со стола газету, указал на то, что лежало под нею:

— Вы требовали предъявить вам улики, пожалуйста… Вот срезки двух узлов… Один с упаковки трупов Лукошко и Смирницкой… Другой нам передан членом-корреспондентом Академии наук товарищем Панкратовым, имевшим неосторожность в свое время совершить вместе с вами высокогорное восхождение. Согласно письменному свидетельству Панкратова, вы рассказывали ему, что западные альпинисты для страховки пользуются не веревками, а шнуром типа парашютных строп, концы которого соединяют особым, «встречным», узлом. Вы дали ему такой шнур и, демонстрируя свое искусство, завязали на нем несколько, так сказать, показательных узлов. Экспертизой точно установлено, что шнур и узел, которым он был завязан на трупах Лукошко и Ольги Сергеевны, полностью идентичны шнуру и узлу, которые переданы вами Панкратову.

Шакин скрюченными пальцами с силой рванул на шее ворот:

— Не верю… Не верю… Он не мог! Я ему жизнь, подлюге, спас… А он?

— Ну, во-первых, вы сами поспешили получить плату с Панкратова, содрав с него несколько тысяч рублей… Так что он вам ничего не должен… А во-вторых… Давая мне свои показания, Панкратов взял с меня клятву, что я в точности передам его слова. А сказал он следующее: «Передайте Шакину, что мне невыразимо стыдно быть обязанным ему жизнью. Лучше бы я погиб. И что моего уважения он лишился давно. Не тогда, когда я понял, что он не собирается отдавать денег. Я сам бы с удовольствием подарил их ему… А в тот момент, когда мне попался на глаза научно-фантастический роман «У звезд взаймы»: он выдал в качестве своей, идею, украденную у другого… Для него нет ничего святого…» Как видите, улик против вас больше чем достаточно. На пиджаке Лукошко нами были обнаружены волокна от мебельной ткани. Экспертиза установила: именно такой тканью обит диван в комнате Петра Антоновича. Мы отыскали мебельный магазин и продавца, который этот диван вам продал. В комнате вы повсюду оставили свои отпечатки: на бутылках коньяка, на иконе, посредством которой заманили Лукошко в Казачий переулок. Правда, на орудиях убийства — ноже и обрезке свинцового кабеля — отпечатков нет, вам удалось их уничтожить, но вас полностью изобличают принадлежащая вам веревка, которой обвязаны были трупы, а также ваши «фирменные» узлы… Кроме того, нам удалось найти в Рязани шофера, помогавшего вам доставить к берегу Москвы-реки ваш страшный груз… Ваша вина доказана. Отрицая ее вопреки фактам, вы ведете себя просто глупо…

Шакин произнес вызывающе:

— Никто не знает, как поведет себя, когда собственная жизнь окажется под угрозой. За жизнь надо бороться!

— Кажется, это почти дословное повторение реплики Канориса, роль которого вы исполняли в Доме ученых… — усмехнулся Коноплев. — Но здесь не сцена. И следствие — не спектакль. Вам придется отвечать за свои поступки.

Шакин рванул ворот, ему нечем было дышать. Хрипло сказал:

— Хорошо. Все скажу. Пишите. Убил я…

Из заявления Шакина прокурору:

Ерохин отложил бумагу, снял очки, строго поглядел на Коноплева:

— Как там насчет шейных позвонков, подполковник? Врет, или вправду кто его…

От обиды у Коноплева затвердели скулы.

— Да ты не обижайся… Я тебе верю. Однако всякое бывает… Может, Сомов в твое отсутствие? Он, говорят, суров?

— Всякого не бывает, — твердо ответил подполковник. — Бестактность, грубость — это да… могло быть. Но на прямое нарушение закона он не способен. Уверен. Отвечаю, как за самого себя. Головой.

— Голова-то у тебя одна, подполковник. А не три, как у Змея Горыныча. Ты бы ее поберег. Однако, если действительно так в Сомове уверен… Вот тебе бумага, пиши. Прозакладывай свою голову. Кстати, это — не единственное заявление Шакина. Вот второе. Настаивает, чтобы его подвергли психоневрологической экспертизе.

Коноплев с облегчением присвистнул:

— За сумасшедшего себя хочет выдать? Хороший признак. Значит чувствует, что карта его бита.

— Вот видите, Шакин, вы завязали «встречный узел»… А мы развязали. Теперь только остается предъявить вам заключение психоневрологической экспертизы. Вот оно. Ознакомьтесь!

Шакин протянул руку. Лист с отпечатанным на машинке текстом заметно дрожал в его руке.

— Обратите внимание, Шакин, как заключение специалистов перекликается с заявлением вашего дружка и сообщника Кеши Иткина: «Шакин — это человек, для которого в жизни не существует ничего святого. Очень самоуверенный и считает, что любой его поступок правильный, болезненно воспринимает, когда кто-либо сомневается в его действиях и словах. Это человек, который использует всех своих знакомых только с целью наживы и личной выгоды». Иткину не откажешь в наблюдательности, а? Будем передавать дело в суд!

Ворожеев встал из-за стола, одернул китель, торжественно произнес:

— Поздравляю! Честно говоря, я не верил, что он признается. Везет тебе.

Николай Иванович поддакнул:

— Ну да… дуракам счастье.

Ворожеев смутился, захлопал белесыми ресницами:

— Я не то хотел сказать… Но согласись, он ведь мог и не расколоться.

— Не мог. Кстати, я не совсем уверен, что он уже все выложил…

На лице Ворожеева появилось мучительное выражение:

— Господи! Чего же тебе еще надо? Ведь Ерохин-то доволен?

— Доволен. Или делает вид… Вообще-то, он работник опытный и не может не понимать: что-то тут не вяжется, не совсем ясны мотивы убийства. Как все-таки Шакин собирался завладеть коллекцией Лукошко?.. Не хватает какого-то звена.

— Для тебя уже и Ерохин не авторитет?

— Понимаешь, Аким… — Коноплев не договорил фразы, на столе Ворожеева громко и как-то сердито зазвонил телефон.

— Подполковник? Да, он у меня… Сейчас подзову.

Николай Иванович взял из рук Ворожеева трубку и услышал скрипучий голос следователя:

— Вы там небось победу празднуете? А между тем радоваться рано. Мне лично не совсем ясны мотивы убийства.

— Мне тоже, товарищ следователь, — сдерживая улыбку, ответил Коноплев и торжествующе посмотрел на Ворожеева.

Следователь Ерохин строго глядел на Коноплева, будто тот провинился перед ним. «Вот чудак. Думает, успокоились раньше времени, победу празднуем. Слышал бы он мой разговор с Ворожеевым…»

— Вы того… Рано почиваете, — угрюмо сказал Ерохин.

— А мы не почиваем, — с вызовом ответил Коноплев. — Мы работаем. И, кажется, кое-что сделали.

Ерохин вынужден был согласиться:

— Ваша правда. Вина Шакина доказана. Да вот только неясно, как этот тип собирался завладеть коллекцией Лукошко? Ожидал, что сын убитого добровольно поднесет ему сокровища на блюдечке с голубой каемочкой? Что сам-то Шакин говорит?

— На этот счет — ни гу-гу… И понятно. Одно дело — совершить убийство под влиянием аффекта, и совсем другое — с заранее обдуманным намерением, из корыстных побуждений… Я его спрашиваю: «Вы знали, конечно, что после смерти Лукошко коллекция переходит к сыну?» Говорит: «Что сын есть — слышал. Говорят, слабак, хлюпик. Может, и познакомились бы, да вы помешали».

— Значит, расправившись с отцом, человеком сильным и волевым, он рассчитывал одолеть сына, «слабака» и «хлюпика»… — задумчиво проговорил Ерохин.

— Что значит «одолеть»? Убить Лукошко-младшего? Но второе убийство ни на шаг не приблизило бы его к цели. Оно не сделало бы его владельцем коллекции.

— А вот и ошибаетесь, — неожиданно проговорил Ерохин. Он зажег сигарету, затянулся, и его худое лицо стало еще худее — щеки запали, глаза заслезились от дыма. — Есть одна мыслишка… В случае смерти Дмитрия Лукошко законной хозяйкой коллекции стала бы его жена. Так?

— Так.

— А она, судя по всему, только и мечтала, чтобы соединить свою судьбу с Булыжным. Соображаете?

— Постойте, постойте, — проговорил Коноплев. — Если преступники собирались подобраться к коллекции Лукошко с помощью Булыжного, то какой был смысл его устранять?

— А вот это, подполковник, вам с Сомовым и предстоит выяснить, — жестко, тоном приказа произнес Ерохин.

Под ногами капитана скрипели половицы. Он расхаживал по кабинету, ступая тяжеловесно, основательно. Точно так же, с тяжеловесной основательностью он развивал свою версию участия Ивана Булыжного в убийстве старика Лукошко.

Слова следователя, что у Сомова появилась «своя» версия, неприятно подействовали на Николая Ивановича, не без оснований полагавшего, что капитан прежде всего должен был переговорить с ним, своим непосредственным руководителем, а потом уже лезть со своими догадками к Ворожееву и Ерохину. Но делать нечего — придется выслушать Сомова.

— Версия-то у вас есть. А где факты? Где доказательства?

Капитан подошел к столу, уселся на хлипкий стул, затрещавший под его тяжестью, и на всякий случай ухватился ручищами за крышку стола:

— Доказательства есть.

— Я вас слушаю.

— Мы можем предположить, что старика Лукошко шантажировали. Инструмент шантажа — табакерка с изображением Наполеона, которую он с помощью Пустянского «изъял» из коллекции Александровского. У кого оказалась эта табакерка? У Булыжного. Именно он, по свидетельству лейтенанта Тихонова, пытался сбыть вещицу с рук в подъезде напротив комиссионки.

— А зачем, по-вашему, Булыжному понадобилось продавать табакерку?

— Старик погиб. Надо было во что бы то ни стало избавиться от улики.

— Проще было бросить табакерку в реку, нежели продавать, рискуя попасться.

— Вполне может быть, — сказал Сомов, — что Нина и наказывала Булыжному бросить табакерку в реку. Но он поступил по-своему. Почему? Жаль стало 150 рублей. Ему на выпивку нужны были деньги. Он ведь зашибает. И крепенько.

— Допустим. Дальше.

— Как вы знаете, при обыске попавшего под машину Булыжного в кармане у него была обнаружена старая «Вечерка» с заметкой, в которой упоминалась табакерка.

— Знаю.

— На полях был нацарапан адрес дома, где совершено преступление. Почему-то мы решили: Булыжный выслеживал убийц. А не логичнее ли допустить, что Булыжный был их сообщником?

Коноплев произнес мягко, почти ласково:

— Пока это только ваше допущение, капитан… Не более того.

Сомов ответил твердо, пристально глядя в лицо подполковнику немигающими глазами:

— Не совсем так. Соседка убитого Изольда по фотографии опознала в Булыжном человека, который примерно за год до убийства в дневное время под каким-то надуманным предлогом заявился к старику в квартиру и вызвал у последнего подозрение. Лукошко поделился им с Изольдой. Возможно, Булыжный хотел собственными глазами взглянуть на коллекцию. Прикинуть: стоит ли овчинка выделки…

— Или интересовался планом квартиры на тот случай, если старика будет решено убивать дома? — продолжал мысль Сомова Коноплев.

— И это не исключено…

— Вон вы куда маханули. А Изольда не могла ошибиться? Это точно был Булыжный?

— Ошибка исключена. Ей было предъявлено несколько фотографий. Она указала на него.

— Скажите, Сомов… А какое вы имели право разрабатывать эту линию расследования без предварительного согласования со мной?

Сомов стал красным, как бурак. Громко засопел.

— Понятно, — со вздохом произнес подполковник. — Хотели показать себя. Выслужиться перед начальством. Ну ладно. Не вы первый, не вы последний. Не будем уклоняться от сути. У вас все?

— А разве сказанного мало? — с вызовом спросил Сомов. — Тогда можно добавить… Булыжный и Шакин были связаны между собой, по-видимому, через Антонину Дмитриевну Лопатину. Первый — ее воспитанник, второй — жених, а вернее, полюбовник.

— Ну, что за выражение — «полюбовник»! — Коноплев поморщился. — Вы свободны, капитан!

Ему были известны все, или почти все, факты, о которых говорил капитан, но тот выстроил их в цепочку. И довольно умело, надо это признать. В том и заключается работа сыщика — добывать и выстраивать в ряд факты, восполняя при помощи логики, интуиции и воображения отсутствующие звенья. Работа это непростая и небезобидная: малейшая неточность в подстановке — и вся цепочка летит к черту.