Коллекция

ДОМ НА СТАРОМ АРБАТЕ

Дом, в котором жил погибший ужасной смертью Лукошко, стоит на улице, которую в Москве знают все. Причем славится она не каким-нибудь одним зданием, памятником или музеем. Нет, вся она, от начала до конца, — памятник, музей, заповедная зона. Коноплев вычитал это в какой-то статье и запомнил навсегда. По своей привычке — уж если проявлять к чему-нибудь интерес, то всерьез — он просмотрел многое из того, что было написано об Арбате. И теперь знал, что «Арбат» — слово арабское, означает «пригороды». Оказывается, в XIV—XVI веках так именовалась вся местность от Кремля до Садового кольца. А позже Арбатом еще долго называли нынешнюю улицу, Калинина, хотя особым указом царь Алексей Михайлович нарек ее Смоленской. Однако указ указом, а привычка привычкой.

13 октября 1729 года здесь, на Арбате, родился Суворов. А в доме № 53 после женитьбы жил Пушкин. Накануне свадьбы он устроил в этом доме мальчишник, на котором были Денис Давыдов, Языков, Баратынский и Вяземский…

И прежде на Арбате было много лавок. А сейчас, это Коноплев подсчитал сам, на 850 метров улицы — почти сто магазинов и мастерских. Уже в советское время на Арбате появилось здание Театра имени Евг. Вахтангова, вырос красивый многоэтажный дом, где среди прочих проживали потомки А. С. Пушкина и Л. Н. Толстого. А также был построен дом № 2, в котором разместился знаменитый ресторан «Прага».

Было в истории Арбата и нечто такое, что могло бы вызвать, так сказать, профессиональный интерес Коноплева. Например, в доме с колоннами, принадлежавшем князю Оболенскому, по ночам являлись привидения, из-за чего здесь долгое время никто не хотел жить. Однако позже выяснилось, что в подвале дома поселились не привидения, а грабители и воры, которые нарочно пугали жильцов, чтобы те убрались восвояси и не мешали.

Стоило Николаю Ивановичу вступить на камни этой улицы, где и он жил когда-то, и она всецело овладевала его мыслями. Но сегодня ему было не до того. Он промчался по Арбату на казенном ярко-желтом с синей полосой «Москвиче», не видя перед собой ничего, кроме серого, в трещинах и выбоинах полотна асфальта, и не думая ни о чем, кроме работы.

Почему же все-таки Ерохин обратился к руководству с просьбой именно ему, Коноплеву, поручить розыск убийцы (или убийц) старика Лукошко? Коноплеву стало плохо в самом начале важной работы — осмотра выловленного из реки трупа, и он мало что сумел тогда уяснить и запомнить. Кроме того, его неожиданное недомогание и последовавший вслед за этим отъезд с места происшествия вызвали у следователя явное неудовольствие. Почему же он теперь вдруг отказывается от услуг инспектора Сомова и требует его, Коноплева?

Верный своей привычке обо всем говорить начистоту, Николай Иванович задал этот вопрос Ерохину. И добавил:

— Не понимаю вас… Сомов исполнителен, настойчив в достижении цели… Если надо, гору свернет…

Ерохин прищурился:

— Вы хотите сказать, что у нас с ним много общего? Возможно. Но именно это меня и не устраивает… Я предпочитаю, чтобы люди, с которыми я работаю, умели что-то такое, чего не умею я сам. А иначе — зачем они мне нужны?

«А он не так прост, как кажется», — подумал Коноплев и принялся за дело.

Прежде всего изучил акт медицинской экспертизы:

«Ясно просматривается кровоподтек на передней поверхности шеи слева, ушибленно-рваные раны головы с кровоизлиянием в мягкие покровы…» Нет, смерть Лукошко наступила не от этого. Вот: «…Проникающе колото-резаное ранение грудной клетки». Видимо, на старика напали сзади, оглушили, а потом нанесли решающий удар. В этот момент он сидел или стоял? Судя по характеру ударов, сидел…

При внимательном осмотре у покойного было обнаружено утолщение на левой щеке… Нечто вроде мозоли. Это позволило инспектору Сомову предположить, что убитый был скрипачом. Так оно и оказалось. Сомов дотошен и сообразителен, ничего не скажешь. Что же в нем не нравится ему, Коноплеву? Нахрапистость, что ли? Впрочем, и она иногда бывает полезна…

Так, а что говорит НТО? Коноплев внимательно прочитал другой акт, под которым стояла подпись эксперта Подгорцева. Любопытно. К пиджаку покойного прилипло несколько зеленых ворсинок от обивочной мебельной ткани. Ткань импортного производства и, по-видимому, новая, поскольку ворс еще не вытерся. Это уже кое-что.

Установив личность убитого, Сомов тотчас же поехал к нему на квартиру, где обнаружил мебель, обитую зеленой тканью. Его ждало разочарование. Ткань была другая… Еще с прошлого века.

«Ну, конечно, — размышлял Коноплев, — это было бы слишком просто — обнаружить на квартире Лукошко следы убийства. Так не бывает. Вернее, бывает, но редко. Придется нам с вами поработать, товарищ Сомов».

Неожиданно для себя Николай Иванович принял решение не отстранять капитана от расследования, а включить в свою группу. Может быть, сказался урок, полученный у следователя Ерохина? Работать интереснее с людьми, обладающими свойствами, которых нет у нас самих. Хотя это и не всегда бывает приятным… Что поделаешь: дружба дружбой, а служба службой.

Коноплев снова погрузился в чтение акта. Труп Лукошко был тщательно упакован в брезентовый, а затем в целлофановый мешок… И обвязан веревкой… Один из концов ее был обрезан, другой — перетерт. Узлы на веревке, как утверждает Подгорцев, завязаны альпинистским способом. Ему можно верить: сам альпинист. Брезент — отечественного производства, из которого, кстати, делают альпинистские палатки. Целлофан — импортный, используется для упаковки мебельных гарнитуров.

Что ж, данных не так уж мало, есть над чем поразмыслить.

Но их — этих данных — было бы еще больше, если бы неожиданный приступ не помешал Коноплеву самому принять участие в осмотре. Теперь приходится выкручиваться, по крохам собирать недостающие сведения. В последние дни Николай Иванович лично встретился почти со всеми участниками оперативной группы, выезжавшей на Крымскую набережную. Его интересовало то, что не вошло, да и не могло войти в протокол: догадки, подозрения, мимолетные мысли, даже домыслы!

Как ни странно, наиболее смелую гипотезу высказал человек, не имевший непосредственного отношения к следствию. Молодой участковый лейтенант Тихонов.

— Под веревкой, которой был перевязан тюк, был обнаружен обрывок другого куска целлофана, — возбужденно блестя голубыми глазами, проговорил он.

— Ну да, в акте экспертизы об этом говорится. Подгорцев, это наш эксперт НТО, высказывает предположение, что к тюку был привязан груз, который и удерживал его на дне… — заметил Коноплев.

— А если то был второй труп?

— Вы думаете, лейтенант, что трупов было два?

— А почему бы и нет?

Коноплев с интересом взглянул на сидевшего перед ним голубоглазого участкового.

— Вы правы — почему бы и нет. У брезента одна половина оторвана… Вполне может быть, что его разорвали пополам, чтобы хватило на две упаковки. Но это — из области предположений. А на одних предположениях далеко не уедешь. Во всяком случае, буду благодарен за любую помощь, которую вы мне сможете оказать…

Тихонов встал с места, но не уходил, медлил.

— Вы хотите еще что-то сказать?

Вспыхнув, словно красна девица, и опустив глаза долу, молодой лейтенант переминался с ноги на ногу.

— Смелее! Ну…

Тихонов с трудом выдавил:

— Товарищ подполковник… Насчет работы.

Коноплев удивился:

— Насчет работы? Да вы же, кажется, не безработный… Разве работа участкового вам не нравится?

Тихонов ответил с неожиданной прямотой:

— Нет, не нравится. Да я временно… Замещаю капитана Денисова. Он в больнице.

Коноплев со все усиливающимся чувством симпатии смотрел на стоявшего перед ним лейтенанта. Конечно, работа участкового — не для него. Парень, должно быть, спит и видит бандитов с оружием в руках ловить, а его заставляют квартирные склоки разбирать да гонять пьяниц в подъездах…

— Попробуем что-нибудь придумать, лейтенант. А пока ступайте. Отыскивайте второй труп.

В голосе Коноплева звучала насмешка, но не злая, скорее, дружеская.

Весь тот долгий срок (почти полтора месяца), который выздоравливающий Николай Иванович провел на подмосковной даче, Сомов занимался тем, что допрашивал людей, знавших скрипача и коллекционера Лукошко. Через его кабинет прошло более ста человек.

Листая протоколы, Николай Иванович еще раз убеждался, как мало дает допрос, когда он ведется без ясно намеченной цели, без продуманного плана. Впрочем, кое-что полезное все-таки удалось извлечь. Яснее становилось, что за личность был покойный Лукошко, вернее, каким он представлялся окружавшим его людям.

Вот показания Нины, жены Мити, сына Лукошко:

— Когда я вышла замуж за Митю, мне захотелось сделать что-нибудь приятное Семену Григорьевичу. У меня была картина, оставшаяся еще от родителей. Я подарила ее свекру. Он при нас, при мне и при Мите, повесил ее на стену. Но когда через некоторое время мы пришли к нему, картины на стене не было. Я поинтересовалась у Семена Григорьевича, где же она. Он сухо ответил, что картина большой ценности не представляла и он продал ее через комиссионный магазин. Это меня возмутило: так поступить с подарком! Я наговорила ему грубостей. После этого старалась как можно реже бывать на старом Арбате. Митя тяжело переживал мой разрыв с его отцом, но я, как ни старалась, ничего не могла с собой поделать, этот человек был мне неприятен. По той же причине отказалась переехать на старый Арбат. Мы остались с мужем в моей малогабаритной однокомнатной квартире, хотя нам было, там довольно тесно…

Максим Максимович Дуганов, коллега Лукошко:

— Лукошко был человеком очень замкнутым, скрытным. Мы с ним просидели в оркестре рядом, бок о бок почти десяток лет. И все равно я знал о нем очень мало. Он не любил тратить деньги, сквалыжничал. Однажды мы в составе одной бригады выехали на концерты в Поволжье. В каждом городе он бегал по антикварным магазинам, покупал какие-то вещи. Только тут я понял, что он человек материально обеспеченный, деньги у него водятся, но он их тратит исключительно для пополнения своей коллекции.

Пенсионерка Мария Ивановна Шаповал:

— Лукошко несколько раз бывал у меня дома, дарил коробки с мармеладом. Говорил, что достает их в театральном буфете и что мармелад очень вкусный. Я в мармеладе ничего особенного не находила, мармелад как мармелад. Думаю, он дарил мне его потому, что в отличие от шоколадных наборов мармелад дешево стоил. Я думала, что интересую его как женщина, но однажды он сделал мне предложение продать ему антикварную тумбочку, что стоит у меня в спальне. Мне неловко было ему отказывать, я согласилась, попросив его самого назвать цену. Он пообещал уплатить мне 250 рублей. Тотчас же достал из кармана, как он выразился, залог — 50 рублей. Вытащил из тумбочки ящички с фарфоровыми медальонами и унес. Через час принес еще 200 рублей и унес тумбочку. Позже я узнала, что моя тумбочка стоит не меньше тысячи рублей и что Лукошко, воспользовавшись моим неведением, просто надул меня. Я позвонила ему и потребовала вернуть тумбочку. Он отказался. Сказал, что я могу обратиться в народный суд, однако из этого ничего не выйдет. Тогда я пошла к нему вместе с подругой. Он дал еще 50 рублей. Я отказалась взять их. Тогда он добавил тридцатку и потребовал, чтобы я написала расписку. Я написала. После этого с Лукошко никогда не виделась.

Анна Владиславовна Титова, продавщица комиссионного магазина:

— Лукошко я хорошо знаю как коллекционера. Он часто бывал у нас в магазине, присматривал и приобретал антикварные вещи. Меня он просил звонить ему, если появится хороший фарфор. Я ему звонила, за это он снабжал меня билетами в музыкальный театр. Билеты были бесплатные.

Вечером, возвращаясь с работы, Коноплев завернул в дом, где жил покойный Лукошко. Поразмыслив, нажал на кнопку звонка у двери напротив квартиры коллекционера.

— Что вам угодно?

Перед ним стояла перезревшая дама в засаленном капоте из пестрой фланели. Волосы ее были неестественного красного оттенка (красится хной, определил он), у корней проступала седина.

— Подполковник Коноплев, — представился он.

Увидев перед собой высокого, представительного мужчину, дама придала своему одрябшему, жирно намазанному кремом лицу умильное выражение:

— Меня зовут Изольда Аркадьевна. Впрочем, мы знакомы. Вы ведь прежде жили тут недалеко.

Да, люди, живущие по соседству, подумал Николай Иванович, встречаются на лестнице, в лифте, в ЖЭКе, в булочной напротив. В зависимости от настроения обмениваются полупоклонами или, отвернувшись, проходят мимо. Знают друг друга в лицо, даже обмениваются, когда случается что-либо из ряда вон выходящее, информацией, горячо обсуждают местные новости. Но что они всерьез знают друг о друге? Пожалуй, ничего.

— Я хочу поговорить с вами насчет покойного Лукошко… Он был вашим соседом.

Лицо дамы изменилось: покраснели глаза, набрякли мешочки под ними, губы приняли плаксивое выражение.

— Что творится! Что творится! Посреди бела дня… И в воду…

Она прошла в комнату и плюхнулась на обшарпанный диван, как будто ноги отказывались держать ее тело.

— Он погиб, потому что был один! Сколько раз я ему говорила: вам нужен друг, надежный друг, который… который… — она всхлипнула и закрыла лицо отворотом халата.

— Вы хорошо знали его? — Коноплев осторожно выбирал слова.

— Да, для меня он был больше чем другом, — всхлипнула женщина.

— Что он собой представлял… как человек?

— Он был мужчина! Этим все сказано!

— Я не совсем понимаю…

— Я хочу сказать, что главное место в его жизни, как у большинства мужчин, занимало дело, его коллекция… А все остальное: семья, дети, женщины были постольку поскольку. В этом была его ошибка! В жизни главное — дружба, любовь, он этого не понимал. И вот результат…

Она снова собралась плакать. Коноплев поспешил с вопросом:

— Вы часто встречались?

— Раньше часто. По вечерам, когда он был свободен, вместе пили у него кофе. Он говорил, что любит кофе в зернах моего помола, и я приносила кофе с собой.

— Ходили в гости со своим кофе? — удивился Коноплев.

Она кивнула. Сделав усилие, сказала:

— Да, он был расчетлив. Но под влиянием любящей души мог стать совсем другим. Совсем другим.

— Вы сказали, что в последнее время встречались с ним реже…

— Я так сказала? Что скрывать: верность и постоянство не относились к числу его достоинств. У него появились другие особы, которые…

У Николая Ивановича было такое чувство, словно речь шла не о шестидесятилетнем Лукошко, а о каком-то другом человеке, более молодом и привлекательном.

— Под другими особами вы подразумеваете женщин?

Вместо ответа она всхлипнула.

— Вы можете кого-нибудь назвать конкретно? Имя, фамилия, место жительства или работы…

Она отрицательно покачала головой.

— Он пользовался у слабого пола успехом?

— Семен Григорьевич любил говорить, что перед его коллекцией не устоит ни одна красивая женщина. А между тем были люди, которые любили этого человека не ради его сокровищ, а ради него самого!

Губы у нее задрожали, по лицу пошли красные пятна, казалось, у нее началась крапивница.

Коноплев стал прощаться.

Когда Николай Иванович пришел домой, жена его сидела за туалетным столиком и колдовала над своим лицом. Она ведь оперная актриса, сам бог велел ей заботиться о своей внешности.

— Ждала, хотела вместе поужинать, а тебя все нет и нет, — с осуждением сказала она.

— Раньше не мог. Знакомился с показаниями свидетелей по делу Лукошко.

Танюша всплеснула руками:

— Какой ужас! Бедный, бедный!

Прикусила губу, помолчала.

— Ты знаешь, Коля, он был не такой, как все. Я всегда терялась в его присутствии. Он смотрел как бы сквозь тебя… Такое было ощущение, что люди его вовсе не интересуют. Ты знаешь, в театре любят посудачить друг о друге…

— Не только в театре…

— Всех все интересует: кому жена изменила, кто горько запил или выиграл машину по лотерейному билету. А он как услышит, тотчас повернется и уйдет. Лицо, как утюг, вверху широкое, книзу острое, сам сухонький, крепенький… Мог жить до ста лет. Но почему-то у меня было предчувствие, что он плохо кончит.

— А почему, Танюша? — с интересом спросил Коноплев. Сам того не сознавая, он и родную жену готов был допрашивать как свидетеля.

Однако она тотчас же почувствовала это и прервала разговор.

Николай Иванович задумался.

Люди многое поведали о том, как жил старик Лукошко. Но никто не знал, при каких обстоятельствах он умер. Пожалуй, больше могут рассказать о последних месяцах и днях старика принадлежавшие ему вещи, коллекция. Ради нее он жил. Из-за нее, скорее всего, и умер.

И вот Коноплев вместе с Сомовым ехал на квартиру покойного Лукошко. Как только уселись в «Москвич», капитан тотчас же прилип к окошку, словно приезжий экскурсант, жадно всматривающийся в лицо незнакомого города, в картины его кипучей и шумной жизни. Такой повышенный интерес Сомова к тому, что происходило за стеклами машины, объяснялся очень просто — его терзала обида: по требованию прокуратуры расследование по делу об убийстве Лукошко, которое сначала было поручено ему, только что передано (и он сам вместе с ним) Коноплеву.

Что касается Николая Ивановича, то он на поведение коллеги никак не реагировал. «Ну и дуйся, раз ты такой обидчивый», — подумал он в первую минуту и больше уже не обращал на Сомова никакого внимания.

Молча они вышли из машины, молча вошли в подъезд и затем — в уютную деревянную кабину старинного лифта.

В присутствии понятых, ожидавших их на лестничной площадке, — главного инженера ЖЭКа и соседки из квартиры напротив — они открыли дверь.

— Проходите, товарищи, присаживайтесь. Работа предстоит долгая! — сказал понятым Коноплев.

Квартира была пустая, мертвая и все-таки — она говорила! На разные голоса она рассказывала о жизни тех, кто здесь жил когда-то. В глаза Коноплеву бросилось вопиющее несоответствие между заполнявшими большие комнаты роскошными, видимо, не служившими для жизни предметами коллекции и мелкими, жалкими вещами, которыми ежедневно пользовался ее владелец. Тапки со стоптанными задниками и вывороченной наверх стелькой, стоявшие в передней под вешалкой… Битая, в трещинах и выбоинах посуда на вспучившейся от воды клеенке кухонного стола… Засаленный халат, брошенный на спинку кресла… На незастеленной тахте — подушка с… рукавами. Видимо, чистой наволочки не нашлось и на подушку напялили старую рубашку. Разрыв между богатством и бедностью был столь очевиден, столь велик, что невольно наводил на мысль о ненормальности протекавшей в этих комнатах жизни.

О ненормальной жизни, увенчанной столь же ненормальной смертью.

Коноплев искал между ними связь — между жизнью и смертью, но не находил. Такое было впечатление, что дорогие старинные вещи, которые громоздились вокруг, были в заговоре с бывшим хозяином квартиры и за долгие годы совместного существования научились у него умению хранить тайны.

— Скажите, Сомов, как вы себя чувствуете в этой квартире… среди этой роскоши?

Тот пожал плечами:

— Как чувствую? Нормально.

Коноплев улыбнулся.

— Нормально? А я нет. Достаньте-ка из своей красивой папки опись коллекции, почитайте вслух, если вам не трудно.

Сомов достал из папки бумаги и начал читать:

— Комодик с эмалями французской работы XVIII века, круглый столик с крышкой из оникса, горка круглая, первая четверть XIX века, диван красного дерева, первая треть XIX века, итальянец с итальянкой, картина первой половины XIX века, портрет мадам Рекамье, начало XIX века, портрет мужчины в профиль, миниатюра на дереве, работы французского мастера, фарфоровая фигурка Амура с сердцем, ваза амфоровидная с изображением Петра Великого, Поль и Виргиния, группа из фарфора…

— У вас, товарищ, дома случайно нет группы из фарфора под названием «Поль и Виргиния»? — поинтересовался Коноплев у главного инженера ЖЭКа.

— Нету, — отвечал он.

— И у меня нет, — как бы с сожалением проговорил Николай Иванович. — А вот у Лукошко была. Между тем хозяин этой квартиры зарабатывал немногим больше, чем мы с вами… Вопрос — откуда все это взялось?

— Может быть, наследство? — неуверенно высказала предположение соседка.

— Исключено! Согласно достоверным данным, все это нажито самим Лукошко. Как нажито? Ну, прежде всего путем строжайшей скаредности, экономии, самоограничения; говорят, он отказывал себе во всем. Моя жена, которая долгие годы работала с ним в одном театре, рассказывала: последние двадцать лет Лукошко ходил в одном и том же костюме. Однажды, во время зарубежных гастролей, на приеме она обратила внимание на то, что он ничего не ест. Хотя стол был богатейший. После приема жена поинтересовалась у Лукошко, в чем причина такого воздержания. Оказывается, он ничего не ел из боязни, что за съеденное придется платить. Когда он узнал, что его воздержание было напрасным, поскольку угощение ничего не стоило, — поверите ли, слезы брызнули у него из глаз! Но на одной экономии далеко не уедешь… Ему, должно быть, приходилось хитрить, изворачиваться, чтобы покупать задешево то, что стоило дорого. Вот вы, Сомов, говорите, будто чувствуете себя среди всех этих вещей нормально… А меня оторопь берет, когда я представлю себе, с какой яростной страстью наживал Лукошко свою великолепную коллекцию…

— Это все лирика, — мрачно проговорил Сомов. — Мы только зря теряем время.

— Ну, положим, это не совсем так, однако не будем спорить. Все, товарищи! Больше вас не задерживаем. Распишитесь вот здесь. Спасибо. Всего доброго.

Вернувшись в управление, Коноплев пригласил Сомова к себе.

— Хотите, капитан, я вам скажу, что вы искали в квартире Лукошко во время первого осмотра? Следов крови на кресле с зеленой обивкой… Так?

— Их не обнаружили, — буркнул Сомов.

— Ну да… Этого следовало ожидать. Чтобы исследовать обивочную ткань, вы вырвали клок на довольно-таки заметном месте, это нехорошо. Тем более что вся ваша возня с креслом была излишней. Вы в нем сидели, помните, какая у него высокая спинка? Если бы я, скажем, захотел незаметно нанести вам удар, Сомов, то дождался бы, пока вы встанете с кресла. Характер же ранений на трупе свидетельствует, что нападение было совершено, когда Лукошко сидел.

— Мало ли что…

Коноплев посмотрел на Сомова с жалостью:

— Разве вы не знаете, что криминалистика обязана изучать явления в их причинной связи с другими явлениями?

— Это все прописные истины. — Сомов налился темно-бурой краской.

— Ну хорошо, — Коноплев поспешил перевести разговор в другое русло. — Насколько я знаю, обнаружить на квартире целлофан, брезент и веревки, подобные тем, которые использовались при упаковке трупа, не удалось?

— Нет.

— Вы зачем-то изъяли большой кухонный нож с деревянной ручкой?

— Им вполне могло быть совершено убийство…

— Однако никаких следов крови — я имею в виду человеческую кровь — экспертиза не обнаружила.

— Нет.

— Значит, ножичек придется вернуть. Итак, к каким выводам вы пришли, если не секрет?

— Убийство совершено в другом месте.

— Верно! А с какой целью?

— Товарищи Ворожеев и Ерохин полагают, что с целью ограбления.

— А вы? Что думаете лично вы?

Сомов пожал плечами, как будто это было абсурдным — ожидать, что у него может быть мнение, отличное от мнения начальства.

— Какая сумма могла быть у Лукошко в момент убийства?

— По свидетельству сына, могло быть тысячи полторы-две. Иногда Лукошко совершал довольно-таки дорогие покупки, расплачивался наличными.

— Две тысячи? Что ж, сумма вполне солидная. Но две тысячи — это много по отношению к нашей с вами зарплате. А вот в сравнении с ценностью коллекции это мизер…

— Но Лукошко не носил коллекцию с собой в кармане, — заметил Сомов.

— Вы начинаете проявлять юмор, это мне нравится. Вы вообще мне нравитесь. У вас много достоинств, а недостаток, пожалуй, только один. Вы очень обидчивы и не любите признавать свои ошибки. Я, честно говоря, тоже не люблю, но заставляю себя.

— Мотивы преступления в общем виде нетрудно себе представить. Лукошко был человеком богатым. Коллекция полмиллиона стоит, — проговорил Сомов.

— Но ведь коллекция цела-целехонька! И теперь переходит к сыну. Кстати, Лукошко-младший, в отличие от своего отца, скупердяя и жулика, кажется, вполне достойная личность. Я слышал, что он талантливый математик. А как вы знаете, редко бывает, чтобы хороший человек убил плохого. Чаще наоборот. А теперь, капитан, получите задание. По нескольким зеленым ворсинкам, обнаруженным экспертами на пиджаке Лукошко, вам предстоит установить: название мебельного гарнитура, страну, в которой он произведен, магазины, в которых подобного рода мебель продавалась, и — при благоприятных условиях — выявить лица, которые эти гарнитуры приобрели.

Сомову в этих словах почудился подвох. Это было видно по встревоженному выражению его лица. Даст ему Коноплев невыполнимое поручение, а потом раззвонит на все управление: ни на что, мол, не способен этот Сомов. Простейшее дело не смог сделать.

«Вот беда, парень не только обидчив, он еще и мнителен к тому ж…»

— Вам это задание кажется невыполнимым? — мягко спросил его подполковник. — Напрасно, капитан. Ворсинки бывают только на новой мебели, которая еще не успела вытереться. Это сильно сужает размеры поиска во времени. Ограничьтесь двумя месяцами, предшествовавшими пропаже Лукошко, — февралем, мартом… Импортная мебель, как правило, в магазины поступает довольно редко и небольшими партиями. Это тоже облегчает вашу задачу. Дальше. Сейчас мебельные магазины специализированы на продаже определенных видов мебели. Такая мебель продается по открыткам, ведется регистрация, в книгах зафиксированы фамилии и адреса всех покупателей. Некоторых мы сразу можем исключить из списка, я имею в виду людей безупречных. Остается не так уж много, как видите.

Сомов оттаивал на глазах. Он уже был готов сорваться с места и немедленно выполнять задание. В том, что это он сделает на совесть, Коноплев не сомневался.

На другой день после работы, прежде чем отправиться домой, Николай Иванович снова завернул на старый Арбат. Ему захотелось еще раз побеседовать с соседкой Лукошко — Изольдой… Может быть, сегодня она разоткровенничается и скажет, что имела в виду, когда говорила об успехах Лукошко у «других особ»?

Однако в этот вечер встретиться с Изольдой ему было не суждено… Подходя к дому, Коноплев бросил взгляд на окна пятого этажа, где была квартира Лукошко, и вздрогнул: ему показалось, что луч фонаря изнутри скользнул по темным окнам и погас.

Коноплев рванулся вперед, взлетел на пятый этаж. Приник к двери. И не поверил своим ушам: из квартиры лилась тихая музыка. Кто-то играл на скрипке. А ведь вчера они с Сомовым, покидая квартиру, тщательно заперли ее и снова наложили печать. Она не тронута. Кто же мог там играть? Ведь не покойный же скрипач Лукошко!

Вдруг его осенило: радио! Они забыли выключить. Все понятно. А откуда взялся в квартире свет? Коноплев решил еще раз спуститься вниз и взглянуть на окна. Однако ничего подозрительного обнаружить не удалось. Должно быть, то был отсвет фар проехавшей мимо автомашины.

Он снова двинулся к подъезду. И наткнулся на Бориса Никифоровича Зайца. Вид его удивил Коноплева. Обычно одетый с иголочки, на этот раз историк облачен был в бесформенную размахайку, на голове — невзрачная кепочка.

— Что вы тут делаете? — спросил Коноплев немного резче, чем ему хотелось.

В свете фонаря, висевшего над подъездом, лицо Бориса Никифоровича выглядело бледным.

— Что я здесь делаю? — повторил он.

— Именно.

— Так же, как и вы, любуюсь на окно квартиры Лукошко.

— Я это делаю по долгу службы. А вы? И вообще, откуда вы о нем знаете?

— Видите ли, я был знаком со старым Лукошко. Я ведь тоже в некоторой степени коллекционер… И сына его знаю. Между прочим, он обладает удивительными математическими способностями. О Вольфе Мессинге помните? Так вот, он ему не уступает.

— И все-таки, что вас привело к этому дому в столь поздний час?

— А что, если я решил провести самостоятельное расследование?

— А если всерьез?

— Если всерьез, то просто шел мимо. Остановился, чтобы взглянуть на окна квартиры Лукошко. Этот человек, я имею в виду старика, был прелюбопытный тип. Он отдал свою душу вещам, они стали компонентами его жизни, полноправными участниками его деяний. Не думайте, что эти вещи неподвижны и мертвы. Нет, они способны перемещаться во времени и пространстве. Думаю, эти перемещения смогут опытному человеку многое сказать о своем хозяине и постигшей его судьбе…

«А ведь я и сам так думаю», — пронеслось в мозгу у Коноплева.

Рассуждая, Заяц взмахнул рукой, полы накидки распахнулись, обнаружился зажатый под мышкой сверток.

— Вы случаем не в баню ли собрались?

— Вы имеете в виду вот это? Нет, здесь не березовый веник. Это подарок одной женщины. Я же сказал вам, что иду из гостей. Но демонстрировать вам свое добро не буду. У вас ведь нет ордера на обыск?

— Нет, — шутливо развел руками Коноплев. — Да, кстати. Вы случайно ничего необычного не заметили, когда наблюдали за окнами квартиры Лукошко?

Неожиданно для Николая Ивановича Заяц ответил:

— Заметил. Мне показалось, там мелькнул свет. Я подумал, что это отсвет фар проезжавшей мимо автомашины… Пока.

И, прервав свою речь, круто повернулся и шмыгнул в переулок. Вскоре оттуда донесся шум заработавшего мотора «Волги».