Коллекция

«СВ. ЦЕЦИЛИЯ» ОБРЕТАЕТ ХОЗЯИНА

На картине изображена была полуобнаженная девушка, играющая на органе. Над ее головою парили розовощекие ангелы, у ног были разбросаны музыкальные инструменты. Принеся картину домой, Семен Григорьевич бережно очистил ее от пыли, сорвал старую, обветшавшую раму, заменил новой, сверкающей позолотой. После чего повесил посвежевшее полотно на самое видное место — над павловским диваном.

Отошел в сторону, прищурившись, всмотрелся в картину, довольно потер руки.

Ему не терпелось поделиться своей радостью. Позвонил Ольге Сергеевне, пригласил на чашку чаю.

— Удалось достать цейлонского, — сказал он. — Если не будете возражать, угощу и бокалом шампанского, обмоем мое новое приобретение.

Вечером, удобно устроившись в вольтеровских, с высокой спинкой, креслах, они пили чай с пирожными, пригубляли шампанское в хрустальных фужерах, неторопливо разговаривали.

— Кто это? — кивнув на картину, поинтересовалась Ольга Сергеевна.

— Сия молодая девица? Представьте себе — моя патронесса! — он захихикал.

— Ваша патронесса? — удивилась Ольга Сергеевна.

— Ну, разумеется, не лично моя… Святая Цецилия считается покровительницей музыки! А ведь я, с вашего позволения, музыкант…

Он рассказал легенду, согласно которой святая Цецилия в день своей свадьбы при игре на органе дала обет вечного целомудрия. Поэтому ее изображают с органом в руках, вот как на этой картине. Так писали Цецилию Рафаэль, Ван Дейк, Карло Дольче, Рубенс. Но были и отступления. Один из художников изобразил Цецилию с огромным, неуклюжим контрабасом.

— Но мне, конечно, больше всего подошло бы полотно кисти Гвидо Рени, поскольку его Цецилия играет на скрипке, — Семен Григорьевич снова хихикнул.

— А кто автор этой картины? — спросила Ольга Сергеевна.

— Точно не знаю… Но уверен: это подлинник и очень ценный! — Говоря это, Семен Григорьевич гордо выпятил грудь под вязаной кофтой.

— А разве нельзя посмотреть подпись?

Семен Григорьевич умилился наивности своей собеседницы:

— О, подпись еще ничего не значит! Нанести на картину подпись того или иного художника ничего не стоит. Для этого лишь необходимы краски, колонковая кисть № 1, домарный лак, скипидар, вода, вата, а также каталог Третьяковки, где имеются факсимиле всех известных художников. Полтора часа — и все готово! Вот только лаком подпись покрывать надо не сразу, а через несколько месяцев, когда краска высохнет, а не то она растворится в лаке…

— Но ведь это жульничество! — всплеснула обеими руками Ольга Сергеевна.

Семен Григорьевич поймал на лету ее руку, приник к ней губами:

— Дорогая моя, если бы вы знали, сколько жуликов подвизается на ниве искусства! Впрочем, и настоящая подпись великого художника еще не гарантия подлинности произведения. Я вам расскажу один курьезный случай… Это было более чем полвека назад. Одному собирателю принесли полотно, на котором было изображено нечто вроде Мефистофеля, во всяком случае, что-то красное. На обороте четкая и ясная подпись «Репин». Подпись подлинная, а вещь безграмотная. В чем дело? Выяснилось следующее. Когда-то эту бессовестную подделку показали Репину. Он рассердился и на обороте написал: «Подобной дряни не мог никогда писать. Репин». Так что же сделал один прохиндей? Эту фразу стер, а подпись оставил. И сбыл картину за солидную сумму!

— Но ведь ваш, как вы говорите, подлинник тоже, должно быть, стоит немалые деньги! Где вы взяли такую сумму?

Семен Григорьевич отхлебнул шампанского, поперхнулся, закашлялся. Потом помолчал, ответил туманно:

— Удалось купить по случаю… Довольно дешево.

Тень набежала на его лицо. Своим вопросом Ольга Сергеевна напомнила ему о неприятном телефонном звонке. Сегодня днем, когда Семен Григорьевич, готовясь к ее приходу, аккуратно раскладывал на блюде пирожные — эклеры, наполеоны, корзиночки, картошки, миндальные, вдруг зазвонил телефон. Он вытер о полотенце руки, взял трубку. Грубый голос произнес:

— Эй ты, жук навозный! Еще не надоели тебе твои темные аферы? Берегись, старый жулик! Недолго еще тебе поганить своим присутствием землю. Ужо отольются тебе сиротские слезы.

Этот звонок до глубины души потряс Семена Григорьевича. Он и сам не понимал почему. За долгие годы собирательства не раз ему приходилось попадать в двусмысленные, рискованные ситуации, выслушивать угрозы, отбиваться от шантажистов. Несмотря ни на что, он упорно следовал раз и навсегда избранному правилу — выискивать и приобретать вещи у людей, слабо разбирающихся в их подлинной ценности или попавших в критические жизненные ситуации… Лучше всего, когда это совпадает: незнание и острая нужда.

Именно при таких обстоятельствах он приобрел и картину с изображением святой Цецилии.

Ему стало известно, что ее хозяйка недавно умерла, оставив двоих детей. Семен Григорьевич тотчас же отыскал нужный телефон, позвонил. Ему ответили:

— Извицкие здесь больше не живут.

— А куда же они делись?

— Обменялись и переехали в Гольяново.

— Можно узнать их адрес?

— Пожалуйста.

Семен Григорьевич приободрился. Если семья после смерти кормильца покидает просторную четырехкомнатную квартиру и забивается куда-то к черту на кулички, в Гольяново, значит, дела ее плохи. Наверняка обменялись с доплатой: крайне нужны деньги. Значит, пробил его час.

У Семена Григорьевича имелся справочник, как у таксистов. С его помощью он быстро определял нахождение нужного ему адресата. Он воспользовался им и на этот раз. После чего встал утром пораньше и отправился в Гольяново.

Дом, в котором теперь, после обмена, обосновались Извицкие, был пятиэтажный, без лифта. Из плохо заделанных швов между серыми бетонными панелями выступала какая-то черная дрянь. Зеленая лавочка у входа в подъезд была сломана, один край ее лежал прямо на земле. С входной двери сорвана пружина…

По выщербленным ступеням Семен Григорьевич поднялся на верхний этаж. Нос при этом пришлось зажать платком: ведра с пищевыми отходами, стоявшие на лестничных площадках, распространяли скверный запах.

Вот и нужная квартира. Кнопки у звонка нет, в отверстие выглядывает тонкий металлический шпынек. «Не дернет ли электричеством?» — обеспокоился Лукошко и с опаской надавил пальцем на шпынек. Послышались легкие шаги, дверь приоткрылась. Сквозь щель можно было разглядеть бледное детское личико.

— Открой, девочка, не бойся, брат-то твой дома?

— Он за хлебом пошел.

— Ну так я здесь на лестнице подожду.

— Да нет, почему, проходите.

Дверь отворилась шире, пропуская Семена Григорьевича в темную переднюю. Он снял с себя плащ и повесил его на торчащий из стены гвоздь. Вешалки не было.

Девочка ввела его в комнату. Он тотчас же направился к картине, прислоненной к стене. Опустился на корточки, ласково потрогал пальцем старинное полотно. Вдохнул так хорошо знакомый ему запах краски и лака… Усилием воли заставил себя подняться, отойти в сторону, чтобы не выказывать слишком большого интереса к картине. Осмотрел комнату. Мебели кот наплакал, и плохая она, старая, облезлая. Штор на окне нет. На столе тарелки с остатками пищи.

Семен Григорьевич почувствовал: он купит картину задешево. А то, что вещь стоящая, он угадал сразу. Превосходная работа итальянского мастера, а чья именно — разберемся позднее.

Квартира была тесная, потолки низкие и кривые.

— Там, на Фрунзенской набережной, должно быть, было получше? — спросил он девочку.

Бледное личико на мгновение осветилось радостным воспоминанием:

— О да, конечно! Там было хорошо!

Девочка бледная, с синячками под глазами, ключицы, лопатки, локотки и коленки — все острое, угловатое, производящее впечатление нездоровья и непрочности…

— Зачем же вы тогда переехали?

Она махнула тонкой рукой:

— Нам бы все равно на двоих такую большую квартиру не оставили… Один добрый человек предложил нам поменяться, пока у нас не отобрали, и денег дал…

— А этот… добрый человек… Он что — теперь в вашей бывшей квартире живет?

— Да… — ответила девочка. — А как вы догадались?

Семен Григорьевич не ответил. Он гнул свою линию:

— Вы говорите — денег дал… И что же они — целы?

Девочка потупилась:

— Да нет… Пока мама болела, мы много в долг брали. А потом когда… — голос ее дрогнул и глаза наполнились слезами. — Когда мамы не стало, надо было заплатить долги.

— Понятно! — Он еще более приободрился.

Нет, Семен Григорьевич не был злодеем, глухим к человеческому горю и страданиям. Но за долгие годы собирательства он привык эти страдания не замечать, закрыть свое сердце для чувств жалости, потому что это могло помешать главному делу его жизни — Коллекции. Ради Коллекции он сам принес немало жертв, можно сказать, загубил свое призвание музыканта, много горя доставил своей жене, а теперь отталкивал от себя сына. Уж если он не считался с близкими, где тут сочувствовать дальним! «Горе человеческое было, есть и будет. Всех счастливыми все равно не сделаешь», — успокаивал он свою совесть и, одержимый страстью, настойчиво домогался преумножения Коллекции.

— Вот картина на полу стоит… Продавать надумали? — бросил он еще одну наживку.

Девочка кивнула.

Семен Григорьевич покачал головой:

— Копия… Даже имени мастера нет. Много не возьмете.

Девочка простодушно подтвердила:

— Да, к нам дядя один уже приходил… У него специальная машинка… Он проверил картину. Тоже сказал: копия…

«Подлец этот дядя!» — подумал Семен Григорьевич, а вслух сказал:

— А как этот дядя выглядел? Низенький, плотный, лысый, вот здесь под ухом здоровая шишка — жировик, когда говорит — плюется, у него меж зубов дырка.

— Да, да, это он.

Семен Григорьевич и сам не сомневался, что это он. Среди московских коллекционеров только он один, бывший моряк Клебанов, обладал переносным аппаратом с инфракрасными лучами — для определения возраста картин.

«Вот шельмец! — подумал о Клебанове Семен Григорьевич, — Он же прекрасно видит, что это подлинник, а говорит — копия… Чтобы сбить цену и надуть детей. Для этого человека не существует ничего святого!»

Испытывая благородное негодование против Клебанова, Семен Григорьевич как-то совсем упустил из виду, что он сам только что, буквально пять минут назад, назвал подлинник копией, причем с той же неблаговидной целью — сбить цену.

— Сколько он вам предлагал… этот… с аппаратом?

— Двести рублей…

— А вы сколько просили?

— Четыреста.

Семен Григорьевич обычно не спешил с покупками. Не ленился пересечь город и во второй раз и в третий… Выжидал, пока нужда в деньгах сделает хозяев понравившейся ему вещи более сговорчивыми. Но на этот раз, узнав, что здесь успел побывать проходимец Клебанов, заторопился. Порадовался, что на всякий случай захватил с собой деньги.

Входная дверь стукнула, и в комнату с авоськой в руке вошел голенастый и длинноволосый парень. Семен Григорьевич представился. Парень коротко назвал себя:

— Евгений.

Выглядел он не очень-то любезным. Внешне был похож на сестру. Но если девочка, судя по всему, обладала спокойным и уравновешенным характером, то юноша был нервен и самолюбив. Это отражалось в некой диспропорции его миловидного лица: правая бровь выше левой, улыбка кривоватая, на щеке дергается какой-то мускул. На лбу — прыщики, то ли от плохого питания, то ли от нервов.

— Люда! Я же просил тебя… — с осуждением сказал он сестре.

Семен Григорьевич мысленно продолжил оборванную фразу: «Я просил тебя: в мое отсутствие не пускать в дом посторонних».

— Я не совсем посторонний, был когда-то знаком с вашей покойной матерью…

Это было верно лишь отчасти. Когда-то в каком-то доме его действительно с ней знакомили, но он уже не помнил ни как она выглядела, ни о чем они говорили.

Упоминание о знакомстве с матерью ничуть не смягчило сурового юношу.

— Что вам угодно? — спросил он.

Пришлось перейти прямо к делу:

— Картина продается?

— А сколько вы за нее дадите? — Евгений говорил отрывисто, почти грубо.

«Что же ты, милый, сердишься, разве я виноват в свалившихся на твою голову несчастьях?» — подумал Семен Григорьевич. А вслух произнес:

— Сначала я хотел бы узнать, какова ваша цена…

— А я хотел бы узнать, сколько вы дадите. — На его лице вновь заиграл какой-то мускул.

Делать было нечего, Семен Григорьевич назвал сумму:

— Двести пятьдесят…

Парень усмехнулся, криво, на одну сторону:

— Нам за нее предлагали пятьсот, но мы не согласились.

Он не знал, что Люда уже успела все рассказать Семену Григорьевичу.

— Пятьсот? — удивился он. — Надо было отдавать… Другого такого покупателя может и не подвернуться.

Евгений вызывающе дернул плечом:

— Нам торопиться некуда. Деньги у нас есть, — и для пущей убедительности добавил: — Мы же обменялись с доплатой.

«А доплата тю-тю… Ушла за долги», — снова мысленно продолжил его фразу Семен Григорьевич. Нечаянно он взглянул на Люду и поразился тому страданию, которое выражало бледное личико. Бесполезная ложь брата была ей невыносима. Не выдержав взгляда Семена Григорьевича, девочка отвернулась. «А у тебя, милая, тоже нервишки пошаливают. Это и неудивительно. Дела-то плохи…»

Он склонил набок седую, с пробором, голову:

— Извините за беспокойство… — и медленно направился к двери.

— Постойте! — громче, чем нужно, вскрикнул Евгений. — Ваша последняя цена?!

Семен Григорьевич сделал вид, что раздумывает:

— Двести семьдесят пять… Ну хорошо, триста… Это все. И так я плачу больше, чем могу. Ведь это же копия.

В последнее мгновение юношу охватило подозрение:

— Вот вы даете триста рублей. Такие деньги за копию?

«А он не глуп…» Семен Григорьевич быстро нашелся:

— Понимаете, на этой картине изображена святая Цецилия, покровительница музыки. А я скрипач. Мне давно хотелось иметь что-то в этом роде…

Евгений перебил его:

— Хорошо, берите!

Семен Григорьевич полез за деньгами. Отстегнул английскую булавку, на которой был закрыт карман, извлек из него потертое портмоне, стянул с него черную резинку (такими крепятся рецепты к аптечным пузырькам), отсчитал купюры, проверил еще раз — положил на край стола, рядом с немытой вилкой, на которой желтели остатки яичницы.

Евгений повернулся к нему спиной, руки сложены на груди, взгляд устремлен в окно.

— Берите картину и уходите.

Его голос сорвался.

Семен Григорьевич, кряхтя, понес «Св. Цецилию» к двери.

Ольга Сергеевна оделась на выставку фарфора так, как если бы собралась на премьеру в Большой театр. На ней было серое шерстяное платье, обшитое по подолу черным шнуром, лиф отделан серебристыми кружевами. На белой высокой шее — нитка мелкого жемчуга. Ноги — в черных лодочках на высоких каблуках. Кончики седых волос слегка подвиты и подкрашены чем-то фиолетовым. Рядом с нею Семен Григорьевич в только что полученном из химчистки шевиотовом костюмчике с лоснящимися бортами и отлетающей назад шлицей выглядел куда как скромно.

Это был их первый совместный публичный выход. Для Ольги Сергеевны посещение выставки было радостным событием, развлечением, которое она позволила себе впервые после смерти мужа. Чувства, обуревавшие Семена Григорьевича, были иного рода. Здесь и счастье от сознания, что рядом с ним любимая женщина, к тому же такая видная, красивая! И надежда на то, что посещение выставки крупнейшей коллекции фарфора каким-то образом приобщит Ольгу Сергеевну к главному делу его жизни — собирательству старинных и прекрасных вещей, а следовательно, еще более сблизит их. И непонятные ему самому страхи: а вдруг его ждут на выставке неприятные встречи, да еще на глазах у Ольги Сергеевны?

Огромная очередь у красивого здания музея… Переносные железные загородки, сквозь которые капля за каплей под наблюдением строгого милиционера просачивается внутрь людской поток…

— А где конец этой очереди? — интересуется его подруга.

Семен Григорьевич гордо говорит:

— Это не для нас! — и проводит ее мимо милиционера к служебному входу…

Ровный шум голосов, потоки света, льющиеся из высоких окон, приятный теплый воздух от стоящих по углам зала калориферов и сверкание волшебного фарфора. Чего тут только нет! Огромные, богато расписанные вазы, роскошные кубки, корзины с цветами, которые не отличишь от живых, настоящих, столовые и чайные сервизы, изящнейшие статуэтки. У Ольги Сергеевны кружится голова.

— Боже, какая красота!

— Вот почему я собираю фарфор, — шепчет ей на ухо Семен Григорьевич. И спохватывается: в сравнении с окружающей их роскошью его личная коллекция наверняка покажется ей бедной и жалкой. Он ищет на лице Ольги Сергеевны признаки насмешки, но напрасно — она так оживлена, так весела!

Семен Григорьевич успокаивается и, склонившись к уху своей спутницы, начинает ей рассказывать нудную историю выгодного приобретения какого-то молочника. Он обнаружил его в провинции, не то в Орле, не то в Кинешме, в маленьком антикварном магазинчике. Семен Григорьевич взял молочник в руки, придерживая крышечку, перевернул вверх дном. И обнаружил под ярлычком с ценой, весьма невысокой, марку Венсенской мануфактуры! То-то было радости! Настоящая цена молочника — в сто раз выше!

— Представляете себе, — захлебываясь от радостного смеха, восклицал он, — подлинный Венсен! А они и не подозревали!

Однако Ольга Сергеевна слушала рассеянно, вполуха: ей была непонятна и неприятна его радость по поводу нечестной, чуть ли не жульнической покупки. Кроме того, ей хотелось услышать сейчас рассказ не о старом молочнике, а о том фарфоровом великолепии, которое разворачивалось перед ее взором…

— Друг мой! Кто эта прелестная незнакомка? Она с вами? Познакомьте!

Перед ними стоял статный мужчина в темно-коричневом бархатном пиджаке. Лицо удлиненное, с массивной челюстью, лоб высокий, брови кустистые, голос звучный и проникновенный. Ольга Сергеевна узнала известного мхатовского актера и смутилась. А он легко, по-юношески склонился к ее руке.

— Семен Григорьевич, должно быть, уже все поведал вам о французском фарфоре, — рокоча красивым басом, проговорил он.

— Нет-нет… Мне хотелось бы…

— Ну так слушайте!

И Ольга Сергеевна узнала, что до XVIII века в мире был известен лишь один вид фарфора — китайский, тайну которого его создатели хранили свято. Может быть, Европа так и осталась бы без своего фарфора, если бы не алхимики…

— А я думала, что алхимики — это псевдоученые, шарлатаны…

— Ничего подобного! — актер звучно рассмеялся. — Это любопытнейшая история! Алхимик Иоган Фридрих Бётгер пообещал Августу II Сильному, курфюрсту Саксонскому и королю Польши, открыть способ превращения свинца в золото. Алчный правитель, боясь, что тайна этого превращения уплывет от него, заключил алхимика в заточение, где тот и занимался своими опытами. Золота Бётгер не открыл, зато разгадал секрет изготовления фарфора. Каков гусь!

Венценосные правители Европы быстро смекнули, что алхимик дал им в руки верный способ обогащения: фарфор, хотя и не являлся драгоценным металлом, тем не менее мог обогатить королевскую казну не хуже золота. Недаром Людовик XV выделил из своих средств 50 тысяч ливров на устройство фарфоровой мануфактуры близ Венсена. Не поскупился! Знал, что деньги возвратятся сторицей!

— Посмотрите вот на этот букет… Он сделан в Венсене… Цветы как живые… Какие формы, краски… Не хватает только аромата…

— Прелесть!

— Заводик в Венсене, — продолжал актер, — не удовлетворял растущего спроса на фарфор. И тогда на землях королевской фаворитки Помпадур возникло новое предприятие — Севрская фарфоровая мануфактура. Так что и королевской фаворитке мы кое-чем обязаны. Отныне по указу короля все изделия с фирменным знаком Венсена должны были продаваться как бракованные. Севру не нужны были конкуренты!

Семен Григорьевич чувствовал себя глубоко несчастным. Его оттерли в сторону, затмили. Этот человек полностью завладел вниманием Ольги Сергеевны. Они идут рядом, оживленно беседуют, смеются, а он, жалкий, покинутый, плетется сзади. Вот он всовывает между ними свою узкую лисью мордочку и, пробуя перехватить инициативу, говорит:

— Севр нетрудно узнать по четким, геометрическим линиям классицизма…

Но актер его перебивает:

— Еще неизвестно, что стало бы с этим знаменитым Севром, кабы не российские целковики!

— Ой, расскажите! — Ольга Сергеевна раскраснелась, как девочка. Ей явно льстит внимание этого красавца.

— Революция смела короля. Над Севром нависла угроза. Поток заказов от аристократов прекратился, мануфактура стала хиреть. Но тут подоспела из России щедрая плата за «Бирюзовый сервис с камелиями», изготовленный на четверть века раньше по заказу Екатерины II. Это спасло Севр. Он выжил…

Семен Григорьевич предпринимает новую попытку:

— А как поживает ваша знаменитая коллекция? Есть ли новые приобретения?

— Моя коллекция?

Актер почему-то хмурится. На лице печать раздумий. И тут становится видно, что он уже далеко не молод и, по-видимому, нездоров.

— Душно здесь… Эти калориферы… Хорошо бы — на свежий воздух.

Он засовывает руку под пиджак и массирует грудь — там, где расположено сердце.

— Увы, человек смертен, — грустно говорит он. — Создания его рук, как правило, переживают его. А вот переживут ли нас с вами наши коллекции? Разойдутся по разным рукам, сгинут… Что останется? Ничего. Вот я и подумал: подарю-ка свою коллекцию какому-нибудь музею. Может быть, расщедрятся, повесят табличку, мол, фарфор из коллекции такого-то… Все-таки память.

Ольга Сергеевна утешает его:

— Вам ли беспокоиться о памяти!.. Вас знают и любят миллионы поклонников театра!

— И поклонниц… — ревниво вставляет Семен Григорьевич.

— Да, да… — растерянно роняет актер. Достает из кармана бархатного пиджака стеклянный цилиндрик, вытряхивает на ладонь белую таблетку, бросает в рот. — Я, пожалуй, пойду… А вы остаетесь?

— Да, надо еще осмотреть коллекцию русского фарфора.

— Елизаветинский… О, это моя любовь! — говорит актер и откланивается.

Семен Григорьевич с облегчением вздыхает. Наконец-то он остается наедине с Ольгой Сергеевной. Сейчас он прочтет ей лекцию о русском фарфоре.

Но едва он собрался открыть рот, как на него вихрем налетел низенький толстенький человечек и засыпал его ворохом слов:

— Как хорошо, что я вас встретил! Семен Григорьевич, вы мне поможете! Понимаете, приобрел я по случаю одну вещицу: фигурка мальчика с корзиной пасхальных яиц. На мальчике синяя рубашка, ворот и пояс золотые. Штаны с лиловыми полосками. Черная шляпа с розовой лентой.

— Клейма нет?

— Представьте, есть! Отчетливое клеймо фабрики Д. Насонова — синяя подглазурная монограмма ДН.

— Ну, если насоновская, — говорит Семен Григорьевич, — то это начало XIX века. Насоновская фабрика просуществовала всего два года — с 1811 по 1813-й.

— Да это я знаю! — восклицает человечек. — Меня интересует другое. Аналогичная фигурка была в свое время определена собирателем Сомовым как изделие императорского завода конца екатерининского времени. Или павловского. Встает вопрос: кто у кого копировал — Насонов у императорского завода или императорский завод у Насонова?

— Скорее, первое, — подумав, говорит Семен Григорьевич.

— И я так рассудил! — радостно восклицает толстенький человечек. — Но вот закавыка: по Сомову выходит, что его фигурка сделана раньше, чем моя. Ошибается он, что ли?

— Гм… Гм… — мнется Семен Григорьевич. Но его собеседника уже и след простыл.

Мрачного вида мужчина с большим жировиком под левым ухом грубо хватает Семена Григорьевича за рукав, оттаскивает в сторону. О чем они говорят, Ольге Сергеевне не слышно, но на их лицах такая злоба, а жесты столь угрожающи, что она начинает встревоженно озираться, не видно ли где милиционера.

Спустя некоторое время Семен Григорьевич возвращается бледный, потрясенный…

— Друг мой, кто этот страшный человек? Что ему от вас нужно?

— Некий Клебанов.

— Коллекционер?

— Какой там коллекционер… Проходимец… Наглец… Вздумал меня запугивать… Я ему покажу… — изо рта Семена Григорьевича вылетают хриплые угрозы. Люди оборачиваются, с удивлением смотрят на Лукошко.

Ольге Сергеевне не по себе.

— Пойдемте. Здесь действительно душно, — она увлекает своего спутника к выходу. Он покорно плетется вслед за нею.

Во время утренней репетиции в зал вошел гардеробщик Никитич и знаками подозвал Семена Григорьевича.

— Что случилось? Опять три рубля до получки?

Никитич, неопределенного возраста мужчина, с бледным, отекшим от постоянного пьянства лицом, был единственным человеком, которому Семен Григорьевич ссужал небольшие суммы. А вообще-то он в принципе был против одалживания денег, полагая, что эти операции приносят не пользу, а вред — портят отношения. Ему нравились присказки: «Берем на время, а отдаем навсегда…», «Берем чужие, а отдаем свои…». Никитичу отваливал трешки по двум причинам: во-первых, тот их отдавал точно в оговоренный срок, а во-вторых, отдавал с процентами… Нет-нет, проценты Никитич выплачивал не деньгами, а услугами — то по его просьбе вызовет такси (хотя такси Семен Григорьевич пользовался крайне редко, лишь в исключительных случаях — не любил попусту транжирить деньги), то сбегает на уголок за бутылкой молока или кефира.

— Так сколько тебе? — хмурясь, Семен Григорьевич полез за своим портмоне. Расставаться с деньгами — это всегда так неприятно!

— К вам вьюнош пришел… Просют выйти.

— Какой вьюнош? Я никаких вьюношей не знаю.

Вслед за Никитичем Семен Григорьевич двинулся по ковровой дорожке между креслами и вышел в вестибюль. Никитич отправился в гардеробную, где, усевшись за деревянной стойкой, стал протирать суконкой театральные бинокли.

Семен Григорьевич тотчас узнал в молодом человеке, вскочившем при его появлении с мягкой, обтянутой кожей скамейки, стоявшей у большого зеркала, Евгения Извицкого, у которого на днях приобрел «Св. Цецилию». На юноше был старый рыжий плащ. С ним совсем не вязался длиннющий голландский шарф в красную и черную полоску, обмотанный вокруг худой шеи.

— Вы меня обманули! Верните мою картину! — сдавленным голосом выкрикнул юноша.

Семен Григорьевич оглянулся на Никитича, занятого своим делом (широко, словно судак, разинув рот, он дышал на линзы биноклей, а потом протирал их суконкой), и проговорил:

— Тише, пожалуйста… Успокойтесь.

Он увлек Евгения в противоположный угол фойе:

— Я не понимаю, о чем вы?

— Вы меня обманули! — продолжал твердить заученную фразу Евгений. — Я принес деньги, вот они, здесь почти все, а вы верните мне картину! Верните! Здесь не хватает тридцати рублей, я заработаю, принесу.

Семен Григорьевич пожал плечами:

— Криком вы ничего не добьетесь. Лучше спокойно объясните: в чем моя вина?

Юноша закинул через плечо размотавшийся шарф и выпалил:

— Вы говорили, что это копия. А это подлинник!

Семен Григорьевич усмехнулся:

— Это была ваша картина. И ваше дело было знать, копия это или подлинник. Разве я не просил вас назвать вашу цену? Просил. Вы отказались, не так ли? Я назвал свою. Она вас устроила. Так чем же вы недовольны?

Юноша смешался. Лицо его побледнело, и ярче стали выделяться красные пятна прыщей. Он со злостью смотрел на Семена Григорьевича, не зная, что сказать.

— Кстати, кто вам сказал, что эта картина подлинник? Да еще ценный, потому что не каждый подлинник, как вы, должно быть, сами понимаете, представляет интерес!

— Один знающий человек! Он исследовал картину инфракрасными лучами!

— Вы говорите о Клебанове?

— А хотя бы и о нем! Какое это имеет значение?!

— Кое-какое имеет. Не заявил ли вам этот самый Клебанов поначалу, что картина — копия?

Честный юноша вынужден был это подтвердить:

— Да, заявил. Но потом он признался…

— Вот видите, — покивал седой головой с пробором Семен Григорьевич. — Вы сами только что подтвердили, что Клебанов нечестный человек, обманщик. Почему же вы тогда упрекаете в обмане не его, а меня, человека, который вам вовсе не враг, не обманывал вас, а совершил с вами полюбовную сделку?

У Евгения забегали глаза. Видимо, железная логика Семена Григорьевича произвела на него впечатление. И о то же время он чувствовал себя одураченным.

— Как бы там ни было, а сделка недействительна. Я хочу, чтобы мне вернули картину!

Он резко взмахнул рукой. От этого движения концы длинного шарфа соскользнули вниз и теперь черной бахромкой касались затоптанного мраморного пола. Евгений подхватил концы, дважды обмотал их вокруг шеи. Но тут ему сделалось нестерпимо жарко. Он снова потянул шарф…

Семен Григорьевич следил насмешливым взглядом за муками современного Лаокоона.

— Вы не ребенок, а взрослый человек, и здесь не детский сад… — строго проговорил Семен Григорьевич. — «Я хочу, я не хочу». Вы, находясь в здравом уме и в здравой памяти, добровольно уступили мне картину за определенную, вполне устроившую вас цену. А теперь, почему-то решив, что можете сорвать за нее большие деньги, требуете ее назад! Это нонсенс! Представьте хотя бы на минуту, что произойдет, если все последуют вашему примеру и, следуя своим капризам, начнут аннулировать совершенные сделки? Будет хаос! Мой вам совет — гоните прочь негодяя Клебанова! Он вас хорошему не научит. У нас с ним старые счеты, и он нарочно, чтобы досадить мне, толкает вас на безрассудные поступки. Успокойтесь и ступайте домой. Я дал вам хорошую цену. Часть полученной суммы, если я не ошибаюсь, вы уже истратили? — он указал на красно-черный шарф.

Евгений залился краской, прыщи мгновенно куда-то делись, он на глазах похорошел. Запинаясь, сказал:

— Да… Нет… Я заработаю… Я верну…

В глазах Семена Григорьевича зажглись торжествующие огоньки. Он поднял указательный палец, назидательно сказал:

— Вы выглядите смешным… Это нехорошо. Прощайте. Он повернулся и пошел через фойе назад — в зал. Евгений, вцепившись в концы шарфа, истерично крикнул, срывая голос:

— Я так и знал, что ничего не добьюсь! Разве вы люди? Вы — звери! Когда-нибудь вы за это поплатитесь!

На ходу Семен Григорьевич оглянулся. Никитич, отложив в сторону огромный бинокль, тянул, как жираф, шею, стараясь не пропустить ни единого слова.

— Вы должны мне все рассказать! — строго, почти повелительно произнесла Ольга Сергеевна. Они сидели все в тех же вольтеровских креслах, как и несколько дней назад, когда Семен Григорьевич увлеченно рассказывал о своей новой покупке — картине с изображением святой Цецилии.

Но сейчас не было в их беседе безмятежной неторопливости, они были сосредоточенны, почти мрачны, и дух тревоги реял над их головами. Минуту назад, когда Семен Григорьевич вышел на кухню, чтобы снять с плиты чайник, прозвенел телефонный звонок. Ольга Сергеевна сняла трубку и остолбенела. На нее обрушилась площадная брань вперемежку с угрозами.

— Кто говорит? Вы куда звоните? — вскрикнула она, но на другом конце уже положили трубку.

И вот теперь Семен Григорьевич бледный, безмолвный, как провинившийся школьник, сидел перед Ольгой Сергеевной, опустив глаза долу.

— Ну прошу вас…

Еще секунду назад он принял твердое решение ничего не рассказывать ей, не отравлять ее жизнь своими заботами и страхами, но нежно-просительные нотки в ее голосе неожиданно вызвали у него прилив жалости к самому себе и развязали язык.

Он все рассказал. А закончив, встал из кресла, принес из кухни круглую табуретку, взгромоздился на нее и осторожно снял со стены «Св. Цецилию». Скривил губы в усмешке:

— Увы, я не заслужил ее покровительства…

Вынес картину в переднюю. Когда вернулся, Ольга Сергеевна как ни в чем не бывало разливала по чашечкам чай, накладывала в розеточки клубничное варенье, оживленно говорила о каких-то посторонних вещах, о милых пустяках. Ни гневного взгляда, ни слова осуждения.

Глядя на ее, раскрасневшееся милое лицо, Семен Григорьевич с новой силой ощутил, как он любит эту необыкновенную женщину.

На другой день Ольга Сергеевна привезла ему подарок — вторую тарелку с изображением арфистки. Она сама поставила ее в стеклянную горку на среднюю полку — рядом с первой тарелкой. Как Семен Григорьевич ни возражал, как ни убеждал Ольгу Сергеевну, что ни за что не возьмет ценную тарелку, как ни клялся, что вещица эта будет ему вечно напоминать о его грехе, о некрасивом поступке, о его несмываемом позоре, но она проявила настойчивость. Резонно заметила:

— Какая разница, где она будет напоминать вам, как вы говорите, об этом самом позоре — в вашей квартире или в моей? Или вы решили со мной рассориться?

— Что вы, что вы! — замахал руками Семен Григорьевич. Блеклый румянец — свидетельство охватившего его волнения — появился на впалых щеках. Он и помыслить не мог, чтобы расстаться с этой женщиной. — Вы же знаете, мое единственное желание — быть всегда с вами… До гробовой доски. Если вы, конечно, меня раньше не прогоните.

Она посмотрела на него долгим взглядом, вздохнула и сказала:

— Если раньше не прогнала, то теперь уж не прогоню. Видно, судьба у нас с вами такая…

Тень легкой грусти набежала при этом на ее прекрасное лицо.

Семен Григорьевич приник к ее руке поцелуем и долго-долго не поднимал головы.