Коллекция

ТЕЛЕГРАММА

Лейтенанту Тихонову было поручено взять Любу под особое наблюдение. О ней было известно много нехорошего: девчонка беспутная, уже в шестнадцать лет прижила неизвестно от кого ребенка, специальности не имеет, одно время работала курьером в министерстве, потом билетером на аттракционе в парке «Сокольники», затем секретаршей в каком-то учреждении. Но подолгу нигде не задерживалась. Работать, видимо, не любила, зато любила проводить время в кафе и ресторанах. Ей нравилось также раскатывать по городу на оранжевом «Запорожце» Кеши Иткина…

Но теперь Кеша сидел в следственном изоляторе, а Люба обивала пороги на Петровке, безуспешно добиваясь свидания с ним. Это свидание неожиданно было ей разрешено.

После того как Люба, проведя в следственном изоляторе с полчаса, вышла на улицу, лейтенант Тихонов незаметно последовал вслед за нею. Однако, к его разочарованию, Люба отправилась к своему дому и скрылась в подъезде.

Тихонов уселся на лавочке в скверике напротив и достал из кармана «Вечерку».

Но долго ждать не пришлось. Люба появилась вновь. За руку она держала крошечную девочку в ярко-зеленом комбинезоне.

— Люба! Давай играть! — крикнула малышка и побежала по тротуару.

«Это ж надо, мать по имени называет! — подумал Тихонов. — И то сказать, какая она ей мама».

Нагулявшись, Люба с дочкой снова скрылась в доме. «Теперь обедать будут», — догадался Тихонов, с тоской поглядывая на вывеску пельменной, расположенной напротив Любиного дома. Но прерывать наблюдение было никак нельзя.

Через полчаса опять показалась Люба. Она вышла на проезжую часть улицы и подняла руку. «Наверное, в кармане ни гроша, а ловит такси», — отметил про себя Тихонов и побежал искать машину, на которой мог бы следовать за ней.

Такси, в котором ехала Люба, остановилось возле учреждения, где до ареста работал Кеша. Лейтенант забеспокоился. В этом старом, переоборудованном из церкви, здании вести наблюдение будет нелегко. Можно натолкнуться прямо на Любу в длинном коридоре, куда выходят двери всех помещений, или вовсе утерять ее из виду в этих катакомбах. Нет, упустить Любу он никак не мог. Достаточно ему той давней истории с Булыжным, которого он упустил в подъезде, увлекшись разглядыванием шкатулки с изображением Наполеона.

Зачем же Люба приехала в Системтехнику? За какой-нибудь понадобившейся Кеше справкой? Хочет упросить общественность организации взять ее дружка на поруки? Ну, из этого вряд ли что выйдет. А может, цель ее поездки совсем другая? Недаром же подполковник строго наставлял его: «Глаз с нее не спускать! Фиксировать каждый шаг, каждый контакт!»

Лейтенант припомнил: в Системтехнике работают Булыжный, сын Лукошко и его жена Нина. Булыжный в больнице. Остаются Лукошко и Нина… Так кто же из них ее интересует?

Погуляв по длинным коридорам, Люба вошла в одну из комнат и обратилась к сотруднице с вопросом:

— Я могу увидеть Дмитрия Семеновича?

«Ей нужен Лукошко!» — отметил Тихонов. Сквозь полуоткрытую дверь ему отчетливо был слышен весь разговор.

— Его сегодня нет… И видимо, не будет.

— А где он?

— Дома… Вы хотите ему что-нибудь передать?

— Нет. Мне нужен он сам. Значит, я застану его дома?

— Да, только дома-то у него два, — вступила в разговор еще одна женщина. Она сидела за столиком у окна и нажимала разноцветные кнопки вычислительного устройства.

— Как два? — не поняла Люба.

— Он или у себя дома, или у жены. Они еще не съехались, — отвечала женщина.

Узкое лицо Любы еще более вытянулось:

— А вы не знаете случаем адрес жены?

— Да она у нас в плановом отделе работает. Вторая дверь налево. Вы к ней самой обратитесь. Она скажет, где его найти…

— Спасибо.

Она вышла из комнаты и, не заходя в плановый отдел, направилась к выходу. «К жене не хочет обращаться. Ей нужен Лукошко».

Люба снова остановила такси и поехала на старый Арбат. Долго звонила в квартиру Лукошко. Затем в раздумье постояла на площадке, не зная, что делать. Теперь она, должно быть, жалела, что не узнала адреса жены Лукошко. Когда Люба спустилась вниз и вышла из подъезда, Тихонов подошел к ней. Представился, показал удостоверение.

— Вас интересует адрес жены Лукошко? Я вас сейчас провожу… Но по дороге мы кое-куда заедем.

На этот раз такси пришлось останавливать лейтенанту. Люба уселась на заднее сиденье с подчеркнуто независимым видом. Она старалась бодриться, но вид у нее был довольно жалкий.

На Петровке Тихонов провел Любу к Коноплеву.

— Вот что, Люба, — сказал Николай Иванович. — Мы узнали, что во время свидания Иткин тайно передал вам записку. Не спешите отрицать, не ставьте себя в глупое положение. Вот фотография, здесь отчетливо видно, как Иткин вручает вам свою писульку. Записка лежит вот в этой вашей красивой сумке. Натуральная кожа?

— Да… — машинально ответила Люба. Она была сбита с толку обходительной, почти ласковой манерой разговора, который вел с ней подполковник.

— Расстегните сумку и покажите мне записку. Если вы не сделаете это добровольно, то мы…

— Понимаю. Возьмете силой? — вызывающе произнесла хриплым голосом Люба.

— Силой? Кто вам такие глупости про нас наговорил? Нет, мы обратимся к прокурору с просьбой вынести постановление об изъятии у вас нужного нам документа. Это, конечно, займет время… Вам придется подождать…

— В тюрьме? — на Любином бледном личике отразился ужас — Я не могу. У меня дочка одна дома сидит.

— У вас уже есть дочка? Сколько ей? Три? Самый милый возраст. Ну так как, Люба?

Поколебавшись, Люба открыла сумочку, оттуда достала тюбик губной помады «Лакме», сняла колпачок, вытащила скомканную в шарик записку. Коноплев взял ее из Любиных рук, аккуратно развернул, разгладил, прочел.

— Понятно. Кому велено передать сие?

— Дмитрию Семеновичу Лукошко.

— Поручение надо выполнять. Подождите минуточку. Мы сейчас снимем с записки ксерокопию, а оригинал вернем вам. И вы его доставите по назначению. Лейтенант Тихонов вас проводит. Я сейчас…

Через полчаса Люба нажала кнопку звонка квартиры, где проживала жена Лукошко. Послышалось шарканье ног, в дверях показалось бледное, одутловатое лицо Мити.

— Вам кого? — он запахнул на голой груди халат, поежился.

— Это вам. От Иткина.

На лице Мити отразился ужас:

— Господи! Зачем это… — Он не договорил фразы. Трясущимися руками развернул записку. Шевеля пухлыми губами, прочел:

— Он с ума сошел! Вовсе и не кореш, а так, знакомый. С чего он взял? Писать мне оттуда — это безумие!

Митя затравленно оглянулся. Схватил Любу за плечо, притянул к себе. Зашептал в ухо:

— Передайте, чтобы он молчал. А то ему же будет хуже! Все! И больше ко мне не ходите!

Он почти силой вытолкал ее на лестничную клетку, с грохотом захлопнул дверь.

— Ну как? Передали? Он вас не обидел? — заботливо спросил Тихонов девушку, когда она вышла из подъезда.

Люба ответила неожиданно грубо:

— А-а, идите вы… Подвели под статью и радуйтесь! А в душу не лезьте!

Тихонов нахмурился:

— Ваш дружок Иткин запутался сам и вас впутывает в грязную историю. Чем дальше вы будете от него держаться, тем лучше. Подумайте о своей дочке… Кстати, почему она вас зовет по имени?

Люба ответила:

— Она бабушку зовет мамой. А меня: Люба да Люба… как подружку… Говорит, что таких молодых мам не бывает.

— Идите домой. Дочка небось заждалась.

Он повернулся и быстрым шагом направился к станции метро.

Выслушав отчет лейтенанта, Коноплев поскреб плохо выбритый подбородок (утром отказала электробритва, а свежего лезвия под рукой не оказалось) и проговорил:

— Пора всерьез заняться Иткиным. Выяснить его связи. Вполне возможно, что он знаком с Шакиным. Побывайте у парня дома…

Лейтенант Тихонов показал фотографию Шакина соседке Кеши Иткина, поинтересовался, не бывал ли здесь этот человек. Ответ был краток:

— Нет, не бывал.

Тихонов в последний раз окинул комнату Иткина внимательным взглядом. Обратил внимание на красивые раковины. Нежно-розовые, сверкающие, будто перламутровые.

— Это он откуда привез?

— Из-под Сухуми. Он в октябре на неделю туда летал. Отдыхать. И откуда у него, паршивца, такие деньги?

— Говорите, в Сухуми летал? Один или с подругой?

— Один. Сначала хотел свою Любку прихватить, а потом передумал. Так она ему такой скандал закатила! Девчонка с характером.

«Почему он передумал и в последний момент отказался от общества Любы? Меркантильные соображения? Вряд ли. Может быть, ему кто-нибудь запретил?»

Своими соображениями Тихонов поделился с Коноплевым. В тот же день лейтенант вылетел в Сухуми. Назад он вернулся с «уловом».

Привез большую розовую, отливающую перламутром раковину, подобную той, которую видел в квартире Иткина, и фотографию, обрезанную зубчиками, — дело рук пляжного фотографа из Гульрипши. На ней были изображены двое мужчин в плавках. Они стояли обнявшись.

— Молодец! — взглянув на фотографию, похвалил его подполковник. И вызвал на допрос Кешу Иткина.

— Итак, вы по-прежнему продолжаете утверждать, что не знакомы с Шакиным?

Кеша отрицательно покрутил головой на цыплячьей шее:

— Впервой увидел его здесь… у вас. А кто он такой?

— Плохи ваши дела, Иткин. Очень плохи.

У Кеши забегали глаза:

— А что я такого сделал? Что?

Коноплев молча протянул Иткину фотографию, привезенную Тихоновым из-под Сухуми.

— Вы утверждали, что не знали Шакина, а на снимке стоите с ним в обнимку.

Иткин взглянул на фото и закрыл лицо руками. До Коноплева донеслись рыдания. Сквозь Кешины пальцы, как вода сквозь гнилую запруду, хлынули слезы.

— Подождите плакать. Это еще не все. Во время свидания со своей знакомой Любой Зезюлиной вы вручили ей записку для Дмитрия Лукошко. Отпираться, Иткин, смысла нет. Люба во всем призналась, да и записка у нас в руках. Кстати, до Лукошко ваше послание дошло, но помогать вам, судя по всему, он не собирается. Да и вряд ли помог бы, даже если бы захотел. Будете по-прежнему запираться или постараетесь облегчить свою участь чистосердечным признанием? Я вам советую второе…

Кеша шмыгнул носом и часто-часто закивал головой:

— Я все скажу… все… Я не убивал… Это они… Это они.

Сквозь окно сочился белесый тусклый свет. Митя проснулся, примерно с час ворочался в постели, потом вновь впал в забытье. И теперь чувствовал себя неотдохнувшим, разбитым, голова была тяжелая.

Сел в кровати, свесил короткие ноги. Ощутил, какой пол грязный. Старая мастика, смешавшись с пылью и неизвестно откуда налетевшим пухом, образовала плотный липкий слой грязи. Она липла к коже, пока он шарил ногой по полу, отыскивая шлепанцы.

В нем вспыхнуло яростное раздражение против Нины. Запустила квартиру, грязь непролазная. И еще. Проснувшись, раздвинула шторы, чтобы накраситься у зеркала, что висело в углу, рядом с огромным рассохшимся старым шкафом. А между тем могла бы включить маленький кованый фонарик «под старину», для этого достаточно было потянуть за шнурок с белой пластмассовой воронкой на конце. Митя сам прилаживал эту воронку, проделал шнурок сквозь маленькое отверстие и завязал узлом. Пришлось потрудиться после очередного скандала: он-де ничего не делает по дому, уж такую-то мелочь, казалось, мог взять на себя, раз от него все равно никакого толку.

Последнее время она открыто высказывает свое пренебрежение к Мите, хотя это он должен был бы гневаться на Нину, а не она на него. Подумать только: изменить ему и с кем — с его личным врагом Булыжным!

Распаляя себя, вспомнил, как однажды (это было прошлой осенью) он выследил Нину. В тот день жена слишком долго возилась у зеркала, и у него возникло подозрение. Не успела Нина выйти из дому, он кубарем слетел с лестницы, выскочил из подъезда.

Плавные линии по-девичьи гибкой фигуры жены, знакомое движение головы, которым она стряхнула упавшие на лоб волосы, заставили его сердце болезненно сжаться. Как будто это не серо-голубой троллейбус, а сама безжалостная судьба вот-вот унесет жену от него…

— Такси! Такси! — его голос сорвался на крик.

Метнулся на проезжую часть мостовой, едва не попав под колеса. Усаживаясь на заднее сиденье, с мгновенно вспыхнувшим острым сожалением подумал: «А может быть, было бы лучше, если бы… угодил?»

— Товарищ водитель! Следуйте за тем троллейбусом!

Митя чуть было не упустил жену из виду. Сойдя с троллейбуса, Нина быстрым шагом отошла от остановки, пересекла улицу и свернула на сквер у памятника Лермонтову. Ровные шпалеры аккуратно подстриженных кустарников, гранитная площадка у подножия памятника… Поеживаясь от утренней сырости в своем плащике, Нина поднялась на гранитную площадку и поглядела наверх, на часы, украшавшие башенку напротив.

Она явно кого-то ждала.

Митя и сам не мог понять, зачем он взялся выслеживать жену. Для того чтобы убедиться, что у нее кто-то есть? Он давно подозревал это. Чтобы узнать, кто этот человек? Но зачем? Как только отвлеченная фигура третьего материализуется в конкретную личность, Митины страдания наверняка не только не уменьшатся, а, наоборот, во сто крат усилятся, станут невыносимыми… Чтобы застигнуть жену на месте преступления и потребовать развода? Но она и так не держит его. Уходи. Скатертью дорожка.

И все-таки испытывал необоримое желание узнать и увидеть, с кем встречается Нина, и довести свои отношения с женой до той последней грани, за которой ничего нет, бездна, мрак, темнота.

Откуда-то вынырнула знакомая высокая, чуть сутуловатая мужская фигура и направилась к Нине. Они легко соприкоснулись лицами, засмеялись.

А Митя испытал прилив тошноты. Иван Булыжный! Почему именно он, сослуживец и личный враг? Неужели не могла выбрать кого-нибудь другого? Или она сделала это нарочно? Чтобы побольнее ужалить его, Митю? За что Нина так ненавидит его?

Взявшись за руки, Нина и Булыжный удалились, а он, медленно и нетвердо, как больной, поднялся на гранитную плиту, где еще минуту назад они стояли. На черном камне четко выделились две пары мокрых следов.

Нина не любит его. Он знает это. Зачем же женился? Да затем, что всегда жаждал обладать тем, на что не имел права, что не давалось ему в руки, ускользало от него. Добившись невозможного, заполучив желанное, укреплялся в сознании собственной значимости. Ему постоянно нужны были весомые доказательства его ума, находчивости, удачливости; только получив их, он мог жить дальше.

Женитьба на красавице Нине была одним из таких доказательств.

…Из кухни донесся резкий звук, кто-то с силой бросил на дно раковины нож и вилку. Значит, Нина еще не ушла.

Митя схватил махровый халат, оставшийся от отца, — синий в красную и белую полоску. Натянуть его на себя оказалось делом нелегким: рукава были вывернуты внутрь. Митя запутался в плотной, хранящей резкий запах отцовского тела ткани, он был спеленутым, как бы связанным… Глупый детский страх сжал сердце: вдруг почудилось, что ему никогда не вырваться на волю.

Шаркая спадающими с ног шлепанцами, отправился на кухню. Нины здесь не было. Приоткрыл дверь в ванную. Нина старалась дотянуться к высоко вбитому в стену крючку и повесить на него тяжелый мешок с бельем.

Завидев Митю, сердито бросила:

— Это ж надо умудриться так прибить крючок! На нем только вешаться… Что за недотепа! Лучше бы я вбила крючок сама! А ну-ка, дай табуретку! Живо!

Он послушно принес из кухни табуретку. Нина легко, словно ей было двадцать, а не тридцать, вскочила наверх. Подняла руки с мешком, потянулась, край халата приподнялся, и стали видны верхние полоски чулок, слегка вытянутые пластмассовыми застежками от резинок.

Как будто кто-то толкнул его вперед, он шагнул и обхватил руками теплые, плотные ноги жены, прижался. И тотчас же ощутил сопротивление. Она резко отстранилась, табуретка качнулась.

— А ну-ка, пусти! — голос был резкий, неприятный.

Высвободившись из его рук, Нина спрыгнула с табуретки.

— Бесстыжая, — хныкал Митя. — Завела себе любовника, а мужа гонишь.

— Замолчи!

Он испугался, прикусил язык.

За завтраком Нина заявила:

— Так и знай, я им все сказала!

Митя не донес ложку до рта, замер. Длинная макаронина свисала вниз, того и гляди, упадет. Казалось, его интересует только одно — упадет или нет. Глядел на макаронину с таким напряжением, что покраснели глаза. Наконец выдавил из себя:

— Сказала? Что сказала?

Нина сорвалась на истерический выкрик:

— Это ты подговорил их убить Булыжного! Какая подлость!

Митя почувствовал облегчение. А он-то думал… Слава богу, пронесло. Разжевав макаронину, спокойно произнес:

— Я подговорил убить Булыжного? Да ты с ума сошла! Какая глупость! Ничего себе обвиненьице! Скоро твой дружок поправится и сам все скажет… Но как ты можешь говорить о любовнике со мной, твоим мужем, ставить нас рядом?

Нина возмутилась:

— Ты и он… Да разве вас можно поставить рядом? Ты мелок, корыстен, для тебя жить — это значит владеть чем-нибудь. Таким, что превышает твои возможности, потреблять то, на что у тебя нет никакого права… Ты не всамделишный, чтобы существовать, тебе нужно постоянно самоутверждаться! Причем за счет других… А он… Ему не надо самоутверждаться, он таков, каков он есть, умен, добр, честен, смел. И ему ничего не нужно: ни денег, ни тряпок, ни комфорта — ничего! Он и меня сделал другим человеком. Я ему стольким обязана!

Ложка вновь двинулась к Митиному лицу, но в последний момент макаронина все-таки сорвалась, прокатилась по мятой пижаме, оставляя на ней масляные следы, и упала на грязный линолеум.

— Вот не везет! — не проговорил, а проныл Митя, заглядывая под край криво свисающей со стола клеенки. Ему жаль было утерянной макаронины.

Митя постарался пропустить обидные слова жены мимо ушей. Риторика влюбленной дуры. Ничего, одумается.

Нет, он не переоценивал своих личных достоинств. Красавица Нина никогда бы не остановила на нем свой выбор, если бы однажды не увидела его в блестящем окружении редких и дорогих вещей отцовской коллекции. А раз так — можно не опасаться, что Нина поддастся своему чувству к этому нищему забулдыге Булыжному и уйдет к нему. Особенно сейчас, когда Митя наконец добился своего и отцовская коллекция переходит в его руки. Может быть, пора поставить Нину перед выбором: или коллекция, или любовник. Она испугается и отступит, непременно отступит! — пробовал убедить себя Митя. Но червь сомнения грыз его изнутри, иногда ему начинало казаться, будто коллекция внезапно потеряла свою власть над Ниной, уступив ее какой-то иной, непонятной и поэтому неодолимой силе.

После ухода Нины Митя некоторое время без толку слонялся по маленькой квартире, не зная, чем заняться. Он не любил этого обиталища. Его убожество раздражало Митю. Особенно болезненно он воспринимал дешевые безделушки: кованый фонарик ценой в 20 рублей, чугунный подсвечник — 8 рублей, чайный сервиз из керамики — 30 рублей, чеканку, изображавшую грузинскую девушку с кувшином на плече на фоне улыбающегося солнца, — 18 рублей. Ему, выросшему среди уникальных и бесценных вещей, среди сокровищ, претила вся эта дешевка.

Теперь, когда отца не стало, они, конечно, могли бы жить в квартире с антресолями, на старом Арбате. Но Нина почему-то не хочет. Это все из-за Булыжного! Шлюха! Может, прогнать ее к чертовой матери? Один он, во всяком случае, не останется.

Митя решительным шагом подошел к телефону. Сначала позвонил на работу; мол, нездоровится, потрудится дома, к тому же у него есть отгул… Потом набрал номер Ляли. Услышав ее голос, спросил:

— Можешь быстро приехать ко мне?

— Конечно! — в Лялином голосе звучала радость.

— Жду!

Хотел было привести квартиру в порядок — помахал щеткой, разгоняя пыль по углам, сунул носки и пижаму в мешок с грязным бельем. Но ему это быстро надоело. Зачем стараться? Ляля любит его таким, каков он есть.

Может быть, Ляля тоже хотела, чтобы Митя любил ее такой, какая она есть? Примчалась на свидание форменной растеряхой: волосы разметались, набухшая от обилия материнского молока грудь, того и гляди, вырвет с корнем пуговицы на блузке, встречная складка на юбке смялась и при ходьбе выворачивается наружу, петля на колготках спущена. Митя подосадовал: «Дуреха, не могла как следует приготовиться к встрече с любимым человеком! Сама портит свое счастье».

— Извини, Митенька, Толик совсем замучил — верчусь как белка в колесе, от него отойти на шаг нельзя, а ведь у меня еще и диссертация. С ребенком так трудно!

— Я же тебе говорил… Сама захотела, — буркнул Митя, полностью снимая этими словами с себя бремя отцовской ответственности.

Он с азартом подскочил к Ляле:

— Прочь, прочь все лишнее, иди сюда, скорей!

Но зря он так торопился, напрасно возбуждал себя. Крах!

Откинулся на подушку, закинув кверху локоть, прикрыл глаза, пробормотал:

— Ты сама виновата…

Хотя, в чем именно была виновата Ляля, сам не знал.

— Митенька, любимый… Не расстраивайся. Это от переутомления. Ты же столько работаешь!

Ему стало жалко самого себя. Повернулся к Ляле спиной и, спрятав в ладони лицо, громко расплакался.

Она придвинулась к его плечу жаркой грудью, стала ласково, как маленького, гладить по голове.

— А волосики-то у тебя, Митенька, поредели, — сказала она.

Он зарыдал еще горше.

— Митя, что случилось? — забеспокоилась Ляля.

Тогда он повернул к ней некрасивое, красное, мокрое от слез лицо и, издавая лающие звуки, произнес:

— Твой отец погубил меня! Мой проект… Если бы он прошел… я бы никогда… понимаешь, никогда… А теперь все погибло! Боже, все погибло!

Когда они прощались, он достал из кармана халата заранее приготовленную сложенную вчетверо двадцатипятирублевку, протянул Ляле:

— Вот возьми… Купи что-нибудь маленькому…

Ляля отшатнулась:

— Что ты, Митя! Как ты можешь?

Она повернулась и пошла к двери. Ожидала, что он задержит ее, объяснит свой жест, рассеет недоразумение. Но Митя не двинулся с места. Только вяло подумал: «Ну и тут с тобой! Скатертью дорожка!»

Мите было не по себе. Страшно разболелась голова. Надо было выпить анальгину, но он не знал, где лежат таблетки, а Нины все не было. Должно быть, прямо с работы она отправилась в больницу к Булыжному. Господи! Почему он, Митя, так несчастен? На глазах снова навернулись слезы.

Забрался на диван, с головой накрылся пледом. Ему стало немного легче. Словно опасности и страхи остались там, снаружи… Он забылся в тяжелом сне.

…Митя стоял на площади под низким, набухшим серыми тучами небом, а вокруг ничего и никого не было, и ощущение покинутости, одиночества сдавливало грудь. Он пытался закричать, но у него не получилось, в обезлюдевшем, опустевшем мире не было ничего — ни красок, ни запахов, ни звуков.

Но вдруг все переменилось, небо приподнялось в верхней, центральной точке и опустилось по краям, приобретя форму брезентового полога, шатра… Митя догадался, что это купол цирка шапито, куда он однажды в детстве ходил с отцом. На этот раз отца не было, а он, Митя, не сидел в амфитеатре, а стоял на неустойчивой, то и дело ускользающей из-под ног дощечке под самым куполом. Ему предстояло совершить опасный прыжок, сальто-мортале — оторвавшись от спасительной веревки, в которую судорожно вцепились его руки, отринув дощечку, несколько раз перевернуться в воздухе и потом вернуться назад, в свое утлое прибежище. После того как все будет кончено, вновь заиграет музыка, будут цветы, поздравления…

О, как было бы хорошо, если бы страшный прыжок уже был позади и он, скользя по веревке, со скромной гордостью победителя уже спускался на арену!.. Но нет, прыжок еще только предстоит совершить.

Митя бросает взгляд вниз, в зияющую пустоту под ногами, у него кружится голова, тошнота подкатывает к горлу. Все. Сейчас он потеряет сознание и упадет.

Страх останавливает сердце. Не хватает воздуха, он задыхается, в ушах звон.

Митя вскрикивает, сбрасывает с головы плед.

Тишину пронзает трель звонка.

Митя, шлепая босыми ногами, трусцой бежит в переднюю. У двери задерживается. Его вдруг охватывает ужас. А вдруг там, за тонкой деревянной перегородкой, Шакин? Обнаженное до пояса зверообразное существо ворвется в квартиру и набросится на него. С отрезком свинцового кабеля. Пройдет мгновение, и он, Митя, бесформенным кулем будет валяться на полу посреди комнаты, небрежно прикрытый пестрым пледом… От страха у него подкашиваются ноги, он прислоняется спиной к стене, чтобы не упасть.

Снова резкий и длинный звонок в дверь.

— Кто там?

— Откройте! Телеграмма!

Голос кажется знакомым. Знакомым с детства. Но он никак не может вспомнить, кому именно этот голос принадлежит.

— Откройте же!

Митя трясущимися руками отодвигает засов.

На пороге — бывший сосед по подъезду, инспектор угрозыска Коноплев. За его спиной еще двое.

Коноплев протягивает Мите бланк телеграммы. Тот берет его трясущимися руками. Читает: «Шестого или двадцать восьмого. Настаиваю категорически». Митя таращит глаза, ничего не может понять:

— Это не мне…

— Да, это не вам, — соглашается Коноплев. — Эта телеграмма послана Федору Шакину. Но послали-то ее вы…

— Почему я? Смотрите, тут нет подписи.

— И тем не менее бланк телеграммы был заполнен вашей рукой. Экспертиза установила… Кстати, почерк у вас, должен сказать, неважнецкий. С детства. Вы назвали Шакину числа, наиболее подходящие, с вашей точки зрения, для убийства отца. Магические числа. Но магия не сработала. Вы, гражданин Лукошко, задерживаетесь по подозрению в совершении тяжкого преступления. Одевайтесь… Поедете с нами.