Коллекция

БРАК ПО РАСЧЕТУ

Это было два с половиной года назад…

Приближался Новый год… Вопреки своим правилам — проводить с коллективом времени ровно столько, сколько это предусмотрено служебным распорядком, и ни на минуту больше, Митя разыскал председателя месткома Кукаркину и попросил записать его на новогодний вечер.

— Пять рублей! — строго взглянула на Митю Кукаркина, как будто подозревала его в том, что-он хочет выпить и поесть задаром.

— Да, да, конечно, — торопливо сказал Митя и полез в портмоне за пятеркой.

— Между прочим, местком доплачивает еще по три рубля на человека, — принимая от Мити деньги и желая его успокоить по поводу понесенных затрат, сказала Кукаркина и занесла фамилию Лукошко в список.

— Разрешите взглянуть, кто еще идет, — робко попросил Митя.

Он пробежал глазами столбик фамилий, нашел ту, которую искал, — Вишняк, и облегченно вздохнул. Вишняк — это была фамилия Нины.

Вечер проходил в загородном кафе «Лесное» — в длинном и узком помещении, похожем на коридор. Однако этот коридор никуда не вел, других помещений на первом этаже не имелось, кроме, конечно, подсобных. Столы были расставлены вдоль стен, украшенных дорогой чеканкой. Митю усадили на одном конце, а Нину — на другом. Лицо ее смутно белело где-то там, далеко, в полутьме. «На чеканку денег не пожалели, а вот с помещением пожадничали, — с досадой подумал Митя. — Неужели трудно было построить уютный квадратный зал?» До последней минуты теплилась надежда, что ему повезет и его посадят рядом с Ниной или, по крайней мере, напротив. Не вышло. С досады он быстро выпил положенное ему за внесенную плату и, подозвав официанта, заказал бутылку водки. Сидящие рядом женщины косились на Митю неодобрительно, зато мужская часть оживилась и разом дружелюбно с ним заговорила. Митя тотчас же смекнул, чем это ему грозит. Тут же наполнил принесенной водкой фужер и рюмку — для себя, а остальное отдал на разграбление, как говорится, на шарап.

В узком бетонном ущелье зала гулял холодный ветер. Из широко разверстых дверей кухни несло горелым. Нестройный гомон заглушал голоса смельчаков, произносивших тосты. Было холодно, неуютно, скучно.

Митя враз опустошил фужер с водкой. Закусил тонким и жестким, как подошва, ростбифом. С трудом подцепил вилкой несколько шариков зеленого горошка, отправил в рот.

Еще сегодня утром ему казалось, что в праздничной суматохе ресторанного великолепия удастся приблизиться к Нине, как-нибудь привлечь ее внимание. Сказать такое, что найдет отклик в ее душе. Сейчас об этом нечего было и мечтать. Ей, конечно, тоже холодно, она раздражена невкусной пищей, глупыми тостами, и Митя, заговорив с ней, ничего не добьется.

Хорошо понимая все это, Митя тем не менее, как только алкоголь зашумел в голове, тотчас же поднялся с места и, перебирая короткими ножками, покатился вдоль по залу-коридору к противоположному концу стола. Вдруг грянул оркестр. И кстати: Митя сможет пригласить Нину на танец.

Подкравшись сзади, он положил руку на округлое теплое Нинино плечо. Она обернулась, увидела Митю. Улыбка сбежала с ее лица.

— Что вы хотите?

— Потанцуем… — он с трудом разжал губы.

Она пожала плечами, медленно, нехотя поднялась. Виляя бедрами, Митя повел ее в танце.

Он думал, что удастся обменяться с нею парой фраз, но оркестр гремел так громко, а Нина держалась от Мити так отстраненно… А когда музыка стихла, Нина освободилась от Митиных рук, повернулась и быстро направилась к своему месту.

Он с трудом настиг ее.

— Пожалуйста, подождите минуту… — голос его звучал жалостно.

— Что еще?..

— Мне нужно с вами поговорить. Ради этого я вас и пригласил… Пойдемте в бар. Может быть, там лучше?

Бар был на втором этаже. Митя с трудом взобрался на высокий стульчик, вцепился руками в металлический поручень, ограждавший стойку, чтобы не упасть. Ноги его висели в воздухе, не доставая до пола.

Митя заказал коньяку — «самого дорогого» — и апельсиновый сок.

— Я хочу курить.

Митя попросил сигарет.

Она закурила, посмотрела на Митю из-под полуопущенных ресниц:

— Я вас слушаю.

Митя почувствовал, что сказать-то ему и нечего. Он отхлебнул большой глоток коньяку, сделал усилие, разжал губы:

— Я интересовался вашей жизнью… Расспрашивал, собирал слухи, сплетни.

Она недовольно поморщилась:

— Вот как?

— Да… Я знаю, артистки из вас не вышло, любовь тоже не удалась…

Он говорил почти что со злобой. Нина вспыхнула:

— Простите, вам-то какое до этого дело! Я не позволю, не имеете права! — Она попыталась соскользнуть со стульчика.

Митя крепко схватил ее за локоть, удержал:

— Это право мне дает моя любовь к вам!

Она откинула назад голову, отчего темные блестящие волосы волной легли на плечи, невольно рассмеялась:

— Вы говорите — любовь? Вы и я… Да вы с ума сошли!

Он и впрямь чувствовал себя сумасшедшим! Мысли мешались в голове, сердце учащенно билось.

— У нас с вами не так мало общего, — хрипло произнес он. — Правда, вы красавица, а я…

— Да, вы не красавец, — зло хохотнула она.

— И все же мы — два сапога пара… Мы оба способны на многое, но нам не повезло…

— Чепуха! — она перебила его с горячностью. — Если в человеке что-то есть, это прорвется… Везение тут ни при чем. Большинство великих людей стали великими не благодаря обстоятельствам, а вопреки им… А вот бездарности часто жалуются на судьбу.

— А вы? Вы?! — он почти кричал на нее.

Она отшатнулась:

— Не кричите на меня! Что — я? Раз ничего не получилось — значится бездарность… Но вас это не касается. Нисколечко.

Неожиданно Нина сникла, голова ее упала на грудь, волосы почти закрыли лицо темной пеленой.

У Мити сердце разрывалось от жалости и желания.

— Нет, вы замечательная! Волшебная! — губы его тряслись, пот заливал глаза.

Нина протянула тонкую руку, налила в картонный стаканчик лимонада из бутылки, залпом выпила. С силой сжала, скомкала стаканчик в ладони, капли лимонада, как слезы, упали на металлическую стойку.

— Весь этот разговор ни к чему… — устало сказала она. — Вы, Лукошко, герой не моего романа.

Гибким движением тела она соскользнула со стула и, оставив Митю одного, скрылась в дальнем конце бара, где, как кувшинки на болоте, плавали блики от невидимых глазу фонарей.

В субботу Митя хотел отоспаться, встать попозже. Но, как назло, с вечера не мог уснуть, спал плохо, беспокойно ворочался, часто просыпался. Очнувшись, тотчас же начинал думать о невеселом своем положении — о жалкой зависимости от отца, с которым хочешь не хочешь, а приходится ладить (а то один бог знает, что старик может написать в своем завещании, кому отказать коллекцию), о мелкой своей должности в учреждении, скудной зарплате, которую нельзя было рассматривать иначе, как показатель его никчемности и ничтожества, о Ляле, которая любила его, а он ее оттолкнул, и о Нине, которую, наоборот, пылко любит он, а она его терпеть не может… На сердце лежал тяжелый холодный камень, в висках стучала кровь. Так дальше продолжаться не может, надо что-то сделать, переступить какую-то черту, а там будь что будет. Что именно нужно делать и какую черту переступать — этого он не знал.

Под утро забылся коротким нервным сном. Ему снился бесконечно длинный холодный бетонный коридор. На одном его конце был он, Митя, а на другом — Нина. Мите хотелось приблизиться к Нине, он пустился бежать, из груди со свистом вырывался воздух, болели ноги, но расстояние между ним и ею не сокращалось.

Он пробудился в семь утра с головной болью, сухостью в горле. Засыпать более не стал, с него хватит этих кошмаров.

Отец уехал с театром на гастроли. Митя был один. Хоть это было хорошо. Он встал, набросил на плечи отцовский халат (своего у него не было) и отправился в путешествие по квартире. Сам того не подозревая, он сейчас во всем повторял отца. Так же, как он, остановившись в дверях, взглядом охватил коллекцию, всю сразу, и замер, застыл на месте, как бы оглушенный увиденным… Потом взял с батареи бархотку и мелкими, рассчитанными движениями стал стирать пыль с мебели, фарфора, хрусталя. При этом он вслух, как это делал обычно отец, досадовал, что так много пыли, откуда она только берется, неужели нельзя что-нибудь придумать, изобрести какое-нибудь средство против пыли, скажем аппарат, который бы притягивал пыль к себе и, пустив в действие химию, переводил бы эту мелкую серую субстанцию в иное состояние — в жидкость, которую можно выливать, или брикеты, которые можно выбрасывать… Мысль его бежала дальше: он, Митя, изобретает такой аппарат, обнаруживает у пыли неизвестные ранее полезные свойства, и вот уже брикеты спрессованной пыли идут в дело, в хозяйство, принося ему, Мите, огромные барыши…

Как удивится, прослышав об этом, Нина, как пожалеет о своей былой холодности к Мите, будет переживать, мучиться… Но он не станет терзать ее слишком долго, все забудет, все простит, и они заживут легко и счастливо.

Усилием воли Митя отогнал от себя эту мысль — так и помешаться недолго — и продолжил свою возню с коллекцией. Действовал в той же последовательности, что и отец. Из обилия вещей и предметов он выбрал один — фарфоровую фигуру Амура в нищенском одеянии — и, бережно взяв в руки, стал внимательно рассматривать. Он пытался, как это делал отец, оценить тонкость и изящество работы, сделавшей эту вещицу столь известной и ценной, но помимо своего желания заинтересовался самим Амуром. Прелестный юноша, почти ребенок, силой обстоятельств жизни ввергнутый в пучину бедности… Но есть в самом Амуре нечто такое — возвышенное и прекрасное, что заставляет думать, что нынешнее плачевное его состояние — временное, преходящее, грустный эпизод в светлой и чистой жизни.

Митя тяжело вздохнул и аккуратно поставил Амура на место.

Была суббота, впереди уйма свободного времени, которым надо как-то распорядиться. Математические занятия? Митя их давно забросил, возвращаться к ним не хотелось. Читать? Он давно потерял охоту к чтению: то, что происходило с ним, внутри него, казалось ему неизмеримо интереснее того, о чем писалось в книгах. Еще недавно он проводил субботы и воскресенья с Лялей. У него сердце сжалось, когда он вспомнил, какие это были веселые, ясные дни. Поездка в Архангельское, блуждание по огромному, богатому дворцу (Митя, испытывая при этом приятное превосходство, прочел своей спутнице небольшую лекцию об истории российских сокровищ), прогулка по лесу, прошитому золотыми солнечными лучами, потом обед в хорошем ресторане, где среди посетителей было немало иностранцев…

А как Ляля любила его! Она прямо-таки светилась, когда они были вместе. А он, Митя? Любил ли он ее? Раньше ему казалось, что нет. Уж слишком легко, без всяких усилий с его стороны, досталась ему ее любовь. И потом — милая смешная Ляля не была той женщиной, которой можно было бы гордиться. До голливудских параметров ей было далеко. Митя немного стеснялся появляться с нею на людях — в театрах, ресторанах… Ему хотелось бы, чтобы на его спутницу оглядывались. А Ляля? Что Ляля… Обычная женщина, каких много. Да еще и одета нелепо, одна вещь никак не вяжется с другой. А сделаешь замечание — обижается, на глазах выступают слезы.

И все-таки — как было бы хорошо, если бы он мог сейчас отправиться к Ляле, попробовать ее пирогов, обрушить на нее поток своих излияний — жалоб, претензий, фантазий, а потом забыться у ее теплой груди, в ее судорожных и сладких объятиях…

Но нет, этому не бывать. Он поборол внезапно нахлынувшую на него слабость. С Лялей кончено. У него есть ясная цель — Нина. Она. Только она одна.

Все же надо было чем-то заняться. И Митя, не отдавая себе отчета в том, что он опять-таки копирует отца, решил отправиться в антикварный магазин, на улицу Димитрова.

Когда-то, еще в детстве, отец прихватил Митю с собой в антикварный магазин. Он был расположен тогда в арбатском переулке. Мите показалось, что он попал в диковинное царство вещей. Каждая из них приковывала внимание, будила воображение призраками и видениями иной, далекой и непонятной жизни. Сами слова, которые вполголоса произносил отец, были старые, волнующе-сказочные:

— Бра… Канделябры… Були… Витраж… Медальон… Шкатулка… Подсвечники… Жирандоли…

Отец был здесь свой человек. К нему подходили какие-то люди, здоровались, едва коснувшись руки, и шепотом, едва слышным Мите, обменивались последними новостями. Фразу начинали с середины, как будто оставалось лишь закончить начатое ранее, во время прошлого посещения магазина.

— Слишком трехмерны для XVII века. Из собрания Тян-Шанского… Работа самого Фаберже…

Люди эти были неприятны Мите: одеты неряшливо, движения быстрые, суматошные. В их облике почудилось нечто порочное и отталкивающее. Позднее он понял: всех их объединяла страсть, вернее, не страсть, а страстишка, которой тесно было внутри этих старых и дряблых тел, и она вырывалась наружу, проявляла себя то хищным оскалом золотых зубов, то хрипотой внезапно севшего голоса, то потом, сыпью высыпавшим, на лбу, то неконтролируемыми судорожными движениями рук, подергиванием лицевых мышц. Странное дело, и отец, обычно холодный и замкнутый, закованный в броню раз и навсегда устоявшихся понятий, вдруг на глазах преобразился. Круглые, как пятачки, пятна румянца проступили на впалых, пергаментных щеках, глаза заблестели, движения стали мелкими и быстрыми.

— Па-а-п, пойдем отсюда… — Митя задыхался от терпкого запаха пыли, гнилостно-сладковатого аромата, источаемого этими старыми вещами, странным образом сохранившимися от давно ушедшего, невозвратимого времени. — Мне душно.

— Иди постой у магазина! — голос отца был резок, глаза гневно блестели, казалось, он готов прибить сына.

Митя вышел на свежий воздух. Походил по выщербленному тротуару возле деревянного флигеля, в котором ютился магазин, подкинул ногой загремевший спичечный коробок (оказывается, тот был полон), втоптал каблуком в асфальт серебристую бумажку от эскимо (тогда эскимо выпускали еще в фольге), и ему вдруг стало скучно, неинтересно. Ноги сами собой понесли его обратно, в магазин. Он должен преодолеть в себе антипатию к этому миру. Ведь именно здесь отец вылавливает одну за другой те красивые и дорогие вещицы, которые составляют их коллекцию. Коллекция эта принадлежит не только отцу, но и ему, Мите, отцовскому наследнику, и он должен, обязан досконально знать все, что имеет к ней какое-либо отношение.

…Старый магазин на Арбате снесли. Приехала какая-то диковинная машина и чугунной чушкой развалила деревянный флигель, а потом бульдозеры железными скребками сгребли горы бревен и мусора в кучи. Кучи подожгли. Все, что могло сгореть, сгорело. А магазин получил новое помещение, на улице Димитрова.

Новый магазин не понравился Мите. Приземистая бетонная коробка, прилепленная к жилому дому. На таком сооружении привычнее выглядит вывеска «Универсам» или «1000 мелочей». Митя прошелся по просторным, светлым залам, приценился к огромной медной люстре, висевшей у окна на тяжелой цепи, присвистнул: «Ого, три тысячи!» На стене в три ряда висели картины. Краски были тусклые, потемневшие от времени. Задрав головы, картинами любовались посетители — какой-то военный с серебристыми висками, плотный мужчина с портфелем под мышкой и девочка-пионерка. Митя оглянулся. А где завсегдатаи старого магазина — в помятых плащах и нечищеных ботинках, с карманами, оттопыренными пачками ассигнаций? Любому из них ничего не стоило отвалить три тысячи и кивнуть продавщице вот на такую громадину люстру: «Заверните, любезная».

Нет, этих людей не было… Митя почувствовал разочарование. В тесных, полутемных залах старого магазина жил таинственный дух антиквариата, жила тайна… А здесь… Ширпотреб, одно слово.

Митя тяжело вздохнул и вышел на улицу.

День клонился к полудню. В потоках солнечного света еще не достроенная Октябрьская площадь выглядела веселой, уютной. Митя пересек улицу Димитрова и подошел к новому зданию метро. У него были фигурные, как соты, стены. Эта станция метрополитена выросла на месте старого кинотеатра «Авангард».

Митя вдруг ощутил, что ему хорошо. Он живет в огромном, чистом городе, ему нравится его учащенный ритм, его размах.

Только Митя подумал об этом, как вдруг — бац! — неприятная встреча. При входе в метро он натолкнулся на Никольского, того самого, которого приняли вместо него, Мити, в аспирантуру.

Никольский почему-то обрадовался Мите. Схватил за плащ, оттащил в сторону, видно было, что он настроен на долгий и подробный разговор.

— Сколько зим, сколько лет!

Митя криво улыбнулся:

— Две зимы и одно лето.

— Да, да, я знаю, — затряс Никольский кудлатой головой. Глаза его были сильно увеличены линзами очков, взгляд его, казалось, проникал в душу.

«Вот именно он, этот Никольский, и увел у меня из-под носа место в аспирантуре», — попытался вызвать в себе злость Митя. Но злости против Никольского у него не было. Разве парень виноват, что выбор Воздвиженского пал на него, а не на Митю?

«Может, он и в сердце Ляли занял мое место?» — подумал Митя. Эта мысль почему-то больно уязвила его.

— Где вы работаете, Лукошко, если не секрет?

Заданный в упор вопрос требовал ответа. Митя поежился. Врать не хотелось, он назвал место своей работы. На лице Никольского появилось удивленное выражение:

— Вы, математик, и вдруг — в коммунальном хозяйстве? И чем вы там занимаетесь?

Митю так и подмывало послать этого чернявого, невесть откуда взявшегося Никольского к черту и нырнуть в прохладное чрево метро. Но тот не отставал.

Делать нечего. Митя заговорил. И тут же ощутил прилив вдохновения. «Математики, — важно изрек он, — способные руководить большими вычислительными работами, наперечет. А между тем потребность народного хозяйства в них все растет и растет. Правда, выработка оптимальных режимов движения троллейбусов выглядит не такой сложной, как расчет траектории снаряда, но и тут есть над чем поломать голову. Сейчас я, например, разрабатываю систему ОПУ».

Эту «систему ОПУ» Митя выдумал только что, на ходу… Он надеялся, что Никольский отвяжется и можно будет продолжить свой путь домой. Но тот впился как клещ: что это за «ОПУ», с чем его едят?

Пришлось Мите продолжить:

— ОПУ — это, милый мой, организация, планирование, управление…

На Митю, как это не раз бывало с ним в сложных ситуациях, нашло… Отирая со лба обильный пот (солнце нещадно пригревало, а снять плащ он не догадался) и размахивая короткими руками, Митя вещал: за день городской транспорт перевозит 15 миллионов человек, из них две трети — наземный транспорт, автобусы, троллейбусы. Их число растет, но в часы пик по-прежнему давка, теснота, очереди… Он, Митя, сейчас решает задачу оптимального закрепления маршрутов за парками «с целью ликвидации нулевых пробегов» — пояснил он. Дело сводится к известной задаче линейного программирования. А вот методы теории вероятностей и математической статистики он использует для создания качественно новой методики нормирования времени рейса. «Что еще? Для планирования работы бригад и выходов на маршруты применяю графоаналитический метод… На повестке — разработка алгоритма автоматизированного составления маршрутного расписания. В общем работы — прорва! Долго рассказывать… А впереди и того больше — АСУ для города».

Никольский выглядел подавленным.

— Вот вы, оказывается, какими делами ворочаете. А я… То пишу за Воздвиженского рецензии на всякие статьи, которые ему присылают на отзыв, то готовлю ему материалы к симпозиумам…

— Ах так?

Митя испытал прилив злорадного удовлетворения. «Так тебе и надо!» — подумал он. Небрежно поинтересовался:

— А как там Ляля?

Никольский вначале не понял:

— Елена Владимировна? Разошлась с мужем. Живет у отца. Воспитывает сына.

— Что она… Постарела?..

Никольский пожал плечами:

— Да нет, все такая же… Если бы вы знали, какие она пироги печет!

Митя впился взглядом в смуглое лицо Никольского, «Да нет, вряд ли… Похоже, что дальше пирогов тут дело не пошло». Он сам себе удивился: уж не ревнует ли он Лялю? Впрочем, разве можно ревновать человека, если его не любишь?

Митя не думал, не гадал, а так вышло: случайная уличная встреча со старым однокашником Никольским, грозившая ему унижением, обернулась удачей, победой, да еще какой!

Недавний разговор с завсектором, который просил Лукошко подумать над мерами по улучшению работы транспорта в часы пик, оставил его равнодушным. Он и не собирался ни о чем таком думать. Дудки! Думать, тратить свое серое вещество за 120 рублей в месяц, нет, на это он не согласен, найдите дураков в другом месте. Его чувства дремали, и мысль бездействовала.

Но стоило Мите испытать болезненный укол самолюбия при встрече со своим удачливым соперником Никольским, как его нервная система послала могучий импульс в мозг, мозг стремительно заработал и выдал «на гора» идею, и не такую уж пустячную идею, надо сказать.

Весьма возможно, что мысли эти начали созревать в Митиной голове гораздо раньше, только он сам не отдавал себе в том отчета. Но стоило Никольскому наступить Мите на любимую мозоль, и Митины мысли облеклись в слова, то есть обрели форму и теперь уже существовали как бы помимо своего автора.

Когда на очередном совещании в управлении речь зашла о резервах улучшения работы транспорта, Лукошко поднялся на трибуну и произнес получасовую речь. Он и сам не понимал, зачем это ему нужно. Скорее всего, для того, чтобы обратить на себя внимание Нины, сидевшей на последнем ряду, с краю, у окна.

Митю слушали внимательно. В конце совещания председательствующий расхвалил его предложение и даже призвал создать особый подотдел, который бы занялся претворением этого предложения в жизнь.

Через две недели сверху дали «добро» на создание такого подотдела. Руководство им было возложено на Митю. Зарплата его сразу же повысилась вдвое.

А вскоре в столовой к Мите подошла Нина. Он сидел за столиком, крытым голубым пластиком, и старательно выскребал ложкой из тарелки остатки супа.

— Я хочу перед вами извиниться, — сказала Нина. — Тогда на вечере я обошлась с вами невежливо. Понимаете, мне казалось, что вы… Впрочем, это не имеет значения… Я рада, что ошиблась в вас. Извините.

Прежде чем Митя успел что-либо ответить, она повернулась и отошла. Ему не оставалось ничего иного, как продолжить свое занятие — доедать суп.

Но внутри у него все пело. Кажется, все-таки появился шанс.

Когда-то Нина бросила ему горькие слова: «Вы герой не моего романа». Он постарался выяснить, кто же он — ее герой. Ему это удалось. Кукаркина, которая знала все о каждом, по секрету сообщила ему: у Нины был роман с известным журналистом-международником Мочаловым.

Как-то Митя увидел эту фамилию на афише у Политехнического и отправился на лекцию о международном положении. Ему не терпелось увидеть счастливца, человека, которого любила Нина.

Мочалов не показался Мите красавцем. Худой, сутуловатый, с невыразительным лицом. Однако в нем что-то было. Митя тщательно оглядел своего соперника с головы до ног. И открыл для себя много интересного. До сих пор ему казалось, что мужские костюмы бывают лишь четырех цветов — серые, синие, коричневые и черные. Однако костюм Мочалова явно выходил за пределы этой цветовой гаммы. Какого цвета был его пиджак? Болотного, бутылочного, фисташкового? А брюки? Цвета кофе с молоком? А туфли? Апельсиновые, что ли? Галстук же был невообразимо яркого желтого цвета, но почему-то очень шел к темно-коричневой (кофе без молока) рубашке и всему остальному. Такое было впечатление, будто у Мочалова имелся личный дизайнер, который тщательно одевал его дома, перед выходом.

Митя попробовал взглянуть на себя со стороны. Брючонки темного грязно-коричневого цвета, на заду отвисают, в боках пузыри, как у галифе, они явно коротковаты, из-под них видны носки. В общем, гадость. Не хватает еще, чтобы Нина полюбила его, такого…

В тот же день Митя снес в комиссионку отцовский подарок — фарфорового божка. После чего обратился за помощью к одному мазурику Кеше Иткину, успешно сбывавшему сотрудникам Системтехники разные дефицитные вещи. У него приобрел чеки в «Березку», где отхватил голландский костюм — серовато-бежевый, в крупный рубчик, с металлическими, цвета потемневшего серебра, пуговицами. Достать за баснословную цену итальянские ботинки, французский галстук и югославский батник помог ему тот же Кеша Иткин.

Короче говоря, Митя приоделся. И вовремя! Его пригласили в одно высокое учреждение, в просторный кабинет, стены которого были отделаны дубовыми панелями, и там внимательно выслушали. Теперь уже речь шла не о наземном пассажирском транспорте, а обо всем городском хозяйстве. Митя говорил веско, с апломбом:

— Мы не можем обещать, что в один прекрасный день москвичи проснутся и увидят, что в управлении большим и сложным хозяйством сразу исчезли все недостатки… Потому что где-то нажали кнопку и включили АСУ. Некоторым представляется: сидит в кресле председатель горсовета, перед ним — огромная электронная карта города, и он в любую секунду может видеть, что и где происходит, и тотчас же принять решение…

Лукошко вежливо перебили. А почему бы, спросили его, и не быть такой карте, разве оперативная информация не основа для наилучших решений?

Лукошко загорячился: все будет, непременно будет — и экраны «дисплея», и перфокарты, и перфоленты, магнитные барабаны и диски, всевозможные способы ввода, хранения и выдачи информации. Но «чудо-карта» председателю горсовета ни к чему. Она нужнее, скажем, пожарникам или «скорой помощи». Что же касается решений стратегического характера, то они будут приниматься так же, как сейчас, — документированно. Но… Митя сделал паузу: — Но сами документы станут другими: точными, унифицированными, лаконичными.

Митя понял, что поступил верно: не стал расхваливать свой проект, а, наоборот, проявил трезвый подход к делу, предостерег против неоправданно больших ожиданий. И это убедило. Его поддержали, сказали добрые слова, обещали помощь.

Он вышел из кабинета окрыленным. У него было такое чувство, как будто полоса невезения кончилась и теперь все, абсолютно все ему будет удаваться.

Снова для Мити начались горячие дни, как тогда, когда он бился над теоремой Ферма. Он сидел в своем кабинетике среди ворохов нужной ему литературы, документации, черновиков. То и дело входили и выходили какие-то люди, делились сомнениями, спорили, спрашивали совета. Митя в югославской рубашке с закатанными рукавами (пиджак с вывернутым внутрь рукавом косо висел на дверце шкафа) и начавших терять форму голландских брюках присаживался на угол стола, горячо что-то доказывал, убеждал в чем-то, снова усаживался за свой стол. Шурша страницами, вгрызался в книгу, потом начинал писать, царапая пером бумагу и разбрызгивая микроскопические чернильные брызги.

В эти дни он не замечал, как бежит время. Куда только делась недавняя скука, когда восемь часов рабочего времени тянулись, как резина, и Митя уставал от ничегонеделания. Сейчас работы было невпроворот, но, странное дело, чем больше Митя тратил сил, тем больше их становилось, он чувствовал себя крепким, выносливым, способным на многое.

Хотя все это Митя делал, как ему казалось, ради Нины, чтобы возвыситься в ее глазах и добиться ее признания, именно о ней он в это время как раз и не думал. Некогда было. Наработавшись за день, он, едва ложился в постель, мгновенно засыпал мертвым, без сновидений, сном, а утром, едва ополоснув лицо и позавтракав, снова спешил на работу, в свой узкий, как пенал, кабинет, за свой старенький, видавший виды стол.

Однажды он поймал себя на мысли: а нужна ли ему Нина? Жизнь его сейчас была так заполнена, что отыскать в ней место для Нины было бы, пожалуй, нелегко. Тем более что места ей потребуется много, не уголочек какой-нибудь, а целая площадь, во всю ширь.

Он начисто прекратил свои ухаживания за Ниной. Но она сама пришла к нему.

Нина поджидала его в скверике, напротив входа в «контору», как определил для себя Митя место своей работы. Она делала вид, что присела на лавочку, чтобы подкрасить губы. Но по торопливости, с которой Нина, завидев Митю, сунула зеркальце в открытую сумочку, догадался: ждет его.

Она округлила глаза:

— Вы?

— Да я… — Занятый мыслями о своем проекте, он не нашелся, что ответить.

Тем не менее слова их прозвучали как пароль и отзыв. Митя и Нина пошли по дорожке, посыпанной ярко-желтым песком.

— Как ваш проект? — Нина первой прервала затянувшееся молчание.

Митя обрадовался. О своем проекте он мог говорить до бесконечности.

— Понимаете, в подобных масштабах задачи автоматизации управления решаются впервые, — начал он. — Правда, за рубежом имеется кой-какой опыт…

Он говорил уверенно и вместе с тем немного небрежно, чувствуя, что завладел ее вниманием, что она жадно ловит каждое его слово.

— Некоторые муниципалитеты создают свои банки данных… Неплохой банк такого типа имеется, например, в Брюсселе. Первоначально он был создан для нужд налогового управления. Но помогает решать и более важные задачи…

Он перешел к своему проекту.

— Вот что меня беспокоит, — хмуря брови, отчего его круглое лицо приобрело начальственное выражение, проговорил Митя. — Меня беспокоит, как бы система, которую мы создаем, не обнаружила тенденцию к саморазрастанию… А то может наступить время, когда коллектив сам станет неуправляемым…

— Я вас понимаю, — слабым голосом отозвалась Нина. Она словно была загипнотизирована видением некоей огромной организации, колоссального, имеющего тенденцию к дальнейшему разрастанию коллектива, во главе которого стоит ее спутник, шагающий рядом по усыпанной свежим песком дорожке и время от времени деликатно поддерживающий ее под локоток: «Осторожно, камень», «Правее, а то тут грязно…».

Сквер внезапно кончился, и они очутились на тротуаре, среди спешащих по своим делам людей, на краю Арбатской площади.

Они замолчали.

Нина нервно кусала губы.

Совсем недавно ее постигло горькое разочарование, ее самолюбие было уязвлено. Человек, которого она, кажется, полюбила, неожиданно порвал с Ниной, видимо усмотрев в отношениях с нею угрозу для своей налаженной семейной жизни. В Нининой жизни все бывало: и она бросала, и ее оставляли, но последняя история почему-то больно подкосила ее. Может быть, потому, что удар последовал внезапно, а может, потому, что она меньше всего его ожидала? Как бы там ни было, Нина, залечив рану и поразмыслив, решила жить по-другому, «по-мужски» — так она определила для себя манеру своего будущего поведения. Без предрассудков и сантиментов. Тогда и разочарований меньше будет. Кстати, и о семье пора подумать. Кто сказал, что браки совершаются на небесах? Глупости. Они заключаются здесь, на грешной земле, и несут на себе печать грешных помыслов и расчетов. «Брак по расчету» — разве это плохо? Разве лучше брак без расчета, по наитию, с бухты-барахты, на авось? Нет уж, больше она ошибки не сделает.

Нина стояла рядом с Лукошко… Мимо, обтекая их, стремительным потоком двигались люди. Молодые и старые, хмурые и веселые, тихие и шумные. Их было много, но всем им не было никакого дела до нее, Нины. Почему-то это больно уязвляло ее, темная печаль теснила грудь. Почти машинально она протянула руку и ухватилась за Лукошко. Он тут же локтем прижал ее руку к своему боку.

Это Нинино движение вывело Митю из состояния полной растерянности, в котором он пребывал, не зная, на что решиться. Справа виднелись аляповатые рекламы кинотеатра «Художественный», слева манили уютные балконы ресторана «Прага»… На что решиться, куда пригласить Нину? Хуже всего было то, что чутье подсказывало ему: начав вновь ухаживать за Ниной, он может все испортить. Инициатива должна исходить от нее.

Но и ждать, стоя в толкучке на тротуаре, дальше было невозможно. Неожиданно взяв Митю под руку, Нина выручила его. Он осмелел.

— Вы нестандартная женщина… И правильно меня поймете, — не глядя на Нину, проговорил он. — Другой бы вас пригласил в кино или в ресторан. — Он махнул рукой в сторону площади. — Я вас приглашаю к себе. — Торопливо, боясь, что она все-таки неправильно его поймет и выдернет руку из-под его локтя, добавил: — Я хочу показать вам уникальную вещь… Вернее, много вещей. Коллекцию, которая стоит как минимум полмиллиона рублей.

Он знал, что эти полмиллиона произведут на Нину впечатление. Сказал небрежно:

— Но главное, конечно, не в деньгах… Для меня это царство красоты.

Отец был в отъезде, и Митя, чувствуя себя единственным и полноправным хозяином квартиры, ввел в нее Нину. То, что случилось, превзошло все его ожидания. Коллекция подействовала на Нину, как удар молнии. Она стояла, прижав к груди руки, в широко раскрытых глазах пролетали желтые искорки. Потом, когда оцепенение первых мгновений прошло, она словно сошла с ума, начала метаться по квартире — от вещи к вещи, от сокровища к сокровищу, ее гибкое тело мелькало то тут, то там… Она трогала, гладила полированные поверхности хрусталя, металла, дерева, с ее губ слетали восклицания — удивления, восторга… Легкий, счастливый смех рвался из ее груди, но Мите казалось, что он вот-вот перейдет в рыдания.

Митя сидел на павловском диване — красного дерева, отделанном полосатым шелком — и во все глаза смотрел на Нину. Вот она и пришла к нему. Эта красивая женщина вписывается в коллекцию, она уже сама как будто ее неотъемлемая часть, Нина нужна коллекции, а коллекция нужна Нине.

Эта мысль расставила все по местам, принесла успокоение. Так надо. Чему быть, того не миновать. И когда Нина, совершая свой легкий, полубезумный танец по квартире, вдруг оказалась возле него, Митя взял ее за руку и уверенно, с силой притянул к себе, на павловский диван.

— Вы не такой, как другие… — торопливо, сбивчиво, как в бреду, говорила ему Нина. — Ненавижу красивых мужчин. Это эгоисты и себялюбцы. А вы… Мне нравится, что вы не обращаете внимания на свою внешность.

Митя усмехнулся: значит, она не заметила ни голландского костюма, ни французского галстука… А он-то, дурак, старался!

— Для таких людей, как вы, — продолжала Нина, — главное — дело, вы живете яркой внутренней жизнью. Вы остро, глубоко чувствуете…

Мите показалось, что она сама себя уговаривает. Слова, будто заклинания, срывались с ее ярко-красных, воспаленных губ.

…А через полгода она стала его женой.