Мило

ГЛАВА LVIII

Мило быстро привык к жизни в деревне и даже находил в ней особое удовольствие. Леонс сказал ему правду: хозяева были не скряги. Правда, люди они были малосимпатичные и не проявляли к мальчику ни интереса, ни любопытства. Если им, например, приходилось благодарить Мило за какую-нибудь оказанную услугу или за старание, они цедили слова так нехотя и скупо, словно отдавали распоряжение или читали нотацию.

Как правило, южане считаются людьми экспансивными — возьмите, например, мадам Сольес, — но среди них попадаются и такие, которые отличаются невозмутимостью, граничащей с холодностью. Как раз к этому разряду относились и Кассиньоли. Кроме того, они стремились «сохранить дистанцию»: они же были хозяева, а Мило — всего-навсего один из многочисленной рати работников, побывавших в Марсигане! Именно так и воспринял это Мило. Кроме того, самого Кассиньоля дети никогда не интересовали; если бы работник у него был молодой парень, он бы не прочь поболтать с ним и перекинуться в картишки. Ну, а с Мило что возьмешь! А мадам Кассиньоль боготворила лишь одного-единственного ребенка, собственного сыночка, и не желала допускать в лоно семьи еще и другого.

Она относилась к Мило как к очередному батраку, не больше. Поэтому Мило, хоть и ел за столом вместе с Кассиньолями, чувствовал себя крайне стесненно. Кормили его сытно и даже позволяли брать добавку, но зато очень редко вовлекали его в общий разговор.

Поев, мальчик вставал из-за стола и молча уходил из комнаты. Случалось, однако, что мамаша Кассиньоля заговаривала с ним, но вся ее болтовня сводилась либо к покойным родственникам, либо к неумеренным похвалам любимого внучка.

Безразличие хозяев к его персоне сначала огорчало Мило. Но он быстро с этим примирился. Подумаешь, дело какое! Ведь ему никогда не приходилось жаловаться на отсутствие друзей. В одном Марселе их у него целая куча! Кроме того, тысячи незнакомых вещей притягивали его, и, не сумев сблизиться с обитателями Марсигана, он невольно перенес свою любовь на животных, деревья, цветы, на всю окружающую природу, с которой поистине столкнулся впервые.

Вечером, после половины девятого, он поднимался в свою комнату. Еще раньше он отыскал там пустой ящик, поставил на него чемодан и сделал из этого сооружения нечто среднее между комодом и письменным столом.

Он садился к этому импровизированному столу и писал письма: отцу, или тетушке, или одному из своих друзей.

И хотя в девять часов хозяева все еще разговаривали, читали или перемывали косточки соседям, Мило уже был в постели.

Вставал он рано — вместе с солнцем, в пять часов. Спускаясь по лестнице, он прислушивался к веселому гомону птиц и вдыхал полной грудью запахи, поднимавшиеся с земли.

Он отвязывал собаку Барбю и разрешал ей добегать до самого начала работ. Барбю, умный и привязчивый пинчер, прыгал от радости, когда Мило показывался на пороге своей комнаты. Да и не мудрено: ведь только один Мило ласкал его, разговаривал и играл с ним.

Потом вместе с Барбю он отправлялся к Мутону, который приветствовал его голосистым ржанием. Мальчик гладил его по широченной груди, а пес подскакивал к самой лошадиной морде.

Напоив лошадь и задав ей овса, Мило поспешал к курам. Его интересовало, снеслись ли они. Впрочем, поступал он так из чистого любопытства и никогда не прикасался к яйцам, ибо курятник был заповедным владением мамаши Кассиньоля. И все-таки он бросал курам горсть-другую овса или высушенные листья салата-латука.

С четверть часа он занимался козой и ее малышом. Он брал на руки козленка, ласкал и все пытался отыскать на его голове будущие рожки. Козленок скакал по двору, а Мило отгонял Барбю, чтоб тот не испугал козленка. Потом он доставлял его к мамаше, которая доверчиво смотрела на мальчика.

К половине седьмого, когда мадам Кассиньоль звала его пить кофе, Мило в своих мокрых от росы сабо уже успевал побывать в Шато-Ренаре, отправить письмо на почте и притащить, не заглядывая на поле, большущий букет нарциссов.