Моногамист

Глава 70. Движение по наклонной

Daughter — Love (Synkro Edit)

Когда вечером Лера уснула в нашей постели раньше обычного, я решил, что она просто утомилась за день. А утром у нас случилась близость, но мне впервые в нашей истории не удалось довести её до конца. Для меня это нонсенс: не было ещё в моей жизни такого секса, где девушка не получила бы то, зачем пришла. Нет, с Лерой такое уже было однажды… но тогда я был в невменяемом состоянии, и поэтому тот случай не в счёт.

Я напрягся. Я серьёзно напрягся, но предпочёл чёрным мыслям радужные и решил остановиться на версии, что Лера просто не была настроена на секс…

Мы провели такой же насыщенный день вместе, она улыбалась, играла с детьми, и я не заметил, что за всё это время жена ни разу не коснулась меня, а глаза её я видел редко…

Вечером она долго читала на корме, потягивая коктейль из бокала, а когда дети уснули, отказалась идти в спальню, заявив, что сюжет увлёк её, и пока не дочитает, спать не ляжет… Я уснул сам.

А утром позвал её в душ, помня о том, как сильно она любила когда-то все наши водные развлечения, становясь особенно чувственной, яркой, страстной. Не пришла. И только тогда до меня дошло, что же происходит на самом деле…

Она больше не хотела меня, не видела во мне мужчину. Нечто похожее уже было спустя пару недель после нашего воссоединения, но случившееся на свадьбе Марка потрясло и напугало мою жену настолько, что она вышла из этого состояния, заботясь о делах насущных. Близость моей нелепой смерти так напугала её, что она потеряла из виду важное — понимание того, что же я сделал с ней на самом деле.

Эйфория от нашего воссоединения и измученная потребность в моей близости сделали своё дело — притупили её боль от осознания моей чудовищной жестокости, а выходка Кристен лишь отсрочила неизбежное, самое страшное, то, что будет убивать меня все последующие месяцы — Валерия медленно переставала любить меня.

И это было правильно, закономерно, нельзя любить чудовище, любые чувства вянут от предательства и жестокости.

Я теперь понял, кто из нас был настоящим предателем — я. Она — глупая и слабая женщина, допустившая ошибку под влиянием своих эмоций, а я был тем, кто знал реальное положение вещей и обязан был наступить на горло своей ревности во имя семьи, нашей любви, которую ещё можно было спасти в то время, но я этого не сделал. Я предал её и предал семью, потому что в решающий момент не смог переступить свою гордыню…

Только теперь до меня окончательно дошли слова Марка: она не могла поступить иначе, потому что была уверена, что у меня в сердце другая женщина. Она ушла, чтобы не мешать, а я… я всё испортил. Я всё разрушил сам, своими руками, Кристен права: я сам это сделал.

А дальше было моё стремительное падение в никуда.

Я решаю, что нам необходимо больше времени проводить вместе и наедине; рассчитывая, что это поможет вернуть её влечение, вызываю к нам Эстелу.

Приехавшая Эстела видит происходящее и бросает мне многозначительные взгляды, но ей невдомёк, что исправить уже ничего нельзя…

Нельзя, но я пытаюсь, как обычно не сдаюсь, и хватаюсь за всё, за что можно ухватиться, цепляюсь, но всё бесполезно: подарки раздражают её, как и моя близость, прогулки по побережью, обеды в ресторанах вдвоём, концерты, театр — везде она есть физически, но духовно её нет, моя Лера словно обледенела, сперва покрылась лишь небольшой, хрупкой коркой, потом стала промерзать всё сильнее и сильнее, пока не превратилась в Снежную королеву. И мне холодно рядом с ней, так холодно…

Но уйти никогда не смогу — именно сейчас она нужна мне так сильно, как никогда.

Maldito — Alone Made Of Ice

Она не чувствует меня, ровно также, как я не почувствовал её в то время, когда она совершенно одна, не имея возможности даже рассказать кому-нибудь о том, что у неё на сердце, погибала, сгорая заживо в огне моей ненависти и мести…

Мне больно вдвойне: и за неё, потому что понимаю, ей и самой сейчас нелегко, и за себя, потому что без её любви знаю, что погибну…

Вот оно маленькое, но такое важное понимание — не она нужна мне, а её любовь, заботливая, нежная, преданная — такая, какой бывает лишь материнская любовь. И её другая любовь — её женское желание отдавать себя мужчине, вдохновлять его, удовлетворять его потребности, её влечение, её страстность, о которой не ведает никто, кроме меня, ведь я где-то внутри себя знаю, непоколебимо уверен даже: те стоны, что доставались мне, мог срывать с её губ только я…

Больше нет ничего этого, но самое страшное не это, а то, что больше ничего не будет…

Так она сказала мне тогда во сне: больше ничего не будет.

Но во мне ещё есть силы, я всё ещё не сдаюсь, всё так же цепляюсь, как и прежде, но с каждым днём чувствую сам, как угасаю, как мерзкая тяжёлая мысль всё чаще появляется в моей голове, но я гоню её, помня о том, что теперь отвечаю не только за себя.

Мы возвращаемся домой — из трёх запланированных месяцев путешествия по Европе выдержали только один. За последние две недели я так вымотался, что кинулся в работу, как оголтелый, стремясь забыться, отвлечься от мучительных мыслей, тянущих на дно…

Мне нужно занять себя чем-то совершенно новым, необходимо увлечься и просто переждать, а вдруг? А вдруг она отомрёт? Не может же всё это длиться вечно?

Я покупаю верфь и окунаюсь в яхтостроительство с головой, совместно со своей командой создаю свой первый проект и живу им точно так же, как Валерия живёт своей диссертацией, часами выписывая расчёты на блокнотных листах.

А я каждый вечер дома и наблюдаю за ней: вот она рядом, номинально моя, я даже женился на ней, во второй раз против её воли, только руку протяни дотронься, и она твоя… Но невозможно это — её воротит от моих прикосновений, как и того факта, что мы всё ещё спим в одной постели.

Нужно поговорить, наверное…, но я не могу разжать рта — как тогда в детстве. И мы молчим оба, молча ходим по дому, как два привидения. Эстела всё чаще увозит детей к Марии, потому что тот вакуум и боль, которыми наполнен наш дом, невыносим даже для неё.

Аннабель мучается без материнской любви, хотя я вижу, что Лера старается, и дело не в ребёнке: моя жена не способна вообще кого-либо любить в этот период — она пустая внутри, я выжег всё, что в ней было, а было там так много всего…

Возвращаю ребёнка его родной матери — Габриель, предлагаю купить удобную квартиру около парка, но в ответ слышу:

— Зачем?

— Как зачем? — не понимаю её вопроса.

— Есть ведь дом, дом в котором мы жили вместе. Я хочу вернуться туда, и ты будешь рядом, всегда сможешь помочь, если вдруг с Аннабель что-нибудь случится…

Я нахожу её слова разумными, учитывая так же тот факт, что продолжаю ей не доверять.

— Хорошо, но я в любом случае хотел бы, чтобы рядом с Аннабель была няня.

— Я сама могу справиться со своим ребёнком, Алекс!

— Не хочу ссориться и напоминать, но ты уже однажды справилась…

Габриель плачет, просит простить.

И мне тяжело, но я прощаю. Прощаю, потому что нужно идти дальше, потому что Аннабель ещё слишком маленькая, чтобы лишать её материнской любви и заботы, а Лера сейчас в таком состоянии, что не способна давать всё это даже своим детям, что уж говорить о чужих…

Упорно продолжаю спать в одной постели с женой, даже зная то, как её это тяготит, я не могу уйти в одну из десятка свободных спален… У меня есть странное чувство, ощущение, будто стоит мне уйти, и всё тут же рухнет, обратного пути уже не будет…

Но, глядя на то, как жена избегает меня, игнорирует, как забивается в дальний угол кровати, я уже не вижу выхода ни при каких обстоятельствах и вариантах развития событий.

Мы живём в этом киселе её безразличия несколько месяцев, и за это время я превращаюсь в ничто: от моей гордости и достоинства не остаётся и следа, моя душа рассыпается в пепел, я не живу, я существую, как старик, едва волочу ноги по дороге своей жизни, ведущей в никуда…

У меня начинают сдавать нервы: я безумно, уже не как человек, а какое-то зацикленное и обречённое существо, жажду хотя бы раз прикоснуться к ней, моей жене, моей женщине, даже не обнять — об этом страшно думать, страшно представить себе, что она сделает, вернее насколько больно хлестнёт меня, ведь лупит же каждый день…

Каждый Божий день я несу свою кару:

— Лера, тебя забрать из Университета?

— Нет, сама доеду.

— Тебе сделать кофе?

— Нет, я уже выпила.

— Возьми плед, уже холодно.

— Нет забери обратно, мне тепло…

— Лера, поедем поужинаем вместе с Марком и Кэтрин?

— Езжай сам, у меня много работы.

— Я привёз тебе твои любимые трюфели из Бельгии, посмотри, тут пять видов…

— Я на диете.

И я плачу, внутри, не снаружи… Однажды, ещё в Испании, моя выдержка треснула, и я разрыдался прямо при ней, не заметил сам, как сполз на колени, и она сказала мне кое-что: «Ты нужен мне сильным!».

И я ухватился за эту фразу, она ведь сказала: «Нужен!». Значит, я буду просто ждать, пока она найдёт в себе силы простить или забыть, я не знаю, как она борется с этим, но жить без неё не могу, погибаю… Медленно мучительно умираю…

Потом пришла роковая для моей самооценки ночь: я случайно коснулся её во сне, и она так дёрнулась, словно её кислотой обожгли, потом долго крутилась и в итоге ушла спать в детскую…

Я понял, что больше не вправе насиловать её, ведь это насилие — заставлять женщину терпеть твоё тело рядом, если оно вызывает отвращение.

И я ухожу в другую спальню. С этого момента ей явно становится легче, Лера делается веселее, по вечерам даже играет с детьми, улыбается, и в одно прекрасное утро торжественно сообщает мне о том, что закончила свою диссертацию.

И тут я понимаю, кем стал для неё… Такого болота, такой трясины отчаяния в моей жизни ещё не было. Не было в моей истории ещё ни разу, чтобы женщина испытывала ко мне отвращение, а тем более ТАКОЕ…

В то утро я умер, оттого что понял: это конец. Больше действительно ничего не будет.

Спустя пару недель я напился, явился домой в три часа ночи, прошёл прямиком в её спальню и сидел на полу, глядя на неё спящую часов до четырёх, продолжая пить, а потом, как полоумный стал целовать её руки, унижая себя намеренно: у меня сердце разрывалось от желания сделать хоть что-нибудь, чтобы искупить эту вину, чтобы унять уже эту боль внутри себя, и какое счастье, что она крепко спала и не увидела всей этой ужасающей картины, потому что наверняка бы я стал ей омерзителен окончательно.

Lamb — Gabriel

А вечером я иду к Аннабель и Габи… Габи… Габи…

Все последующие месяцы до кульминационной точки моего разложения практически живу у Габриель, потому что это единственное место, где можно жить. Дома — невыносимо.

В один из вечеров мы с Габи выпиваем бутылку вина на двоих, и кажется, оба знаем, к чему всё идёт…

— Прости, прости меня, Алекс! Я так виновата! Он снится мне, почти каждую ночь снится, и я несу эту ношу сама, в одиночку! Мне так плохо, Алекс, так больно оттого, что я сотворила и совсем некого обвинить, кроме себя самой!

— Я знаю, всё знаю. Тише, тише.

Обнимаю обеими руками и прижимаю к себе…

— Не ты одна в этом виновата, ты просто девочка, которую спровоцировали взрослые и эгоистичные люди, ослеплённые своей страстью. Ты не так сильно и виновата, — прижимаю её ещё крепче.

Её лицо уткнуто мне в шею, она всхлипывает, а я вытираю обильные горячие слёзы этой девочки, так сильно пострадавшей из-за меня. Внезапно чувствую, как её губы нежно и едва заметно касаются моей шеи, касания медленно превращаются в поцелуи, и я неожиданно для себя млею… Вдруг она вздыхает:

— Как же плохо без тебя, Алекс. Как же хорошо, когда ты обнимаешь… Так спокойно, так сладко… Ты так чудесно всегда пахнешь, что хочется целовать и целовать…

И она целует… Поднимается от шеи к щеке, мои глаза сами собой закрываются, я гоню от себя любые мысли, ведь они могут нести отголоски совести, а мне так хорошо, будто вкалывают обезболивающее, и с каждым новым миллилитром мне становится всё легче и легче.

Габи целует мои губы, и я отвечаю, потому что, несмотря на депрессию, оказывается, невыносимо изголодался по ласке… Мы отчаянно целуемся, и вдруг Габриель отстраняется, смотрит мне в глаза:

— Что ты делаешь? Ты же… Ты же любишь другую женщину! Ты живёшь с ней!

Да всё это так. Но у меня в душе мерзлота. Эта другая женщина больше не любит меня и не полюбит уже никогда — я слишком сильно обидел её и убил в ней все чувства. Она никогда больше не позволит мне прикоснуться к себе. Она избегает меня, презирает и брезгует заниматься со мной любовью. У меня не было женщины уже больше пяти месяцев, и я просыпаюсь иногда заляпанный, как взрослеющий мальчишка. Мне тяжело, мне больно и уже отчаянно хочется ласки. Просто ласки, пусть даже не её, но только бы хоть кто-то приласкал. Почему бы не тебе, Габриель? Хочешь меня? Забирай! Я больше никому не нужен и валяюсь без дела…

— Пойдём наверх, в спальню? — предлагаю.

Она долго смотрит на меня, потом с силой прижимается и говорит:

— Я не хочу так. Уходи от неё совсем. Живи у нас с Аннабель. Я буду любить тебя и никогда не брошу, не предам. Я рожу тебе много-много детей и никогда, слышишь, никогда не причиню тебе боль, что бы ты не сделал! Тебя нельзя ранить Алекс! Ты итак уже весь израненный, почему она это не видит?

Я не знаю… Видит, наверное, но ей уже всё равно.

— Я сейчас не могу, уйду, но позже. Пока могу только так…

Чувствую, что мои глаза наливаются слезами, но мне плевать, совершенно наплевать как выглядит моё мужское достоинство в глазах Габи, покрывающей моё лицо поцелуями. Единственное, о чём я сейчас способен думать — «Хочу секса! Хочу, чёрт возьми, долгого безудержного секса, раз пять подряд, как минимум!».

Мы поднимаемся наверх и делаем это до самого утра, разбудив несколько раз дочку. Под утро засыпаем оба удовлетворённые и уставшие.

Будят меня поцелуи и запах готового завтрака. Габи улыбается так счастливо, что даже как будто стала ещё красивее.

— Просыпайся, соня! На работу опоздаешь, — целует меня в нос. — А я и не знала, что ты можешь… так страстно заниматься любовью! И столько раз! Теперь я знаю, почему о тебе ходят такие пикантные истории!

И только в это мгновение я понимаю, что натворил: меня не было ночью дома, впервые за всё время, как мы снова с Лерой женаты. Меня словно копьём пронзили в самое сердце: Господи, она поймёт… Она же сразу всё поймёт и, конечно, тут же уйдёт! От этой мысли у меня темнеет в глазах, в ушах шум, виски сдавило от ужаса и…страха.

— Боже, Алекс, тебе плохо?

— Нет, всё нормально… Голова просто закружилась…

— Давай я вызову врача?

— Нет.

Усилием воли заставляю себя собраться и встать, не видя от адской головной боли дороги, добираюсь до душа и привожу себя в чувство ледяными потоками воды.

Простая мысль приносит мне облегчение: какая теперь уже разница, уйдёт она или нет? Мы всё равно почти не видимся… Я давно уже сплю в спальне для гостей, мы почти не пересекаемся и не разговариваем неделями. Чего я жду? Не будет больше ничего между нами! Наивно надеяться и полагать, что она простит… Не простит! Не прощают такое… Да нет, простит, она уже наверняка и простила, просто не любит больше. Нельзя любить чудовище! А вот Габриель любит… Любит меня любого…

Пусть это будет Габриель. С ней хорошо, спокойно, надёжно. Её просто нужно любить, хотя бы немного, и она будет идеальной женой и матерью. Будет, я знаю, точно это знаю, так в чём же дело?

Luke Thompson- The Voice Of Reason

Но Лера ничего не почувствовала, не заметила, не поняла, и именно в то утро встретила меня мягкой улыбкой. Её лицо, буквально светящееся в мягком утреннем свете, чистые синие глаза, отчего-то излучающие надежду и тепло, словно давали мне обещание всё исправить, наладить, прогнать всё плохое и всё-таки спасти нас.

— Как ты? — спрашивает меня жена, всё так же улыбаясь.

— Нормально, — отвечаю, — ты?

— Тоже всё хорошо. Через пару месяцев защита, я готовлюсь.

— Уверен, будешь на высоте, — отвечает мой голос…

А я тону в собственном дерьме от понимания: то, что произошло сегодня ночью, поставило окончательную точку в нашей с ней истории, что больше уже ничего не будет, ничего мы не сможем исправить, я сам не смогу смотреть ей в глаза и ложиться в её постель, после того, что сделал, после того как предал не только её, нас, но в первую очередь самого себя. Я слаб, заложник своих страстей, физических желаний и своей, как оказалось, слишком уж сильной потребности в женской ласке, будучи приучен к ней с детства… Да, она, эта потребность, оказалась сильнее разума, прочнее совести, мощнее моей любви, требующей верности, преданности.

Всю свою жизнь я следовал этому пути, развращённый, испорченный, грязный… Вот и результат: одна маленькая ошибка уничтожила меня в своих собственных глазах, и я уже понимаю, осознаю, наконец, что причина не в ней, а во мне — я не способен быть единственным, преданным, верным.

Она ведь просила подождать тогда… Наверное, может быть, у меня был шанс, ей нужно было только время, и не важно сколько, я обязан был его дать ей… Но не смог…

Я смотрю на её шею, игривый вихор на затылке, выбившийся из причёски, я тону в нежности к ней, но не испытываю больше желания — внутри меня умер мужчина, любящий эту женщину, умер в то мгновение, когда предал её. Комната расплывается в горячей жидкости, топящей мои глаза, я поворачиваюсь к окну и устремляю невидящий взор в сторону залива, засунув руки в карманы, словно боясь оставлять их без присмотра.

— Ты голоден?

Я не знаю, голоден ли я, но ответить не могу — моё горло тисками сжали сдерживаемые рыдания, которые мне необходимо скрыть от неё, поэтому я только отрицательно качаю головой.

— У Габи будешь завтракать… — завершает она вслух свою мысль тихим в своей обречённости голосом.

Мне бы ответить, что нет, что не голоден, потому что уже поел, но я молчу, боль и отчаяние словно парализовали моё тело. И она добивает меня:

— Прости… мне следует быть лучшей женой… Но я… я не знаю, что со мной. Живу как в тумане. Обещаю, я соберусь! Соберусь и буду делать завтраки не хуже Габриель.

И вот в эту секунду я обязан был повернуться и сказать ей, что всё, между нами всё кончено, и ничего больше не будет, что отпускаю её и никогда не появлюсь на горизонте её спокойной размеренной жизни, именно такой, какой и была она до моего появления, но я не смог… Просто стоял как истукан и молча глотал свои слёзы. Уйти от неё, даже зная, что будущего нет, оно перечёркнуто сегодня ночью моей слабостью, физической похотью, оказалось для меня непосильным.

Я стоял и спрашивал себя сам: а смогу ли я когда-нибудь разжать свой рот и произнести эти простые слова: {«Уходи, Лера. Уходи, мы больше никогда не будем вместе, мы не можем».}

Ответ очевиден: нет, никогда мой рот и язык не произнесут этого, более того, я сам ни за что не уйду — слишком слаб. Остаётся одно — молча ждать, пока это сделает она, моя жена, моя Лера.

И я, как улитка, весь втягиваюсь в свой домик в надежде переждать ненастье и решить назавтра, что же мне делать дальше. Ведь нужно же как то жить. Растить детей. Строить дома и яхты. Создавать проекты, сберегающие природу.