На бывшей Жандармской

Колокольный звон

Февраль в этом году выдался на редкость капризным. Ведьминскими голосами день и ночь выли вьюги-метели, выдирая снег на пустотах до самой земли. В городе, на радость ребятам, снегу надуло до самых крыш. Голубоватый, чистый, как сахар-рафинад, он был настолько плотным, что катайся с любого сугроба, не провалишься.

Федя и Марийка приходили поздно, гремели в сенях санками, обметали друг друга голиком, обколачивали снег с пимов и румяные, шумные вваливались в дом.

— А мокрехоньки! Хоть выжимай, — каждый раз всплескивала руками Александра Максимовна и принималась раскладывать на горячих выступах печи варежки и носки. — Поди-ка, снег-то весь на себя собрали?

— Нет, еще осталось, — бойко отвечал Федя.

— Завтра соберем, — добавляла Марийка. Потом оба в голос: — Есть хотим!

— Крепче спать будут, — замечал Иван Васильевич, с удовольствием наблюдая, как ребята с жадностью набрасывались на еду.

Однажды утром Федю разбудил колокольный звон. Федя вскочил с постели и в теплой куртке нараспашку поспешил за ворота.

По улице бежали женщины, семенили старики. Впереди орущей ватагой неслись ребята, мальчишки и девчонки. И все в сторону привокзальной церквушки.

На колокольне изо всех сил старался звонарь. Он работал руками и ногами и издали был похож на паука в паутине.

— Что такое? Пошто в будний день зазвонили? — удивлялись жители поселков.

— Кто его знает?

— Вот притча…

Народу возле церкви собралось! Воробью не проскочить. Но Федя сумел пробраться к церковному крыльцу с каменными ступенями.

В праздничные дни ступени занимали нищие — слепцы, калеки, бездомные старики и даже дети. В то утро нищих не было. Возле церкви толпились церковные певчие с намасленными до блеска волосами, полицейские. Попы в праздничных ризах — широченных балахонах без рукавов из бордового и малинового бархата с золочеными узорами — держались кучкой, наособицу, и о чем-то вроде спорили.

Тут же топтались разодетые лавочники, лабазники, купцы и с чем-то поздравляли друг друга, вроде все были именинниками. Какая-то барышня в беличьей шапочке без конца доставала из муфты кружевной платочек, подносила его к глазам, а сама плакала и смеялась.

— Хоругви выносят, гляди-ка! — ахнули в толпе.

Старики и старухи понесли из церкви потемневшие от времени иконы на длинных палках — хоругви. Попы замахали кадилами, от которых растекался по воздуху сизый дым.

Какая-то сухонькая старушонка в черном полушалке, подвязанном «под губку», уцепилась обеими руками за длинную палку, на верхнем конце которой был закреплен стеклянный фонарь с горящей свечкой.

Ноша была тяжела для старухи. Ноги ее путались в мокром от талого снега подоле длинной юбки, заплетались, отчего пламя свечки прыгало. Но бабка никому не отдавала фонарь, словно за это она попадет прямо в рай. Лицо ее было торжественным, как у девы Марии на иконе. Только та помоложе и покрасивее.

Полицейские расчищали проход.

— Не напирайте, господа, отойдите малость в сторонку, — больше упрашивали, чем приказывали они.

— Ишь ты, какие ласковые! Даже нас господами навеличивают. Чудно, — недоумевали в толпе, вытянувшейся по обе стороны улицы.

— Вроде и праздника по святцам нету. Чего это они?

— Царя, слышь, скинули…

— Царя-а?! Как же это? Батюшки-светы!

— А так! Скинули и все. Не нужон больше.

Невероятная весть о том, что царя больше нет да вроде не будет, в момент облетела всю церковную площадь. Толпа заговорила, заволновалась. А мимо плыли хоругви. Впереди, размахивая кадилами, шло духовенство. Ветер шевелил длинные до плеч волосы попов. У некоторых они были заплетены в косички и смешными хвостиками торчали из-под островерхих шапок-камилавок.

И у всех — у попов, у церковных певчих, у полицейских, у господ, у барышень — на груди топорщились красные банты.

— Бо-оже, царя-а хра-а… — затянул было по привычке запевала церковного хора. Но увидев перед носом увесистый кулак полицейского, захлебнулся на полуслове.

— Какой тебе царь, дура? Другое надо, — тихо, но зло буркнул страж порядка.

— Мала-мала ошибку давал: вместо «ура» «караул» кричал, — насмешливо заметили в толпе.

Федя бежал стороной улицы вместе с другими ребятами поселка, стараясь не отстать от сверкающей иконами и хоругвями головы шествия.

С Торговой улицы, ведущей к заводу, раздалась громкая песня. Мелодия была Феде знакома: ее иногда вполголоса напевал отец.

— …В царство свободы доро-огу грудью проложим себе… — разобрал он слова.

Наперерез шествию двигалась колонна рабочих, в которой Федя увидел отца.

— Папа, царя прогнали! — сообщил он, подбегая.

Полицейские кинулись навстречу колонне, стараясь преградить путь.

— Остановитесь, господа! Дайте пройти… Становитесь в хвост. Сюда, сюда…

— В хво-ост?! Вот тебе и свобода! Фюить, — присвистнул кто-то из рабочих.

— Вперед, товарищи! — громко выкрикнул Кущенко. Церковное шествие было смято людской волной. Поникшие хоругви еще некоторое время качались, словно в нерешительности над толпой, потом поплыли обратно.

Только тощая старушонка с лицом великомученицы еще долго волокла свой фонарь с оплывшей свечкой.

Колонна рабочих все росла. Возле станции к ней примкнули железнодорожники. Замасленные форменные фуражки путейцев смешались с рабочими кепками.

Федя шел впереди, держа за руку отца, и улыбался. Ему нравилось все: и то, что он шагает вместе с отцом, и что идущие навстречу экипажи сворачивают в стороны.

— Сво-обода! Равенство и братство! Урра-а! — надрывался какой-то румяный купчик в собольей шапке и хлопал себя по бедрам, стараясь вышагивать в ногу с рабочими.

— Видал, и они о равенстве…

— Тут уж кто кого перекричит…

Восторженные крики купчика потонули в новой песне.