На бывшей Жандармской

В осиротевшей семье

Весть о злодеянии на Солдатской площади полетела из улицы в улицу, из дома в дом. К вечеру о нем знал весь город. Не ведала о своей беде лишь семья Ивана Васильевича.

Весь день Федя ходил возле Дядинских номеров, не раз просился к отцу, ждал Николку с вестями. На следующее утро снова пришел с узелком. За столом дежурил другой, молодой казак.

— Дяденька, пропустите меня к папке. К Кущенко, Ивану Васильевичу. Я позавчера у него был, а вчера не пропустили, говорят, нету. Я еду принес, поглядите: пирожки с батуном, молоко, — Федя развязал узелок: пусть проверяют, бояться нечего.

Но казак отвернулся и, глядя куда-то в сторону, буркнул:

— Говорят нет — стало быть нет. Не содержится…

А к подъезду, как и вчера, одного за другим приводили арестованных. Потом, грубо толкая в спины, вывели целую партию людей со связанными руками. Федя долго бежал стороной улицы, по которой вели под конвоем арестованных. Он вглядывался в угрюмые лица. Но отца среди них не нашел.

Под вечер Федя увидел возле подъезда того казака, который в первый день разрешил ему свидание. Мальчик обрадовался:

— Дяденька, меня к папке не пускают! Вчера не пустили, сегодня тоже… Проведите к нему. Вот хлеб, лук. Все проверяйте!

— Это к кому? К Кущенко, что ли?

— Ага, к нему. К Ивану Васильевичу. Проведите, дяденька!

Казак прищурил глаза, вроде что-то вспоминая, посмотрел сверху на Федю, для чего-то потрепал его по волосам и отвернулся:

— Глупой ты, малец, как есть глупой. Куда я тебя проведу? На тот свет, что ли? Рановато тебе туда… Иди-ка ты подобру-поздорову отседова и не ходи, не майся больше, — и он пошел вдоль улицы.

— А ты, малой, не связывайся с казаками, не кланяйся им, — посоветовал старичок из толпы ожидающих. — Они путного ничего не скажут, чистые звери. А ты солдатика-чеха поспрашивай. Как выйдет — ты к нему. Так, мол, и так, отца ищу… Только к офицерью не подходи…

К номерам подошли трое солдат.

— Узнайте про папку, дяденька, — обратился мальчик к пожилому сухощавому чеху с морщинистым лицом. Тот остановился, внимательно слушая Федины объяснения.

— Ку-щен-ко? Ваня-Иван? — переспросил он.

— Ага, дяденька, Иван Васильевич. Почему они не пускают к нему?

Солдат кивнул головой и скрылся за дверями. Федя ждал недолго. Чех медленно подошел к нему и посмотрел с жалостью.

— Малчик может уходить… Домой уходить… Нету Ваня-Иван. Сов-сем нету… — он развел руками, сокрушенно покачал головой. Потом порылся в кармане и вытащил галету: — На, кушай…

Федя вернулся домой ни с чем. Матери дома не было, и он пошел с ведром к колодцу. Черпая воду деревянным журавлем, Федя раздумывал над странными словами казака о «том свете» и чешского солдата, что папки «совсем нет» и никак не мог их понять.

Возле колодца, поставив ведра с водой на землю, о чем-то разговаривали две женщины. Они не замечали, что в ведра запустили головы гуси и расплескивали воду.

— Так, говорят, всех и порубили насмерть…

— Тише ты! Вон его сынишка воду черпает. Услышит, — донеслось до Феди. Женщины подхватили ведра и торопливо разошлись.

Долго Федя не мог отойти от колодца, не было сил поднять ведро.

Марийка с Сережей тихо сидели в переднем углу за столом и терпеливо ждали, когда их накормят. Маленький Мишенька лежал на подушке и сосал собственный кулак.

Феде стало жаль сестренку с братишками. Он подумал и развязал узелок, с которым ходил к отцу:

— Ешьте… И спать ложитесь.

Для Мишеньки размочил в молоке крошек.

Мать пришла уже в сумерках. Она не вошла, а вбежала. Посмотрела на Федю, словно о чем-то молча спрашивала его, потом на развязанный узелок и тяжко, со стоном, присела.

Федя понял: ей что-то известно об отце, но она не хотела верить слухам и все еще надеялась.

Тяжелое молчание нарушила жена бывшего околоточного надзирателя Степанида. Раньше она частенько забегала «по-соседски» за чем-нибудь.

— Ты ведь у нас известная мастерица на опары да закваски. Видно, слово знаешь, — льстила она Александре Максимовне.

— Это ее Мошкин подсылает вынюхивать да выслушивать. Знаем, какая опара ей нужна, — говаривал после каждого визита Федин отец.

После переворота Степанида вроде и дорогу забыла к соседям. А тут вдруг явилась…

— Бог в помощь, Максимовна. Сумерничаете? Ох, слышала уж я про вашу беду, спаси и сохрани, царица небесная. Не один твой-то. Пятеро их было. Вывели казаки из Дядинских-то номеров. Они, слышь, не идут, а их в толчки вытолкали. Да всех пятерых и порешили шашками по дороге. И твоего Ивана, царство ему небесное, вечный покой, — Степанида все это выпалила единым духом, словно боялась, что ей помешают.

— Уйди, Степанида, не трави душу, — только и могла вымолвить Александра Максимовна, не поворачивая головы.

— Дык я ить ничо… Как вот с сиротами-то будешь, горемычная. Четверо, мал-мала меньше…

— Уйди, говорят! — каким-то чужим, полным горя и боли голосом крикнула мать.

Степанида попятилась к двери.

— Христос с тобой… Не в себе человек, как есть не в себе, — забормотала она и удалилась, довольная собой.

Только после ухода соседки Федя пришел в себя.

— Папа! Па-па-а! — заплакал он громко, безудержно.

Мать вскочила с лавки, захлопотала, заметалась.

— Не надо, сынок, не надо… Беде не поможешь… Маленьких напугаешь. Пусть они поспят спокойно. На-ка водички выпей…

Федя пил, расплескивая воду из железного ковша. Завозились, застонали малыши. Мать бросилась к ним, а потом не выдержала, сама свалилась.

Больше суток мать не вставала с постели. Приходили дядя Афанасий, еще какие-то люди. Они сидели возле постели матери и молчали. Соседки покормили ребят.

Поздно вечером пришли еще двое — дядя Аким и Тимофей Раков. В руках у них белели небольшие свертки.

— Ты погодь, Максимовна, убиваться-то, — начал коновозчик. — Твой-то, сказывают, сбежал от них. Вытолкнул казака из седла, сам на коня и в переулок…

— Не надо… Не обманывайте меня… — вздохнула мать, поднимаясь с постели. — Этим не поможете. Я сама про него все вызнала. Пятеро их было, и он с ними…

— Да-а… Это Мошкин его выдал. Доберемся мы до них, до проклятых. Придет время…

Все надолго замолчали. Часто так бывает: когда горе большое — словам и слезам нет места. В доме стояла такая тишина, словно здесь никого не было.

— На заводе, как прослышали про это — работать отказались. Забастовали, — наконец раздался из темноты приглушенный голос Тимофея Ракова. — Белочехи с казаками по мастерским шныряют, ругаются. Некоторых бастующих прямо на месте уложили, других увели. Только наши на своем стоят.

Не говоря ни слова, мать зажгла лампу. Рабочие не уходили. Они хотели еще что-то сказать, да, видно, не решались. Наконец, оба разом подошли к столу, выложили свертки и пачку розовых кредиток.

— Что вы? Не надо, — заволновалась Александра Максимовна.

— Это — помощь заводского рабочего комитета семье нашего дорогого товарища, погибшего от рук злодеев. Так что не обижай, Александра Максимовна, не отказывайся. Тут заводские женщины одежонку кое-какую собрали, сапожки старшому. Не оставим вас.

— Спасибо, товарищи, — еле выговорила мать. Из глаз ее впервые полились слезы.

— Ты не стесняйся, поплачь, оно и полегчает. Вишь окаменел человек. Поплачь, ничего…

Федя бросился успокаивать мать. Гости на цыпочках вышли и тихо затворили за собою дверь.