На бывшей Жандармской

Егерский марш

Первый после забастовки день для Николки был самым беспокойным. Вроде все конторские служащие эти две недели только и делали, что писали бумажки. А рассылке приказали разнести в один день. И что бы конторщику дать все бумажки сперва в одну мастерскую, потом в другую, разом бы и отнес! Так нет же! Только пробежит чуть не по всему заводу, его опять туда же посылают. Николкиных ног никому не жалко.

Бегал он по мастерским, несколько раз посылали на почту, на телеграф со строгими наказами: «Живо, раззява!» А сколько затрещин и оплеух он получил в этот день! Николке даже пообедать не дали. Так и терпел весь день натощак и не чаял добраться до дому, до своего голбца.

Наградой за этот ералашный день была получка. Прошлую субботу Николке, как всем рабочим завода и мелким служащим конторы, не выдали ни копейки. А дома вышла вся мука, и бабушка кормила внучат клейкими алябушками из картошки, наполовину с отрубями, на прогорклом масле. От этой еды мучила изжога.

Возле заводской кассы толпились рабочие.

— Ого, хозяева-то как раздобрились, чистоганом выдают! — удивлялись они.

— Встали мы компании в копеечку.

— Ничего, они свое выжмут.

Рабочие пересчитывали деньги, отделяли от получки кто рубль, кто полтинник и, опуская в деревянный ящик, называли свои фамилии молодому литейщику. А тот записывал в книжечку.

Николка тоже получил «чистоганом» три рубля и только направился к проходной с деньгами в кулаке, как его окликнул Степан:

— Куда, Коля, торопишься?

— Домой надо…

— Подожди, вместе пойдем. Только деньги в ящик опущу.

— А для кого это собирают? — поинтересовался Николка.

— Для военнообязанных, помочь людям надо.

Николка разжал кулак, отсчитал тридцать копеек и тоже протянул деньги.

— Спрячь, Николай Николаич, самому сгодятся, — литейщик зажал щелку ящика ладонью.

— Почему не берете? — опешил рассылка и чуть не задохнулся от обиды. — Я тоже хочу… Ведь я… ваш!

— Правильно, молодой пролетарий, наш ты, — узнал Николка голос Ивана Васильевича. — Это и есть рабочая солидарность. А ты хлопца зря обидел, от души он, — обратился Кущенко к литейщику, который понимающе кивнул головой и размашисто написал в книжечке фамилию Николки и его тридцать копеек.

— Коля, пойдем ко мне на новоселье. Я теперь поближе переехал, — предложил Степан. Николка вспомнил про гармошку и усталость как рукой сняло. А когда кузнец остановился возле знакомой калитки и взялся за скобу, Николка опешил. За этой калиткой, в этой избе с дырявой крышей жила Варька. Он ее сразу увидел. Варька большим ножом скоблила ступеньки крыльца и смывала их водой.

— Ступайте тут, дядя Степан, — она бросила под ноги выжатую тряпку, а на Николку с притворной строгостью прикрикнула: — Куда топаешь? Не видишь, вымыто.

— Ишь, какая сурьезная. Одна хозяйничает. Дедушка у нее старенький, а родителей нет, — пояснил Степан, проводя Николку в избу.

Горница сияла. На влажном полу растянулись пестрые самодельные половички, на столе белела чистая скатерка, а стены возле божницы заклеены яркими картинками от чая, пряников и конфет. Этот угол пробивало дождем, и догадливая хозяйка старательно прятала пятна на выбеленной мелом стене. На окнах цвели красные герани.

А на лавке стояла нарядная двухрядка с алыми мехами, от которой Николка не мог отвести глаз.

— Поработаем, подружка! — воскликнул Степан, перехватив Николкин взгляд. — Мы с ней никогда не расстаемся, и радость и горе пополам делим.

Полились звуки знакомой песни «Златые горы». Играл Степан хорошо, а пел еще лучше. Голосу него негромкий, но чистый, приятный. Глаза стали задумчивыми, грустными.

Николка заслушался и не заметил, как начал отбивать такт босой ногой. В дверях с мокрой тряпкой появилась Варька.

— Теперь ты сыграй, а я послушаю, — передал Степан гармошку.

— Я так не умею. Давно не играл… — Руки вдруг стали непослушными, а песни все из памяти вылетели. Хоть бы Варьки тут не было…

А Варька словно поняла его и ушла домывать крылечко. Да не просто ушла, а насмешливо фыркнула: видали, мол, таких гармонистов.

Это словно подстегнуло Николку. Пальцы поймали нужные лады, забегали вначале робко, затем все увереннее, вспоминая давно игранную мелодию старинного вальса. Потом припомнилась песня про казака, который гулял по Дону и встретил плачущую девицу.

Песню за песней наигрывал Николка. Одни слышал из окон богатых домов, когда там крутили граммофон, другие пели в компаниях по праздникам. Лицо его раскраснелось. Он уже не замечал Варьки, которая с удивлением смотрела на него с порога.

— Где же ты научился так играть? — спросил Степан, когда Николка остановился передохнуть.

— На чужих гармошках. Тятя все собирался купить, да не успел.

— Молодец, ничего не скажешь. А побоевее что-нибудь можешь?

— Сейчас, дядя Степан, — Николка перебрал лады и заиграл бравый «Егерский марш», под который солдаты шагали по улицам.

— Подходящая музыка, — одобрил Степан и обратился к Варьке: — Хозяюшка, собери-ка нам что-нибудь поужинать.

Когда Варька вышла, Степан тихо заговорил:

— Коля, я тебя не зря сегодня пригласил: ты нам нужен. Для большого дела… Говорят, парень ты надежный, не подведешь.

…Когда солнце начало клониться на закат, Степан привел Николку на Жандармскую улицу и незаметно указал глазами на лавочку прямо под окнами дома, в котором жил жандармский вахмистр Катров.

— Договорились: играешь все песни подряд, чего душа пожелает. А ежели что заметишь, сразу же переходи на «Егерский марш». Нам здесь поговорить кое о чем надо. Все понял?

— Слава Христу, не дурак расту, — мотнул головой Николка и растянул меха. Он видел, как Степан прошелся по переулку и свернул к воротам дома Ивана Васильевича.

Походил Николка по улице, вспугивая тишину поселка, и уселся будто невзначай на указанную Степаном лавочку. Играл он с удовольствием, старательно выводя мелодии проголосных песен. Играл и радовался, что держит в руках гармошку, о которой так долго тосковал. А главное — он нужен тем, которые собрались через дорогу, напротив, за коленкоровыми шторками низенького дома.

Как наказывал дядя Степан, он играл и «смотрел в: оба». Перед ним с перекрестка хорошо проглядывались четыре конца двух улиц. Вот из ворот вышла тетка с пустыми ведрами на коромысле. Замедлила шаг возле гармониста, послушала, вздохнула, видно, вспомнила свою девичью пору и пошла дальше. Прошли мимо молодые парни.

— Эх, наяривает варнак! — похвалил один из них.

Гармошка привлекла мальчишек целого околотка. Они уселись полукругом возле ног гармониста и слушали, разинув рты. Ближе всех устроился Федя.

В толпе девчонок Николка увидел Варьку. Она держала в руках большой подсолнух, но про семечки забыла. Лицо Варьки раскраснелось, глаза блестели.

У гармониста опять пальцы чуть не запутались в ладах. Но он справился с собой и заиграл уже для нее, для Варьки, песню про девичью любовь. Назойливые комары ели руки, лицо, шею. Но на такие пустяки Николка не привык обращать внимание.

Однако присутствие девчонки не мешало ему смотреть по сторонам. Пастух уже прогнал стадо. Во дворах зачиркало молоко по подойникам. А он все играл и досадовал, что его помощь так и не потребуется.

И словно подслушав его мысли, из дома наискосок вышел заспанный околоточный Мошкин. Он постоял возле калитки, потянулся и направился к лавочке.

Николка быстро с проголосной песни перешел на «Егерский марш», который облюбовал Степан. И не напрасно…

Околоточный с минуту потоптался, придирчиво оглядел босоногих слушателей, крякнул для важности и зашагал через дорогу к воротам дома Кущенко, невольно топая сапогами под Николкину музыку.

Никто не заметил, как Федя сорвался с места, юркнул в свою калитку и задвинул ее на засов.

— К нам… околоточный… — выкрикнул он, приоткрыв дверь. Потом побежал к воротам и некоторое время прислушивался, как Мошкин крутил скобку, пытаясь открыть калитку. Выжидал.

— Не заперто, господин околоточный надзиратель. Это у нас что-то заедает, заржавело. Проходите, — Федя тихонько отодвинул засов и распахнул калитку. Больше на полянку к Николке он не пошел. Сидел на завалинке и прислушивался к оживленным голосам за стеной. А там даже кто-то затянул песню…

А Николка готов был разорвать двухрядку — так старался, чтобы его услышали… Он уже не чувствовал, как по спине сбегали струйки пота от волнения. Даже про Варьку позабыл, играл и радовался, что во время упредил.

За шторками давно засветили лампу, над городом золотым караваем повисла луна, а Николка все играл.

— Шуммел каммыш, дере-евья-а гыну-ули-ись… — донеслось со двора Кущенко. Из калитки вывалился околоточный надзиратель. Его поддерживали двое.

— С получки оно… ничче-его… можно и посидеть… А так, чтобы нни-ни… Я по-орядоклю… люблю… — услышал Николка пьяное бормотание околоточного, который еле перебирал ногами.

— Ты что все заладил одно. Сыграй «Где воспевал соловей». Душевная песня! — Николка и не догадывался, что из окошка над самой головой слушала музыку вахмистрова жена, подперев ладонью щеку.

тоненьким голосом затянула она.

Долго играл Николка. А когда увидел, что лампу в доме напротив переставили на окошко — это было условным знаком «можно уходить», — он снял с плеча ремень.

— На-ка пятачок: уж больно хорошо играешь! Так бы и слушала до самого утра. Приходи, паренек, почаще, играй, — пригласила вахмистрова супруга.

— Спасибо, тетенька, приду…

…С той поры Николка не раз сиживал на этой лавочке, играл на Степановой гармошке для удовольствия вахмистровой супруги. А в минуты опасности для тех, кто напротив, переходил на «Егерский марш».

Вокруг всегда собиралась толпа ребятишек и девчонок со всего околотка. Варька тоже приходила. Но разговор с ней не получался: Николка не знал, о чем говорят с девчонками.