На бывшей Жандармской

Надежный хлопец

От плужного завода до станции, если бежать хорошей ездушкой, то за десять минут будешь на месте. Но и за этот короткий путь в Николкиной беспокойной голове перебывало много разных мыслей. Он давно краем уха слышал, что Иван Васильевич занимается какой-то «политикой», за которую ссылают в Сибирь, сажают в тюрьмы. А в конторе часто говорили, что де Кущенко «мутит народ» и по нем давно плачет каторга.

Говорили и про других. Недобрым словом поминали кузнеца Степана, литейщика Парамонова, модельщика Ракова, кого-то из молодых парней. Но Ивана Васильевича называли самым главным смутьяном…

Однажды конторщик послал Николку на поляну, где рассаживались на обед рабочие. Велел послушать, о чем там толкуют. «После доложишь»…

Ходил Николка. Про войну говорили, ругали ее. Только рассылка не стал докладывать конторщику. Лишь принес газетку с портретом бравого генерала с длинными усами.

— Сам видел, читали…

Конторщик сморщился, как от зубной боли, рассылку обозвал болваном и раззявой, а газетку швырнул в угол.

Виновато хлопая белесыми ресницами, Николка думал про себя: «И знаю, да не скажу!»

Больше рассылку не посылали подслушивать. Зато он сам частенько подсаживался к рабочим возле механической. И не отказывался, когда угощали:

— Николай Николаевич, поешь-ка щей. Хоть и пустые, да горячие.

Заверни он сейчас с этим письмом в контору — похвалили бы, отблагодарили. Да только не дождутся!

Об этом думал Николка по пути к станции и радовался: никому другому не доверили столь важное тайное дело, только ему. Напрасно конторщик ругает его болваном: добрые люди человеком считают.

— Эй, дырка? Куда топотишь? — раздался насмешливый окрик.

Следом пылил по дороге конопатый Матюшка, сын железнодорожного стрелочника.

Кабы Николка не находился при важном поручении, ни за что бы не простил Матюшке обидного прозвища. Из-за него теперь всю жизнь приходится сверкать щербиной во рту. Матюшка головой выбил ему зуб во время воскресной драки между ребятами Колупаевского и Мухоморовского поселков.

Когда Николка явился на работу с синяками и шишками, Иван Васильевич долго распекал его возле мастерской:

— Чего не поделили? Это вас купчики-буржуйчики стравливают, как петухов, для своей потехи. У вас, молодых пролетариев, должна быть такая же дружба, как у рабочих… Солидарность!

Николка дал слово не драться с тех пор.

— Ты что, мухомор червивый, по нашей улице ходишь? Щербатик! Хошь я тебя по шее крапивой настегаю? — не унимался Матюшка.

Николка обернулся. Он хотел добром поговорить с Матюшкой, объяснить ему про со-ли-дарность. Но возле плетня увидел вахмистрова Ваську и лавочникова Сеньку.

«Вон кто его науськал», — со злостью подумал Николка и прибавил шагу. Пришлось отказаться от разговора.

— Ага-а! Струси-ил! — завопили позади. Матюшка подскочил и ткнул в спину кулаком.

Не ввязался бы Николка в эту глупую драку, если бы из-за поворота не появилась Варька с кринкой в руках…

Она была Николкиной ровесницей и большой щеголихой. Правда, платье и в будни и в праздники носила одно — синее с цветочками. Зато ленточки в тоненькую русую косичку заплетала разные. А волосы на лбу выкладывала разными кренделями и смачивала квасом, чтобы не рассыпались.

Познакомился с ней Николка случайно прошлой зимой, когда сидел в кинематографе и сосал душистую тянучку. Он купил их три на пятак: себе, сестренке Стешке и бабке.

— Ты ково ешь? — услышал он рядом девчоночий голос.

«Ковоку», — хотел ответить Николка. Но на него смотрели из-под платка такие озорные и насмешливые глаза, что Николка сдался.

— Конфетину. На, пососи…

Так они по очереди изгрызли все три конфеты. Стешке он решил купить в следующую получку. А бабушка все равно есть не будет: у нее зубов мало.

Из кинематографа ребята шли молча, скрипя по снегу подшитыми пимами.

— Тут я живу, — доложила девчонка. — А тебя Николкой зовут. Дерешься ты хорошо. Только вихор свой пригладь: торчит, как у петуха.

Парнишка топтался возле ворот и молчал, не зная, о чем говорить. Но и уходить не хотелось…

— А меня Варькой кличут, — вдруг выпалила девчонка и юркнула в калитку.

Дома Николка разыскал осколок зеркала. И почему у него волосы на лбу и на макушке торчат не по-человечески? Долго примачивал хохолок водой, пришлепывал и успокоенный лег спать.

Только утром волосы снова поднялись торчком. Бабка принялась утешать внука: мол, два вихра у человека к большому счастью.

После того, как Николка перестал ходить на воскресные драки, Варьку он почти не видел. В другое время ее появление обрадовало бы. А теперь было совсем некстати.

— Что, дырка, удираешь? А еще с папкой: фу-ты, ну-ты, ножки гнуты в лапти новые обуты. Чиновник паршивый! — продолжал Матюшка.

Забыв обо всем, Николка быстро повернулся.

— Ах ты, сорочье яичко всмятку! Колупай конопатый! Богатейский прихвостень! Вот тебе! — и Матюшка кубарем покатился по земле от сильного и ловкого удара.

— А-а! — завопили Сенька с Васькой, — мухоморы наших бью-ут!

— А вот и вам, толстопузики, получайте! — Николка схватил Ваську за напомаженные кудри, а Сеньку за длинную до глаз челку, и так их стукнул, что те взвыли и бросились наутек.

К месту драки со всех сторон бежали ребята. Путаясь в длинных штанинах, даже малыши кричали шепеляво:

— Айда длаку смотле-еть!

Удирать с поля боя Николка не мог. Он сунул Варьке конторскую книгу, подтянул потуже веревочный поясок и принял воинственную позу. Вихор на лбу ощетинился каждой волосинкой.

Николка ждал, когда Матюшка поднимется на ноги: лежачего не бьют.

— Сдавайся подобру, мухомор! — еще громче завопил Матюшка при виде солидной подмоги.

Но сдаваться Николка не собирался. Как только противник поднялся на ноги, он обрушился на него и принялся молотить кулаками.

— Бей его! — заорали мальчишки. Замелькали руки, ноги, затрещали рубахи. Ребята сбились в кучу малу, пыхтели, сопели, ойкали. Николка то выкарабкивался наверх, орудуя кулаками, то снова проваливался.

Силы его в неравной борьбе начали понемногу убывать…

— Этта что за безобразия?! Вы что, мазурики, в будний день драку учинили? — раздался строгий окрик. Вмиг распалась мала куча. Смущенные поднимались с земли мальчишки, потирая ушибленные места и шмыгая разбитыми носами.

— Этта кто уронил?

Николка глянул и похолодел. Перед ним стоял околоточный надзиратель Мошкин с длинными, закрученными в тонкие жгутики усами, за что ребята поселка прозвали его «тараканий ус». В руке Мошкин держал письмо в сером конверте. Николка и не заметил в драке, как выдернули рубаху из-под веревочного пояска.

— Дяденька, отдайте, это мое! — кинулся он к околоточному.

— Твое-о?! А ты кто такой?

— Я из конторы… с плужного… Рассылка… Меня конторщик на станцию послал. Дайте письмо, дяденька.

— Послали на станцию? Ах ты, паршивец! Ну-ка, пойдем к господину конторщику. Пускай он при мне тебя выпорет, чтобы служил с усердием. Не дрался, когда не положено.

Надо было что-то придумывать.

— Дяденька околоточный надзиратель! Отдайте письмо, Христом-богом прошу! Скоро чугунка придет, послать надобно. У матушки господина конторщика день ангела. Поздравить надо.

— Говоришь, матушке? А письмо-то батюшке… Какому-то господину Ястребову. Мм? Как это понимать? Матушка-то, наверно, с бородой?..

Околоточному понравилась собственная шутка.

— Чудно, парень, матушка-то с бородой. Хе-хе-хе… — повторил он.

В это время донесся далекий гудок паровоза.

— Поезд идет, господин околоточный! Пожалте письмо, и я побегу. Скорее надо…

Не успел Мошкин и глазом моргнуть, как Николка подпрыгнул, выхватил письмо и помчался к станции.

— Стой, варнак! Я тебя! — крикнул вслед околоточный и потянулся было по привычке к свистку. Но вовремя опомнился, решил, что нечего попусту шум поднимать. Подкрутил усы, заложил руки за спину и важно отправился дальше блюсти порядок в своем околотке.

Ребятишки не расходились и смотрели в ту сторону, куда убежал Николка. В их глазах он стал чуть ли не героем.

Возле самой станции Николку догнала Варька.

— Куда несешься? Поезд-то не тот пришел, товарный. На книжку-то.

— Не нужен мне поезд, — чуть не плача от пережитого отозвался Николка.

— Это я околоточного позвала. Одному тебе, знаешь, как бы досталось. — Варька еле поспевала за Николкой.

— Ты-ы?!

— Ага, я. Говорю, там… убивают.

— Уж не спрашивают, так и не сплясывала бы… — и Николка зашагал быстрее, не оглядываясь.