На бывшей Жандармской

Богатырь Илья Муромец

Дед Василий не пропустил Федю на завод.

— Не велено…

Николка ушел в контору, а Федя потолкался возле заводского двора и побежал домой. Раньше его нет-нет да и пропускали к отцу. Бывал он и в мастерской. Станочники улыбались меньшому Кущенко, как старому знакомому. А наждачники сковыривали с черных, прокопченных стен причудливые фигурки из спекшейся металлической пыли и дарили Феде. Они напоминали цветы, либо звезды, были крепкими — молотком не разобьешь, и дырявили карманы. За это часто попадало от матери.

— Мам, папка бастует! Это что такое? — еле переводя дыхание от быстрого бега, спросил Федя.

Мать пришивала лямку к штанишкам Сережи, который голышом топтался возле нее и что-то бормотал свое, только ему понятное.

— Ох, сынок… — только и могла выговорить она.

Сережа надел штанишки и потопал на улицу. А мать металась по дому, хваталась то за одно дело, то за другое, и все валилось у нее из рук.

Федя стал с нетерпением дожидаться отца.

Иван Васильевич пришел, как обычно, после заводского гудка. За ним с шумом ввалились Марийка с Сережей.

— Что там у вас, на заводе? — бросилась навстречу Александра Максимовна.

— Полный порядок, бастуем! Как один! Начальство перепугалось, жандармов вызвало.

— Ну и что?..

— Ничего. Потолкались по мастерским, покричали, пошарили по ящикам, да так ни с чем и убрались. Что они с нами сделают? Ведем себя смирно, никого не трогаем, беспорядков нет… — с этими словами отец направился к рукомойнику.

— Постой-ка, я теплой водички из печи подолью, — Александра Максимовна загремела ухватами.

— Не надо. Я теперь могу, как медведь, не умываться, — пошутил Иван Васильевич. Потом у окна, о чем-то раздумывая, долго разглядывал свои широкие ладони с буграми многолетних мозолей.

— Чудно: рабочий человек с завода пришел, а руки-то глянь какие? Посидим этак с недельку, они у меня совсем как у барина станут. Тросточку в руки и чем не барин?

— Эх, Ваня, шутишь, а на душе поди кошки скребут. Чем жить будем. Вон их сколько, ртов-то, — она указала на ребят, которые уселись за стол в ожидании ужина и с любопытством прислушивались, о чем говорили отец с матерью. Только Сережу разговоры старших не интересовали. Он внимательно следил за мухой, которая ползала по столу.

— Не горюй, проживем! Зато на своем стоим, хоть и нелегко было поднять весь завод на такое дело. А за шутку не кори меня. Без нее и жизнь долгой покажется. Верно, грузди? — Иван Васильевич потрепал по волосам Федю и Марийку. А Сережу подхватил и так метнул к потолку, что малыш залился звонким смехом.

— И все-то тебе неймется. Не у всякого на заводе этакое жалование, как у тебя. Лучше многих живем. Угомонился бы ты, Ваня…

Федя заметил, как лицо отца помрачнело. Он опустил Сережу на пол, шлепнул его легонько и скомандовал всем троим:

— Бегите-ка на улицу, поиграйте. Мать соберет ужин и вас позовет.

Тревога матери передалась и Феде. Марийка с Сережей принялись пересыпать сухую землю на завалинке, а он уселся на пороге, прислушиваясь, о чем говорили отец с матерью.

— Ты, Саша, всерьез так говоришь? Ведь я не для себя… А еще жена большевика!

— Я все понимаю. Знаю, что так надо. Светлый ты человек, и жить нам с тобой легко. Только душа за тебя всегда болит. Угонят в Сибирь, что я с ними буду делать?

— Хорошо, что понимаешь. А душе своей прикажи, чтобы не болела. Так-то, Александра-свет-Максимовна. В Сибирь я и сам не хочу.

За ужином отец был, как всегда, веселым и ел с аппетитом.

— Подлей-ка, мать, Федору. А то он ложкой по донышку скребет. А ты, Серега, жуй хорошенько, не торопись. Не зря зубы вырастил.

…Шли дни. Забастовка на заводе продолжалась. Иван Васильевич приходил домой в обычное время и рассказывал за ужином:

— Так и сидим. Управляющий с мастерами бегают по заводу, уговаривают, ругаются, аж охрипли. Пожилые ворчат: надоело бездельничать. Оно и понятно, рабочему человеку сидеть возле станка сложа руки непривычно. Ничего, потерпим…

В субботу отец вернулся домой увешанный свертками и кульками. На его грязном от масла и заводской копоти лице сияло торжество.

— Готовь, хозяйка, самовар! Гости будут! — объявил он прямо с порога и протянул ребятам кулек с конфетами: — Вам от зайца гостинцы. Это тебе подарочек. Сам выбирал, примерь-ка.

Голубой шелковый полушалок, с набивными цветами, пришелся Александре Максимовне к лицу.

— Гляньте, ребята, какая у нас мама красивая! — залюбовался Иван Васильевич. Но Федя заметил, что мать вроде не рада подарку. Перебирая кисти полушалка, она не сводила с отца беспокойных глаз.

— Чем же все кончилось?..

— Наша взяла! А как же иначе? Прижали мы хозяев, отвечают, что согласны на один час уменьшить рабочий день. И никаких штрафов. Заработок выплатили за все дни до единого. Да еще с прибавкой за лишний час. А как же? На работе мы были? Были! И в табелях отмечено. Значит, все по закону.

Но знаешь, что замечательно? Военнообязанные нас поддержали. Как тяжело им приходится! Измученные, голодные. А как узнали про забастовку — ни один не согласился работать. «Не будем мешать доброму делу», — и все тут. Вот что значит рабочая солидарность! А теперь водички бы мне, да побольше, погорячей.

Отец разделся до пояса.

— Вот сегодня руки так руки, рабочие, — приговаривал он, громко отфыркиваясь. Умывался долго, с большим удовольствием.

Повеселевшая жена захлопотала возле кухонного стола. Александра Максимовна была хлебосольной хозяйкой и любила угощать гостей. Поминутно она открывала крышку сундучка, в котором хранились продукты, мешочки с крупами и изюмом еще с довоенного времени.

На обратной стороне крышки пестрела яркая картинка из журнала «Нива» — богатырь Илья Муромец верхом на коне.

Федя смотрел на эту картинку, а в голове складывалась целая сказка. В лице богатыря ему виделись и отец, и дядя Аким, и Тимофей Раков, и все, кого он знал на заводе. Только этот богатырь не в шлеме и не в латах, а в рабочей косоворотке с засученными рукавами. И лицо как у отца, веселое.

Работает богатырь и песни поет. А из-под его рук выходят новенькие рогатые плуги, разные машины. Вокруг богатыря вертится мошкара — всякие мастера да конторщики. Мошкара жужжит надоедливо:

— Давай-давай… пошевеливайся…

Богатырь погладит бороду и опять работает.

Но вот он рассердился, разгневался. И завод остановился, замер. Мошкара пуще прежнего суетится, жужжит, укусить пытается. А он только отмахивается:

— Отстань, не мельтеши…

Федину «сказку» прервали гости. Они приходили по одному, по двое, угощали ребят, начинали разговоры о заводских делах.

Кроме рабочих и железнодорожников из депо появлялись незнакомые люди из других городов. Они изредка оставались ночевать, потом незаметно исчезали.

Федя любил, когда к отцу приходили гости. Раньше он сидел у отца на коленях, потом у гостей по очереди. Как сейчас маленький Сережа. Взрослые о чем-то говорили, спорили, иногда что-то читали вполголоса. Отец часто говорил матери:

— Посмотри-ка там… — И она выходила во двор.

Когда Федя подрос, отец стал говорить ему ласково:

— Иди, сынок, поиграй…

Не укрылась от глаз смышленого мальчика и тревога матери, с какой она собирала на стол, встречая гостей. Что-то происходило непонятное.

Он подолгу раздумывал об этих тайных разговорах в их доме. Опасных разговорах! Это он давно понял. Не зря так тревожилась мать, как бы отца не угнали на каторгу. Федя тоже боялся за него. И сам надумал каждый раз охранять отца и его гостей. Он выбегал на улицу, играл в ножички, а когда становилось темно, усаживался-на завалинку и следил за домами жандармского вахмистра и околоточного надзирателя. Они ведь людей арестовывали, их и надо опасаться.

Никто из гостей уже не удивлялся, когда Федя сообщал, появляясь в дверях:

— Там урядник идет по улице. — И сейчас же скрывался, чтобы не подумали, что подслушивает.

Гости принимались за чай. А отец говаривал не раз:

— Соображает хлопец…

Вот и сейчас Федя разрезал огурец на две половинки, посыпал их солью и хотел не торопясь отправиться на завалинку. Но тут в окна ворвались звуки гармошки… Федя сунул огурец в карман и выскочил за ворота.