На бывшей Жандармской

В камере с отцом

Возле лучшей в городе двухэтажной гостиницы, содержателем которой был известный богач Дядин, толпился народ. Многие держали в руках свертки. По грустным заплаканным лицам было видно, что они пережили тревожную ночь и теперь томились, чтобы передать родным еду и вещи.

Другие пришли просто поглазеть, с любопытством встречая и провожая каждого вооруженного белочеха или казака.

Около двери стояла девушка в белой, кружевной косынке с бледным и грустным лицом. Федя встал рядом с нею.

— Барышня может войти, — пригласил ее молодой офицер, открывая двери. — Вам разрешено свидание с братом. — Офицер козырнул и улыбнулся. Очевидно, они знали друг друга раньше.

— Благодарю вас, — тихо промолвила девушка, поднимаясь по ступенькам. Федя двинулся за нею.

— Тетенька, проведите меня. Будто я с вами, — шепнул он, дотрагиваясь до ее руки в длинной до локтя перчатке.

— А ты куда? — строго окликнул часовой.

— Я… я с ними, — соврал Федя и поспешно юркнул в дверь.

Часовой посмотрел ему вслед и махнул рукой.

В коридоре гостиницы сидел за столом пожилой казак и торопливо жевал белый хлеб с колбасой, запивая молоком из кружки.

Девушка нерешительно остановилась перед ним.

— К кому, барышня? — отрывисто спросил казак, продолжая жевать.

Она назвала фамилию брата.

— А я к Кущенко… К Ивану Васильевичу, — добавил Федя.

— Выкладывайте, — буркнул казак, показывая на свертки. Он допил молоко, сунул кружку в стол и принялся перетрясать принесенные вещи. Особенно тщательно проверял одежду, прощупывал каждый шов, обшлага, воротники.

— Тэк-с… Это не положено, — отодвинул он из свертка девушки катушку ниток с воткнутой иглой. — Книжку тоже заберите, ни к чему. А еду можно. Эй, отвести барышню в десятую! А у тебя что?

— Калачики… папке принес.

Казак развернул полотенце, покрутил мыло, проткнул его в нескольких местах шилом и отложил в сторону. Долго вертел трубку, заглядывая в нее, дул, царапал ногтем. Но когда взялся за калач, Федя затаил дыхание.

— Щас проверим, что ты принес отцу, проверим, — после обеда у казака было шутливое настроение. Он осмотрел со всех сторон калач, помял, понюхал и начал щипать на мелкие кусочки.

Федя напряженно смотрел на его руки. А казак уже взялся за второй… Он не спешил, словно эта работа доставляла ему удовольствие. Поджаристый калач с запиской лежал внизу.

— Посмотрим… посмотрим… А ты чего уставился? Не бойся, тебя не посадим. Подрасти сперва…

Казаку, видать, надоело это кропотливое занятие. Третий калач он повертел в руках, разломил пополам, посмотрел обе половинки и их переломил.

— Забирай свои куски. Эй, отвести в двадцатую!

Часовой повел Федю по усеянному обгорелыми спичками и окурками коридору, куда выходили двери комнатушек-номеров. Все они стали арестантскими камерами.

Казак подошел к одной из них и загремел ключами.

— Сейчас… сейчас… — шептал Федя. Он не увидел отца, лишь почувствовал, как знакомые сильные руки подхватили его, оторвали от пола, взметнули вверх.

— Федюня! Сынок! Ты как сюда пробрался? Молодец хлопец, ай, молодец, — приговаривал Иван Васильевич, не выпуская сына. — Как вы там?.. Тихо, часовой… — услышал Федя шепот отца.

Он глянул на дверь и обомлел. Навалившись на косяк, возле двери стоял провожатый. Похоже он и не собирался уходить.

«Как же теперь с калачиком? С запиской?» — мучительно думал мальчик. Он уже не слышал, о чем спрашивал отец…

— Ковалев, открой двадцать первую! — донеслось из коридора. Часовой вышел из камеры и замкнул дверь. Все складывалось удачно.

— Федор, у нас после меня кто-нибудь был? Только говори тихо, уши кругом.

— Ага, были… — так же шепотом сообщил Федя и невпопад добавил: — А я знаю, что лежало в сундуке! Винтовки…

— Где они? — руки, державшие сына, дрогнули.

— Увезли на телеге.

— Кто увез?!

— Дядя Аким и дядя Степан.

— Фу-у, напугал же ты меня. Так бы сразу и сказал, — отец выпустил сына и вытер платком вспотевший лоб.

— В калачике записка, ищи. Там про все сказано, — шептал Федя.

— Кусков-то сколько! Вроде милостыню собирал, — отец разламывал куски поджаристого калача.

Иван Васильевич быстро разыскал записку, прочел ее, сунул в рот и начал жевать.

Когда вернулся часовой, отец с сыном старательно ели хлеб, запивая водой из железной кружки.

Казак решил, что здесь ничего недозволенного нет и снова ушел.

— Как же тебе удалось пройти?

Федя начал торопливо рассказывать со всеми подробностями, стараясь не упустить ничего.

Иван Васильевич слушал и гладил сына по голове. Он сидел на столе, Федя примостился рядом на единственной табуретке, обняв колени отца.

— Обрадовал ты меня, сынок. Теперь я знаю, как с ними разговаривать… Я и не заметил, как ты стал совсем большим…

Он осторожно снял руки сына и начал ходить по камере. Ходил и о чем-то думал. Федя молча смотрел на отца. Как он постарел за эти несколько часов! А в волосах, возле висков, появилась седина.

— Папа, ты ведь никого не убил, не ограбил. Правда? — наконец не выдержал Федя.

— Правда.

— Все говорят и дядя Аким, и соседи: «У тебя отец хороший человек, добрый»… Да я и сам знаю. За что же тебя посадили?

— Вон ты о чем, — Кущенко вновь заходил из угла в угол. Потом подошел к сыну, взял его за плечи и, глядя прямо в глаза, заговорил:

— Запомни, хлопец, добрый я не для всех. С другом, с бедным человеком последний кусок разделю пополам. Но враги от меня доброты не дождутся.

Иван Васильевич помолчал, подумал и заговорил еще тише:

— За что, спрашиваешь?.. За то, чтобы всем бедным людям хорошо жилось. За нашу народную Советскую власть, сынок. Много наших товарищей погибло в тюрьмах за правду. А теперь, когда она завоевана, враги решили ее отнять. Ничего у них не выйдет: всех не пересажают, не перебьют…

Отец пошарил в кармане пиджака, и Федя увидел у него на ладони самодельную зажигалку.

— Видишь? Это мне чешский солдат сегодня во время ареста дал, когда из дома выходили. В сенях темно, он и сунул мне в карман. Даже руку незаметно пожал.

Иван Васильевич набил трубку, раскурил ее от зажигалки. Подержал подарок на ладони и опустил в карман.

— До самой смерти буду хранить. И среди них есть у нас друзья. Весь трудовой мир с нами!.. А эти… — Иван Васильевич кивнул в сторону двери, — перед своей смертью бесятся. Но правда победит, рабочий человек станет хозяином жизни. Трудно тебе это понять, мал еще…

— Все понял, папа. Я давно все понял.

— Тогда запомни, хлопец. А когда вырастут Марийка, Сергей и Миша, расскажешь им. Договорились?

— Ты сам расскажешь. Ведь ты скоро вернешься?

— Конечно, скоро. Куда же я денусь? Это я так, на всякий случай… Мы с тобой еще на озеро поедем чебаков ловить. Во-от каких! Эх и заживем! — Иван Васильевич схватил сына в охапку и закружил по камере. — А теперь беги домой. Мать, наверно, все глаза на дорогу проглядела.

Иван Васильевич старался быть веселым, шутил. В коридоре послышался шум, затопали сапоги, защелкали замки. Кущенко постучал в дверь:

— Эй, где вы там? Откройте!

— Чего гремишь? — появился на пороге часовой.

— Выпустите хлопца. Домой ему пора.

— Не до вас, — буркнул казак, закрывая дверь. Иван Васильевич выглянул в окно. Лицо его нахмурилось.

— Верно, им не до нас. Делом заняты…

Федя забрался на подоконник. Народу на улице стало еще больше. К подъезду Дядинских номеров подвели целую партию арестованных мастеровых.

Долго по коридору топали сапоги, гремели замки, слышалась брань. Наконец, все угомонилось. Часовой вспомнил про мальчика.

— Выходи, кто тут лишний! — крикнул он, открывая двери камеры.

Федя бросился на шею отца.

— Я к тебе завтра снова приду. И послезавтра. Каждый день буду ходить, пока домой не вернешься, — шептал мальчик, глотая слезы.

— Конечно придешь. Я ждать буду, — Иван Васильевич прижал к себе сына и расцеловал в мокрые щеки. — Э, хлопец, а реветь не дело. Это девчачье занятие. Понятно? Ну, прощай. Федор…