На бывшей Жандармской

Обеденный перерыв

Николка вернулся на завод, когда рабочие заканчивали обед. Они сидели кружками на полянках возле мастерских. Работали на заводе по двенадцать часов, а то и больше. Вот и спешили в обеденный перерыв перекусить на скорую руку и хоть немного отдохнуть.

Женщины-работницы торопились домой накормить ребятишек, подоить коров. Обедать им приходилось на ходу, всухомятку.

Возле механической, как всегда, народу было больше. Николка подошел к Ивану Васильевичу.

— Где же ты, молодой пролетарий, носишься? Подсаживайся поближе к щам, пока не остыли. Федюня целый горшок принес.

Николка опустился на траву и, принимая из рук Ивана Васильевича чашку, тихонько шепнул:

— Отдал… И вам принес.

— Ешь на доброе здоровье, набирайся силы. Она, беготня-то, изматывает, — с сочувствием проговорил Кущенко. А глаза его так по-отцовски ласково глядели на Николку, что парнишка вздохнул и принялся за еду.

— А на второе рябчики! — пошутил сидевший рядом Тимофей Раков из модельной мастерской и подвинул Николке развернутую газету с несколькими печеными картофелинами. — Эх, и люблю я уральскую картошечку! Нигде такой не едал. Хороша! — прищелкнул Тимофей языком.

Николка слышал, что Раков несколько лет тому назад был выслан из самого Питера за какую-то вину перед царем. Привезли его жандармы и не велели никуда выезжать.

После обеда все расположились поудобнее. Иные лежали кверху лицом, надвинув картузы и кепки на самые глаза.

Иван Васильевич оглядел рабочих и толкнул в бок Тимофея Ракова:

— Почитай-ка нам газетку. Послушаем, что творится на белом свете.

Тимофей кивнул головой и достал из кармана свернутый лист газеты «Русское слово».

— Так-так… Сейчас узнаем… Вот, вести с фронта: «Противник вел сильный артиллерийский огонь по нашим окопам в районе Новоселок. На рассвете колонна неприятеля проникла в окопы»… Вот еще: «Юго-восточное Барановичей, в районе Царево-Лабузы, противник дважды атаковал наши позиции»… «В районе Кирлибабы неприятель силами трех рот при поддержке артиллерии прорвал линию фронта»…

Раков замолчал, пробегая глазами заголовки, выбирая, что бы еще прочитать. Слушатели тоже молчали. Ждали.

— Все воюют и воюют. Кровушка-то народная, даровая. Ох-хо-хо… — тяжко вздохнул пожилой рабочий, сидящий рядом с Тимофеем.

— Послушайте донесение генерала царю: …«Настроение войск прекрасное! Во всех частях решимость довести войну до победного конца непоколебима. Пусть воины не сомневаются, что принесенные ими жертвы не будут забыты Россией»…

На этот раз молчание было долгим и тягостным. Рабочие переглядывались, вроде спрашивали друг друга: «Как же это? Людей бьют, а у них настроение прекрасное»…

— Как там про жертвы-то сказано? Россия не забудет? Моего соседа не забыли: костыли казенные дали вместо ног. Ковыляет сейчас от окошка к окошку, христа ради просит, — снова нарушил молчание тот же пожилой рабочий.

— Это видно у генерала настроение прекрасное, а не у войска, — выразил общую думку звонкий голос молодого военнообязанного. — Самих послать в окопы — узнали бы кузькину мать.

— Ну ты, потише про генералов. Бойкий больно. Пикнуть не успеешь, как на позицию сгрохаешь…

— Там таких ждут, — загудели пожилые.

— А что позиция? Здесь не слаще. Скоро с голоду пухнуть начнем. У нас тут ни кола, ни двора, ни коровы, ни огорода… На позициях-то, может, харчи сытнее, — перебивая друг друга, заговорили военнообязанные.

Это были мастеровые из разных городов, которых вместо окопов разослали по заводам и заставили работать на войну. Они такие же рабочие, только работа у них потяжелее, плата поменьше, а пища пожиже. А чуть проштрафился, сказал не то слово — иди на фронт.

Тимофей уловил, куда направился разговор, и снова принялся читать:

— …«В Кишиневе из-за отсутствия муки пекарни прекратили работу. Город остался без хлеба»… «В Николаеве цены на рыбу и овощи поднялись вдвое»…

— У нас не лучше. Квас да редька, — снова выкрикнули с той стороны, где отдельной кучкой сидели военнообязанные.

— Гибнут люди в окопах, оставляя на муки мученские вдов и сирот, — продолжал Раков, глядя в газету. Но он не читал, он говорил о том, что войне радуются только богатеи: она им капиталы множит. — Нашему заводу один за другим идут военные заказы. Нам кричат: «Давай, давай, живей шевелись!» А кому барыши с тех заказов? Опять же хозяевам. Заработки у нас те же, что и до войны. А купцы-торговцы с бедного человека за хлеб-соль три шкуры дерут…

— …Война не нужна ни русским, ни немецким, ни французским, ни английским рабочим и крестьянам. В России, в Австрии, в Англии — везде на спинах рабочих и крестьян расселись капиталисты и помещики, выжимающие из своего народа пот и кровь.

Зашевелилась поляна.

— Ого, как правду режет!

— И не боится, — тихо переговаривались рабочие и снова слушали.

Николка не раз оглядывался на Ивана Васильевича. Но тот дымил из своей трубочки, смотрел куда-то в сторону, вроде не слушал, а думал о чем-то другом…

Тут Николка заметил мастера. Он грузно шагал к поляне, вытирая клетчатым платком лицо и шею. Видать, сытно дома пообедал.

— Жариков идет, — вовремя шепнул Николка. Тимофей уткнулся в газету.

— Что тут происходит? — остановился мастер, оглядывая рабочих.

— В газетке интересно пишут, как один русский солдат семерых германцев в плен взял, — скороговоркой пояснил Тимофей.

Но Жариков не стал его слушать.

— Эй ты, Сумин, — ткнул он пальцем в сторону худого с острыми плечами рабочего, — сегодня суббота, не забывай… И ты…

Рабочий глянул на мастера и опустил седеющую голову.

— Помним, Степан Савельевич, не забыли, — отозвалась жена Сумина, завязывая в узелок пустую посуду.

Мастер повернулся и пошел к механической, в свою конторку.

На поляне угрюмо молчали. Наконец, Кущенко спросил:

— Сумин, зачем он тебя звал?

Рабочий ничего не ответил, только развел руками.

— Сено мы ему косили. Теперь дрова на зиму пилим. А я по субботам в горницах мою, — бойко ответила Сумина, молодая женщина в синем с белыми горошками платке.

— Сено… дрова… горницы… До каких пор вы у него в холуях будете ходить? Подставь ему шею, так он заездит.

— Рады бы ослушаться, Иван Васильевич, — снова заговорила Сумина, — так ведь сами Христом-богом просили, чтобы на завод нас приняли. Дома-то у нас пятеро по лавкам, все пить-есть хотят. Это у тебя руки-то золотые, без твоего мастерства им никак не обойтись. А нашего брата, чернорабочих, хоть воз вяжи. Не дай бог, выгонит с завода…

— Пусть попробует выгнать! — перебил ее Кущенко. — А мы-то на что? Не одного пытались выгнать, да не вышло. Так что не бойтесь, вас тоже не дадим в обиду.

Громко затянул свою песню гудок. Рабочие двинулись к проходной с пустыми котелками и чашками. С другой стороны к воротам устремились ребятишки, ожидавшие за оградой конца обеденного перерыва, чтобы унести домой пустую посуду.

Николка переминался с ноги на ногу. Он никак не мог выбрать момент, чтобы передать сверток с бумагами Ивану Васильевичу. Как только завыл гудок, Кущенко принялся о чем-то договариваться с Тимофеем Раковым.

Но Иван Васильевич обо всем позаботился сам.

— Мыкола, отнеси-ка наши черепушки сыну Федюне. Он возле проходной ждет, — с этими словами Кущенко собрал в котелок ложки, завязал салфетку. А сложенную газету, которую взял у Тимофея, положил на траву.

— Прячь сюда бумагу, — шепнул Николке.

В один момент Афонина посылка вместе с газетой исчезла во внутреннем кармане старенького пиджака токаря.

Довольный Николка двинулся к заводским воротам.