На бывшей Жандармской

Такие люди не умирают…

Осенью Федя пошел в школу. Но проучился только до холодов. Однажды вернулся домой расстроенный, положил сумку с книгами в угол и полез на печь, где сидели Марийка с Сережей. Мать была дома: прибежала покормить ребят. Нужда заставила Варьку пойти в няньки, и она появлялась теперь изредка.

— Ты что сегодня рано?

— Из школы выгнали…

— Только этой беды не хватало! За что?

— Сеньку лавочникова излупил.

Федя больше ничего не сказал, ожидая расспросов матери. Но она молчала и сидела, опустив на колени руки.

Феде стало жаль ее. За несколько месяцев с той поры, как погиб отец, мать постарела. На ее лице появились морщины, а глаза всегда были грустными. Когда она по утрам расчесывала волосы, Федя заметил в них серебристые пряди.

Федя видел, как мать походила по кухне, села возле стола, уронила голову на сложенные руки и о чем-то задумалась. Она часто так сидела и думала.

— Мама, я не виноват. Это он, Сенька, папу обругал, говорит: «Туда ему и дорога». — Федя соскочил с печки, сел рядом с матерью, обнял ее за похудевшие плечи.

— Смолчал бы уж ты, сынок…

— Ну да, как папа говорил? Сам в драку не лезь, но обиды никому не прощай. Сенька будет обзываться, а я молчи?! Как бы не так!

— Ладно, Федюня, переживем и это.

В потемках пришел Аким Иванович. Он часто заходил навестить семью друга, о котором горевал. Почти каждый раз приносил немного денег от заводского комитета.

— Поселок будто чумой поразило: ни огонечка. Люди боятся лампу засветить, чтобы не нагрянули. Ну и жизнь пошла, хуже не бывает, — заговорил старый коновозчик, отряхивая у порога шапку от снега.

— Куда уж хуже. В воскресенье у вахмистра гулянка была — натерпелись мы страху. Офицерье с казаками перепились, высыпали на улицу и давай из баловства палить. Я ребят в подпол загнала, сама с ними всю ночь просидела. Им ведь за людей не отвечать…

— Отвечать-то все равно придется. За все спросим, — отозвался из темноты Аким Иванович.

Александра Максимовна засветила лампу, но так прикрутила фитилек, что огонь был еле виден.

— Расскажи, что на заводе делается, — попросила она гостя, когда тот сел на лавку и закурил трубочку.

Александра Максимовна всегда расспрашивала о заводских делах и новостях. Осенью белочехи разгромили завод, погрузили на платформы станки из мастерских и увезли в Сибирь. Грузили, конечно, не сами, заставили рабочих, угрожая расправой. Кое-что заводским удалось припрятать. А лобовой станок Ивана Васильевича так и остался в опустевшей мастерской. Он был настолько громоздким, что его не смогли сдвинуть с места. Конечно, сделали вид, что не смогли…

— Что на заводе? — развел руками Аким Иванович. — Ходят люди на работу, а делать нечего. Без оборудования какие заработки? Вот мы и наводим порядок, скребем, чистим, изо всех углов мусор выгребаем. После переворота, как побывал завод в наших руках, — сердцем к нему приросли. Только и разговоров: «Придут наши — весь завод по винтику соберем». Надеются люди, верят…

— Скорей бы уж, — вздохнула Александра Максимовна.

Федя прислушивался к разговору старших и ждал удобного момента. Когда замолчали, тихонько попросил:

— Дядя Аким, расскажите про папу…

— Про твоего отца, паренек, без конца можно рассказывать, — оживился гость. — Редкой доброты был человек…

Под окнами заскрипел снег. Александра Максимовна еще прикрутила фитилек. Стало совсем темно. Но тревога оказалась напрасной: пришли Николка с Ахметом.

— Это мы… может, сделать чего надо, подсобить… — начал Николка, оправдываясь за непрошеное вторжение.

— Ничего не надо, ребятки, присаживайтесь. Подвинься, Федюня, — встретила друзей Александра Максимовна.

Когда все уселись, Аким Иванович продолжал:

— Он ведь не здешний родом-то, Иван Васильевич. Молодым вместе с отцом, Васильем Никитичем, прибыл сюда из-под Воронежа, из деревни Гудаевки. Не зря она так называлась: народ в ней жил неспокойный, все гудел и гудел. Против царя, значит, шел и против господ. Сказывал Василий Никитич, как гудаевских мужиков плетьми драли, в Сибирь на каторгу ссылали. Только не унимались они…

Дошел черед и до твоего деда, Федюня. Приказ ему был такой: собираться в ссылку на Урал, пожизненно. Сложил он узелки-кошелки да пятерых ребят-сирот и отправился вместе с другими, такими же ссыльными. С ним сестра, тетка твоя Арина, поехала по своей воле. С сыном Афоней, дядей твоим. Вон какой теперь Афоня вырос! Отца у него не было, а у деда бабка померла. Вот брат с сестрой и договорились помогать друг другу. Ребят поднимать, чтобы легче было, — неторопко рассказывал Аким Иванович, то и дело обращаясь к Феде. Но Николка с Ахметом понимали, что рассказывает он для всех, и внимательно слушали, кивая головами.

— Большущей семьей прибыли они в наш город. Дед твой был отменным кузнецом, барских рысаков подковывал, рессорные коляски ладил. Его золотые руки и здесь пригодились.

А Иван Васильевич по мастеровой части пошел. Сперва в учениках у своего отца, потом по разным мастерским. Когда на воинской платформе баню выстроили, он туда подался. Там проезжающие солдаты мылись, в этой бане. А отец твой отопление ремонтировал. К тому времени он с политическими спознался. Много их сюда в ту пору ссылали. Из Москвы, из Питера. Вот они и передавали отцу тайком листовки…

Солдат, известное дело, в баню идет в чем мать родила. А как начнет после мытья одеваться, глянь, в кармане, либо в рукаве листовочка для него приготовлена. Обработка была отменная, ото всяких паразитов.

И только через два года уволили Ивана Васильевича по подозрению. Тогда он и перешел на наш завод.

Да-а… Уважали его рабочие люди, со всякой бедой шли к нему. Потому что за правду стоял, за трудовой народ. Не зря его заводские большевики своим партийным вожаком выбрали. А ты помнишь, как гости к вам захаживали? — обратился дядя Аким к Феде.

— Помню. Мама большой самовар ставила.

— Вот-вот, большой самовар. Ты думаешь, они и вправду чаевничать приходили? Не-ет, ребятки, они на тайные сходки собирались. Вели разговор, как народ поднять, чтобы с царем и богатеями расправиться. Про забастовки договаривались. А то по целой ночи запрещенные книжки читали. А самовар — для отвода глаз.

Бывал я на этих сходках, приглашали иногда… Большие люди сиживали за этим столом. Многих из них в живых нету: за народ, за правду головы сложили. Вот так, ребятки…

Аким Иванович замолчал, задумался.

— Как-то арестовали Ивана Васильевича за то, что рабочих на забастовку подбивал. Как зачинщика. И других большевиков забрали в ту пору. Так все, как один, забастовали! Завод остановили. Тут жандармы нагрянули, грозятся: «Всех в Сибирь сошлем!» Да народ у нас не из пугливых. «Выпустите арестованных — будем работать».

— Выпустили?

— Куда они денутся? Выпустили! А в войну все грозились на фронт его послать. Да опять же опасались, что он и там, в окопах, солдат будет мутить, учить уму-разуму. Выходит, что сам царь его боялся.

Аким Иванович поднялся:

— Вот порешили Ивана Васильевича злодеи. А для нас он живой. Такие люди не умирают…

Федя долго лежал с открытыми глазами и думал об отце. Мальчику казалось, что вот-вот заскрипит под окнами снег, распахнется дверь, войдет отец, веселый, возбужденный, и прямо с порога спросит:

— Ну как, грузди, коленки целы?

Рядом посапывали Марийка с Сережей. В трубе завывал ветер.