Нэпман 1. Красный олигарх

Глава 27 Разные подходы

В приемной райкома было пусто и гулко. Место секретарши пустовало, никто не стучал по клавишам «Ундервуда».

Карл Янович сидел за столом, заваленным бумагами. В пепельнице дымилась «Герцеговина Флор», воздух густо насыщен табачным дымом. За окном падал снег, создавая странный контраст с желтым светом настольной лампы.

— Проходите, Леонид Иванович, — он машинально поправил пенсне в золотой оправе. — Показывайте, что там у вас.

Я разложил документы на столе. Начал с технической части, графики Величковского, доказательства плагиата немецких патентов, результаты испытаний. Про Колосова упоминать не стал, пусть этот козырь пока останется у меня в рукаве.

Бауман внимательно слушал, его длинные нервные пальцы с чернильными пятнами постукивали по столу.

— А теперь главное, — я достал найденные Еленой бумаги. — Взгляните на эти банковские переводы.

Бауман склонился над документами. В тишине кабинета было слышно только тиканье настенных часов да шелест бумаг. Он долго изучал квитанции рижского банка, сверяя подписи.

— Серьезно, — наконец произнес он, снимая пенсне и устало протирая глаза. — Очень серьезно. Но…

Он вдруг замолчал, глядя куда-то поверх моей головы, на огромную карту СССР, занимавшую всю стену.

— Но что? — я подался вперед.

— Серго… — Бауман запнулся. — Товарищ Орджоникидзе может оставить решение комиссии в силе. Есть определенное давление.

Он снова нервно поправил пенсне:

— Сверху настаивают на поддержке частного сектора в промышленности. Группа товарища Рыкова

— Рыков? — я понимающе кивнул. За последние месяцы я достаточно изучил расклад сил в партийном руководстве.

Бауман поднялся из-за стола, подошел к окну. Его фигура четко вырисовывалась на фоне падающего снега.

— Крестовский умеет находить покровителей, — он говорил, не оборачиваясь. — У него связи и в Промбанке, и в ВСНХ. А теперь еще и правые в ЦК.

Он нервным движением достал новую папиросу из портсигара с монограммой «К. Б.»:

— Вы же понимаете, Леонид Иванович, сейчас идет большая игра. Вопрос о путях индустриализации. Правые настаивают на максимальной свободе для частного капитала.

В коридоре послышались голоса. Бауман дождался, пока они утихнут:

— Даже если мы докажем махинации Крестовского, они попытаются замять дело. Скажут — издержки нэпа, исправим, проведем разъяснительную работу.

Я молчал, наблюдая, как он нервно ходит по кабинету. Его тень металась по стене под портретом Ленина.

— Нужно идти выше, — наконец сказал я. — К товарищу Сталину.

Бауман резко остановился. В тишине кабинета было слышно, как потрескивает папироса.

— Вы понимаете, что предлагаете? — он снял пенсне, близоруко щурясь. — Это совершенно неприемлемо. Даже если бы я согласился, это очень… очень рискованно.

— Товарищ Сталин сейчас как раз занимается вопросами индустриализации, — я говорил спокойно, хотя внутри все напряглось. — У меня есть не просто компромат на Крестовского. У меня есть доказательства несостоятельности всей их политики.

Бауман вернулся к столу, тяжело опустился в скрипнувшее кожаное кресло:

— Объясните.

— Смотрите, — я разложил документы веером. — Вот технические доказательства, их хваленая технология не работает. Через три месяца начнутся аварии. Это уже не просто производственный вопрос, это вопрос обороноспособности.

Я достал заключение Величковского:

— А вот доказательства связей с немецкими фирмами. Они не развивают отечественную промышленность, они просто паразитируют на старых германских патентах. И выводят валюту через Ригу.

Бауман взял документ, его пальцы слегка подрагивали:

— Но почему именно к Сталину?

— Потому что это системный вопрос, — я понизил голос. — Частники вроде Крестовского не создают новых технологий. Они не строят будущее промышленности. Они просто выкачивают прибыль, используя старые наработки и коррумпированные связи.

За окном прогрохотал последний трамвай. Бауман молчал, разглядывая документы через свое пенсне. Я видел, как работает его мысль.

— А что вы предлагаете взамен? — спросил он наконец.

— Новую модель, — я достал из портфеля еще одну папку. — Частная инициатива под государственным контролем. Не просто владение заводами, а создание новых технологий. Не вывод капитала за границу, а развитие отечественной промышленности.

Бауман подался вперед, его утомленные глаза вдруг заблестели:

— Конкретнее.

— Вот план модернизации нашего завода, — я разложил чертежи. — Полностью отечественная разработка. Производительность выше на сорок процентов, расход топлива меньше на четверть. Главное, никакой зависимости от иностранных патентов.

Он внимательно изучал цифры. В кабинете повисла тишина, нарушаемая только шелестом бумаг и тиканьем часов. С улицы доносился приглушенный шум мотора, видимо, партийная «эмка» во дворе райкома.

— Допустим, — Бауман наконец поднял глаза. — Как вы видите практические шаги?

Я достал блокнот в кожаном переплете:

— Первое — подготовить докладную записку для товарища Сталина. Не просто разоблачение Крестовского, а анализ всей ситуации в промышленности. С конкретными предложениями.

— Кто будет готовить?

— Техническую часть — Величковский. Он сейчас в Москве, его авторитет в научных кругах безупречен. Экономические расчеты сделает Котов, он еще земской выучки специалист. А общий анализ общий анализ я возьму на себя, — я сделал паузу. — У меня есть опыт подготовки таких документов. И еще есть человек в наркомате, который поможет правильно оформить все материалы.

Бауман понимающе усмехнулся.

— Второе, — продолжил я, — нужно подготовить почву. Через вашего человека в секретариате ЦК организовать случайное знакомство с документами для кого-то из ближнего круга товарища Сталина.

— Есть определенные возможности, — Бауман задумчиво потер переносицу. — Кагановичу как раз поручено курировать вопросы промышленности.

Он встал, прошелся по кабинету. Его шаги заглушал толстый ковер с геометрическим орнаментом, единственная роскошь в аскетичной обстановке:

— А третье?

— Третье — подготовить показательные испытания нашей технологии. Так, чтобы результаты были абсолютно неоспоримы. Пригласить военную приемку, представителей ВСНХ, научно-технический совет и другие заинтересованные стороны.

Бауман кивнул:

— А Крестовский?

— А Крестовский пусть тоже присутствует, — я позволил себе легкую улыбку. — Вместе со своими покровителями из правой оппозиции. Пусть сами убедятся в провале своей технологии.

Бауман остановился у окна, его силуэт четко вырисовывался на фоне падающего снега:

— Вы понимаете, на что идете, Леонид Иванович? — он говорил очень тихо. — Это не просто аппаратная борьба. Вы бьете по серьезным интересам. У Крестовского покровители не только среди правых.

Он повернулся, его лицо в полутьме кабинета казалось осунувшимся:

— Если… — он запнулся, подбирая слова, — если вы провалитесь, все будет очень плохо. Обвинения в саботаже, арест, приговор. В лучшем случае срок. Мало ли что может произойти.

Я молча кивнул. Прекрасно понимал, что рискую головой. В самом прямом смысле. Слишком уж густая заварилась каша.

— И еще, — Бауман нервно поправил пенсне. — Серго… товарищ Орджоникидзе. Если ваш план не сработает, если товарищ Сталин не поддержит предложение… — он покачал головой. — Серго не прощает тех, кто действует через его голову. Он сотрет нас в порошок. Всех. И меня, и вас, и ваших людей.

В кабинете повисла тяжелая тишина. Где-то в коридоре часы пробили полночь.

— Решайте сами, Леонид Иванович, — Бауман вернулся к столу. — Я… постараюсь помочь, чем смогу. Но официально наш разговор не состоялся. Вы же понимаете?

Он начал собирать документы:

— И еще. Если решитесь, действовать надо быстро. Пока Крестовский не успел закрепить свой успех. У нас есть еще один шанс, — Бауман понизил голос почти до шепота. — Через неделю закрытое партийное собрание по вопросам индустриализации. Каганович будет делать основной доклад.

Он оставил документы, повернулся, отошел и достал из сейфа «Моссер» тонкую папку:

— Вот предварительная повестка. Лазарь Моисеевич особенно интересуется темой технологической независимости от Запада. Если ваши материалы попадут к нему до собрания, можно будет встретиться с ним.

— А Сталин будет? — я старался говорить как можно безразличнее.

— Обычно он присутствует на таких собраниях, — Бауман снова нервно поправил пенсне. — Слушает, почти не вмешивается. Но потом… потом принимает решения.

Он вдруг улыбнулся какой-то невеселой улыбкой:

— Знаете, у товарища Сталина есть интересная особенность. Он очень внимательно относится к техническим деталям. Особенно когда речь идет об оборонной промышленности.

Я встал, собирая документы в портфель. За окном все еще темно, до зимнего утра далеко, ночь кажется невозможно долгой.

— Спасибо, Карл Янович, — я протянул руку. — За все.

— Не благодарите, — он ответил крепким рукопожатием. — И будьте осторожны. Очень осторожны.

Когда я вышел из здания райкома, снег уже прекратился. Степан дремал за рулем «Бьюика», укутавшись в пальто с поднятым воротником.

Я постучал в окошко, чтобы разбудить его. Из райкома мы поехали домой. Несколько часов сна не принесли отдыха. В голове крутились варианты выхода на Кагановича.

К семи утра я уже сидел в кабинете. На столе дымился крепкий чай. Агафья Петровна знала, что нужно после таких ночей.

Первый вариант казался самым очевидным. Через технический совет ВСНХ.

У нас там связи, особенно после того случая с поставками немецкого оборудования. Я позвонил Штрому, но тот огорчил. Все подходы к секретариату Кагановича перекрыты после недавней чистки аппарата.

Второй путь, через Промакадемию, тоже оказался тупиковым. Величковский связался с знакомыми профессорами, но выяснилось, что научно-технический совет сейчас в опале, после критики со стороны партийного руководства. Тьфу ты, тут тоже глухо.

К вечеру я попробовал третий вариант, через профсоюзы. Глушков организовал встречу с председателем месткома ВСНХ, но тот только развел руками. Каганович сейчас занят чисткой партийного аппарата, к нему не пробиться.

В обед я сидел в кабинете, рассеянно глядя на падающий за окном снег. На столе лежали бесполезные пока документы о махинациях Крестовского.

И тут память услужливо подбросила эпизод из прошлой жизни. 2019 год, такая же безвыходная ситуация с конкурентом. И толковый совет знакомого полковника ФСБ. Иногда к высоким кабинетам ведет неожиданная тропинка.

Я потянулся к телефону:

— Будьте добры, соедините с товарищем Рожковым из ОГПУ. Да, я понимаю, что занят. Скажите, звонит Краснов, по срочному вопросу.

Через пять минут в трубке раздался знакомый бесцветный голос:

— Слушаю вас, Леонид Иванович.

— Нужно встретиться. Сегодня.

Пауза была совсем короткой:

— Вы знаете, где именно. Через час.

Да, я знал. Тоже конспиративная квартира. Покровка, семнадцать. Квартира восемь.

Дверь открылась без скрипа, Рожков следил за такими мелочами. В прихожей пахло сыростью, дешевым табаком и почему-то яблоками. На вешалке несколько потертых пальто, все неприметных цветов и фасонов.

— Проходите, Леонид Иванович, — Рожков говорил обычным бесцветным голосом. — Чай? Или что покрепче? У меня тут есть любопытный экземпляр, конфискованный «Камю», еще довоенной выдержки.

Я улыбнулся, его страсть к изъятому алкоголю хорошо известна. Каждая бутылка имела историю, и Рожков любил их рассказывать.

— Спасибо, но лучше чай. День выдался тяжелый.

— Как угодно, — он достал из буфета пузатый чайник с отбитым носиком. — Между прочим, китайский. Из личных запасов бывшего торгпреда в Харбине. Интересная история вышла с этим чайником.

Мы устроились за колченогим столом. Рожков заварил чай какими-то особыми движениями. В его исполнении даже это выглядело как спецоперация.

— Ну-с, — он разлил чай по стаканам в мельхиоровых подстаканниках, — рассказывайте, что там у вас за срочность такая. Не просто же так вы меня от вечернего чтения отчетов оторвали?

Я знал эту его манеру, начинать серьезный разговор с бытовых мелочей. За неприметной внешностью и показной простотой скрывался очень непростой человек.

Мы еще минут десять говорили о книгах, китайском чае и последних театральных премьерах. И только когда чай в стаканах остыл, Рожков вдруг резко сменил тон:

— Ну, теперь о деле. Что там у вас с Крестовским?

Я молча выложил на стол первый документ, квитанцию рижского банка.

— Любопытно, — он взял бумагу двумя пальцами, будто та могла испачкать. — А это весьма любопытно.

Второй документ, шифровка из берлинского торгпредства, заставила его чуть приподнять брови. А когда я разложил схему движения средств через подставные фирмы, он впервые за вечер проявил явное удивление:

— Вот оно что… — Рожков рассеянно потрепал шевелюру. — А мы-то думали, он через Стокгольм работает. У нас там целая разработка была.

Он помолчал, разглядывая документы:

— И давно вы за ним следите?

— Материалы свежие, — я отхлебнул остывший чай. — Есть еще кое-что интересное. Например, его встречи с представителями «Круппа». Неофициальные встречи.

Рожков покачал головой:

— Знаете, Леонид Иванович, а ведь мы его пасли больше года. И ничего такого не раскопали, — он постучал пальцем по квитанции. — А вы за пару недель раскопали все его схемы. Даже неудобно как-то.

Я заметил, как его рука машинально потянулась к карману, где лежал портсигар с «Герцеговиной Флор», но остановилась на полпути:

— Только это все сейчас, — он сделал характерный жест рукой, — все это пока придется придержать.

— Почему?

— Крестовский сейчас неприкасаемый, — Рожков говорил уже совсем тихо. — Рыков его лично опекает. Да и Бухарин благоволит. Правые в силе, а он у них вроде как образцовый пример «красного промышленника».

Он все-таки достал папиросу:

— Даже если мы сейчас предъявим все эти материалы, их просто положат под сукно. Время не пришло.

Я смотрел, как струйка дыма поднимается к потолку. В комнате повисла тишина, только за окном шумел зимний город.

— А что если… — начал я, — что если зайти с другой стороны?

Рожков чуть прищурился:

— Например?

— Говорят, товарищ Каганович сейчас курирует промышленность.

— Каганович, — Рожков медленно затянулся. — Интересный ход. Только как вы хотите к нему подобраться?

— Я пробовал, — ответил я. — Три разных варианта. Через технический совет ВСНХ глухо. Через Промакадемию тоже ничего. Даже профсоюзы не помогли.

— Да, — он усмехнулся, — Лазарь Моисеевич после недавней чистки аппарата все подходы перекрыл. Такая крепость теперь неприступная. Куда бы деться.

Он вдруг замолчал, глядя куда-то мимо меня. Я уже знал эту его привычку, так он обычно обдумывал особо деликатные вопросы.

А теперь Рожков вдруг как-то по-особому прищурился:

— Забавно. А ведь мы как раз недавно закончили разработку по его аппарату. Плановая проверка благонадежности — сами понимаете, после «Шахтинского дела» проверяем всех. И там такие любопытные детали всплыли, что все ахнули.

Он подошел к буфету, достал из шкафа саквояж для документов:

— Вот, собственно, материалы. Девять человек из ближнего круга. У каждого свои маленькие тайны.

Рожков начал перебирать папки в саквояже:

— Так, этот запойный… этот на бегах разоряется… этот с машинисткой… А вот! — он вытащил одну из папок. — Самое интересное. Добролюбский, Николай Феоктистович. Помощник Кагановича. Очень любопытная фигура. Помощник Кагановича, Добролюбский. Николай Феоктистович.

Он вернулся с папкой:

— На виду идеальный партиец. С пятнадцатого года в партии, безупречная репутация, само партийное благочестие. Ни одного пятнышка в анкете.

Открыл папку и порылся в бумагах:

— А вот что любопытно… — он сделал паузу. — Есть у товарища Добролюбского одна маленькая слабость. Весьма пикантного свойства.

Он достал из папки фотографию. Протянул мне. Худощавый человек в простом полувоенном костюме выходит из букинистического магазина, прижимая к груди какой-то сверток.

— Страстный библиофил наш Николай Феоктистович. Особенно… — Рожков понизил голос, — особенно по части редких парижских изданий определенного содержания. Понимаете, о чем я?

Он достал из папки еще один конверт, аккуратно разложил несколько почтовых карточек:

— Вот, например, знаменитая серия «Будуар мадам де Помпадур», отпечатанная в Париже в 1902 году. Сепия, ручная раскраска акварелью. Наш Николай Феоктистович за одну такую открытку отдал старинный перстень с рубином.

На пожелтевших карточках были изображены дамы в стиле «ню» эпохи модерн. Изящные позы, легкая вуаль, намек на будуарную атмосферу.

Ничего откровенно непристойного, но сама эстетика «прекрасной эпохи» делала эти изображения особенно пикантными. Хм, а что, интересно.

— А это, — Рожков показал другую серию, — венский альбом «Девушки в саду». Фотографии Генриха Феррари, 1907 год. Платиновая печать, раскраска пастелью. Добролюбский уже год охотится за полным комплектом.

Изысканная постановка света, цветочные гирлянды, тщательно продуманные композиции. Все создавало впечатление скорее художественных этюдов, чем фривольных картинок. Но именно эта утонченность, видимо, и привлекала коллекционеров.

Забавная эротика. В двадцать первом веке таким никого не удивишь. А в нынешнее время это позорный разврат.

— Главная его страсть, — Рожков понизил голос, — издания «Студии де Пари». Особенно серия «Ню в искусстве». Настоящий библиофильский раритет. Всего пятьдесят нумерованных экземпляров, на японской бумаге, с приложением оригинальных фотографий.

Я не сдержал улыбку.

— Знаете, какие деньги платит за эти издания? — Рожков достал еще несколько фотографий. — Месячное жалование может уйти на один альбом. А у него уже целая коллекция.

На снимках Добролюбский входил в разные букинистические магазины, встречался с какими-то неприметными людьми в подворотнях, прятал свертки под пальто.

— За дореволюционный «Пантеон Любви» отдал золотые часы своего отца-профессора, — в голосе Рожкова появились почти мечтательные нотки. — А за парижское издание девятьсот восьмого года… — он покачал головой. — В общем, азартный человек.

— И никто не знает? — я разглядывал фотографии.

— Почти никто, — Рожков снова наполнил стаканы чаем. — Дома специальная комната за книжными шкафами. Жена думает, научная библиотека. На службе образец партийной морали. А по вечерам… — он усмехнулся, — по вечерам наш Николай Феоктистович частенько наведывается в один особый салон на Сретенке. Там такие же ценители собираются.

Он достал из папки еще один документ:

— А вот это особенно интересно. Список того, что он ищет. Некоторые издания прямо уникальные, в России может быть один-два экземпляра, не больше.

Я просмотрел список. Почерк у Добролюбского мелкий, аккуратный, с легким наклоном влево. Такой бывает у педантичных, замкнутых людей.

— И что, — я поднял глаза на Рожкова, — у вас есть канал для таких поставок?

Он снова едва заметно улыбнулся:

— У нас много чего есть, Леонид Иванович. Вопрос в том, как этим правильно распорядиться.

Я его понял. Тут же сказал, как бы невзначай:

— Кстати, Сергей Николаевич, тут на днях из Риги пришла любопытная посылка. Коньяк «Мартель» дореволюционной выдержки, из погребов губернатора. И несколько пластинок с записями Шаляпина, раритетные издания «Пате», в Москве таких нет.

Рожков словно не заметил намека:

— Вот как? Интересно… А я тут на днях обнаружил любопытные документы. О поставках немецкого оборудования через Ригу. Очень странные накладные, и все почему-то в обход вашего завода.

Мы обменялись понимающими взглядами. Бартер был давней традицией наших отношений: я ему — редкие вещи и информацию о конкурентах, он мне — полезные сведения из своих источников.

— Занесу завтра, — сказал я. — Заодно обсудим эти накладные.

— И пластинки, — добавил он своим бесцветным голосом. — Особенно «Дубинушку» в исполнении Шаляпина. Говорят, уникальная запись.

Рожков любил такие тонкие игры — ничего не просить прямо, но четко обозначить свой интерес. Что ж, коньяк и пластинки — небольшая цена за информацию о Добролюбском.

Мы помолчали.

— Так вот, — Рожков аккуратно убрал фотографии обратно в конверт, — есть у нашего эстета одно любимое место. Букинистический магазин Сытина на Малой Дмитровке. Бывший, конечно. Теперь там «Книжная лавка №14», — он усмехнулся. — Заходит каждую среду, после работы. Просматривает новые поступления. Как раз завтра.

Он достал из жилетного кармана старинные часы с монограммой:

— Там как раз должна появиться очень интересная вещь. Полный комплект «Галантного Парижа» за 1904 год. В оригинальном переплете из марокена, с золотым тиснением.

— И откуда же он появится? — я понимающе взглянул на Рожкова.

— Конфискат, — он пожал плечами. — Из особняка одного арестованного вредителя и саботажника, врага трудового народа. Правда, — он снова едва заметно улыбнулся, — никто не знает, что именно этот комплект окажется в магазине. Кроме нас с вами. И еще одного букиниста, который очень хочет сохранить свою торговую точку.

Рожков встал, давая понять, что разговор окончен:

— В среду, часов в шесть вечера. Только учтите — Добролюбский очень осторожен. Никакой прямолинейности. Сначала пусть поверит, что нашел родственную душу.

У двери он вдруг обернулся:

— И еще. Если что-то пойдет не так… мы с вами не встречались. Эту папку, — он похлопал по саквояжу, — я сегодня не доставал. А вы вообще провели вечер в опере. Кажется, сегодня опять дают «Князя Игоря»?

Я кивнул. Вот мерзавец, сумел намекнуть, что знает, как я познакомился с Бауманом. Ладно. Главное, появился шанс выйти на Кагановича.