Нэпман 1. Красный олигарх

Глава 5 Германский след

Телефонный звонок разбудил меня в половине шестого утра. Черный эбонитовый аппарат «Красная Заря» на прикроватной тумбочке заливался пронзительной трелью. Левой рукой я с трудом дотянулся до трубки — правое плечо отозвалось тупой болью, напоминая о недавнем ранении.

— Леонид Иванович, беда! — голос Головачева звенел от волнения. Я живо представил, как мой секретарь в своем неизменном сером костюме-тройке нервно протирает запотевшие стекла пенсне батистовым платком. — На заводе забастовка намечается. Люди Никольского народ мутят.

Сквозь морозные узоры на окнах пробивался тусклый свет газового фонаря. В камине едва тлели угли — Агафья Петровна, моя экономка из «бывших», всегда топила по-старому, экономно.

— Подробности, — скомандовал я, с трудом натягивая брюки. В голове уже выстраивался план действий — опыт усмирения рабочих волнений в лихие девяностые и в начале двухтысячных мог пригодиться и здесь.

— Ночная смена отказалась приступать к работе. В мартеновском цехе собрание. Человек триста, не меньше. Требуют вернуть уволенных.

Я мысленно чертыхнулся. Плечо противно ныло, а день обещал быть трудным.

— Кто зачинщики?

— Мастер Фомин из второго цеха, он с Никольским в одном доме живет. И Глушков из профсоюза там же крутится.

На губах появилась невольная усмешка. Глушков, заместитель председателя профсоюза, тучный мужчина с вечно потным лицом и жидкими усиками.

Главный специалист по «серым» схемам через кассу взаимопомощи. Неудивительно, что он встревожился после чистки кадров.

— Что Рябов?

— Николай Кузьмич на месте, пытается урезонить. Но его не очень слушают.

Я представил себе коренастую фигуру председателя профсоюза — бывшего путиловского рабочего с окладистой седеющей бородой. Рябов был из тех старых производственников, что искренне болели за дело. В нем чувствовалась природная основательность, которую не вытравили даже революционные годы.

— Буду через двадцать минут. Соберите в малом зале правления всю документацию по премиальному фонду. И пусть Котов подготовит особую папку по Фомину. Должно быть что-то интересное.

Одеваясь, я поймал свое отражение в высоком зеркале в бронзовой раме, наследство от прежних хозяев особняка. Костюм от Журкевича сидел безупречно, скрывая повязку на плече. Галстук «Пеликан» темно-синего шелка оттенял белизну накрахмаленного воротничка. Внешний вид для таких ситуаций — половина успеха, это я усвоил еще в прошлой жизни.

Новенький «Мерседес-Бенц 630K» ждал у парадного. Степан, мой шофер, молодой парень с обветренным лицом и цепким взглядом бывшего фронтовика, уже прогрел двигатель. Его кожаная куртка «Москвошвей» поскрипывала, когда он открывал дверцу. Рядом на заднем сиденье, обитом темно-зеленой кожей, лежал тяжелый портфель из русской юфти. Подарок отца Краснова еще до революции.

Мороз разрисовал стекла причудливыми узорами, но печка исправно грела салон. В полумраке приборной панели тускло светились шкалы немецких приборов.

Пока мы ехали по заснеженным улицам, я перебирал в уме варианты действий. В такие моменты особенно остро ощущалась разница эпох — в девяностых можно было действовать жестче, здесь требовалась тонкая игра.

У проходной уже собралась приличная толпа. В свете чадящих керосиновых фонарей «Летучая мышь» клубился пар от дыхания, слышались возбужденные голоса. Кто-то размахивал листовками, отпечатанными на серой бумаге «Полиграфтреста».

На импровизированной трибуне, перевернутом ящике из-под инструментов, стоял Фомин. Рябое лицо с прокуренными желтыми зубами искажала гримаса праведного гнева. Потертая кепка «Скороход» то и дело съезжала на затылок, когда он размахивал руками.

— Товарищи! — надрывался он хриплым голосом заядлого курильщика. — Не дадим разрушить наш завод! Долой буржуйские порядки!

В малом зале правления уже ждали. Головачев, в неизменной тройке и с золотым пенсне на цепочке, нервно перебирал бумаги. Рядом сидел Котов, сухонький старичок в поношенном сюртуке, явно сшитом еще до войны в ателье Манделя. Перед ним на дубовом столе громоздились конторские книги в черном коленкоре.

Председатель профсоюза Рябов, в добротном, но потертом костюме и свежей косоворотке «Трехгорка», хмуро разглядывал схему цехов, прикрепленную к стене кнопками. На его широком лице с окладистой бородой читалось беспокойство.

Под закопченным потолком тускло горела люстра с матовыми плафонами «Светлана». В углу потрескивала печь-голландка, обложенная белым кафелем «Товарищества Бергенгейм».

— Вот, смотрите, — Василий Андреевич протянул мне тонкую папку в черном коленкоре. Его морщинистые пальцы, испачканные чернилами «Радуга», слегка подрагивали. — Фомин три года назад проходил по делу о хищении цветного металла. Никольский замял, но документы сохранились.

Я пробежал глазами докладную записку, написанную каллиграфическим почерком на бланке заводской охраны. Бумага была плотная, с водяными знаками Добрушской фабрики.

— А это выписки из кассы взаимопомощи, — главбух положил передо мной потрепанную конторскую книгу с медными уголками, выпуска «Ленинградской писчебумажной фабрики». — За последний год Фомин получил три ссуды. Общая сумма — восемьсот рублей. Оформлял Глушков.

Я провел пальцем по ровным строчкам, выведенным фиолетовыми чернилами «Грифель». В памяти всплыли похожие документы из девяностых. Только тогда это называлось «черной кассой». Суть оставалась той же: деньги, компромат, зависимость.

— Сколько рабочих сейчас в цехах? — спросил я, разминая затекшее плечо.

Рябов оторвался от схемы на стене. В его окладистой бороде поблескивала седина, а на широких рабочих ладонях виднелись старые шрамы от ожогов — память о путиловских годах.

— Около шестисот человек, — он нервно теребил роговую пуговицу на потертом пиджаке. От него пахло махоркой «Дукат» и машинным маслом. — В основном ночная смена и те, кто пришел к утренней. Фомин грозится остановить мартены.

— А что люди говорят?

— Разное, — председатель профсоюза тяжело опустился на венский стул фабрики «Войцеховский», жалобно скрипнувший под его весом. — Кто-то недоволен увольнениями. Но большинство просто выжидает. Особенно после истории с металлоломом — все же видели, какие деньги налево уходили.

Я достал из портфеля папку с расчетами нового премиального положения. Бумаги были отпечатаны на «Ремингтоне», четкие строки на плотной бумаге «Сокол». Каждая цифра была выверена и перепроверена — опыт составления бизнес-планов в прошлой жизни пригодился.

Головачев между тем нервно протирал пенсне батистовым платком. Его тонкие пальцы, привыкшие к канцелярской работе, слегка подрагивали. На безымянном пальце поблескивало обручальное кольцо старой работы, видимо, еще от фирмы Фаберже.

— Значит так, — я положил перед собой часы «Молния» из никелированного мельхиора. — Через пять минут я выступаю в мартеновском цехе. Семен Артурович, соберите там народ. И пригласите Сорокина с чертежами новых печей.

Молодой конструктор, худощавый, в потертом пиджаке и очках в стальной оправе, уже ждал в коридоре. В руках держал папку из свиной кожи, набитую ватманскими листами. На лацкане пиджака поблескивал значок выпускника Промакадемии.

— Василий Андреевич, готовьте документы по хищениям, будем показывать, — я повернулся к главбуху. — А вы, Николай Кузьмич, держите наготове свою агентуру. Как только Фомин начнет выступать, ваши люди должны задавать правильные вопросы.

Мартеновский цех встретил нас жаром и гулом голосов. Под закопченными фермами клубился пар, смешанный с сизым дымом папирос «Пушка».

Огромные окна под потолком, затянутые морозными узорами, едва пропускали серый утренний свет. Вдоль стен тянулись чугунные трубы парового отопления, окрашенные суриком.

Рабочие, в промасленных спецовках «Ростекстиль» и кожаных фартуках, сгрудились вокруг импровизированной трибуны. В их лицах читалась настороженность: годы революции и Гражданской приучили людей к осторожности.

Фомин, весь красный от натуги, размахивал зажатой в кулаке кепкой:

— Товарищи! Нас хотят лишить лучших специалистов! Тех, кто годами…

— А может расскажешь про металлолом, Фомин? — прогремел от мартеновской печи №3 бас старого мастера Кузьмича. Его могучая фигура в прожженной спецовке возвышалась над толпой. — Сколько ты с Никольским на этом имел?

Я заметил, как по рядам рабочих прошел шепоток. План Рябова сработал — его люди начали задавать нужные вопросы.

— Это провокация! — выкрикнул Фомин, но в его осипшем голосе явственно прозвучала неуверенность. Желтые от табака пальцы нервно комкали кепку.

Настал мой момент. Одним движением я развернул папку с документами:

— Вот доказательства! Все подписи, все накладные. Восемьсот рублей ссуд за год, это только официально. А сколько неофициальных откатов?

По толпе прошел глухой ропот. Даже сквозь шум мартеновских печей было слышно, как люди переговариваются, обсуждая услышанное.

— Но это еще не главное, — я сделал паузу, чувствуя, как напряглась аудитория. Плечо ныло от боли, но сейчас было не до нее. — Вот что действительно важно.

Сорокин, подсвечивая чертежи штормовым фонарем «Летучая мышь», начал объяснять схему модернизации печей. Его глаза за стеклами очков горели неподдельным энтузиазмом:

— При такой конструкции регенераторов экономия топлива достигает сорока процентов!

— А значит, — подхватил я, — можем повысить расценки. Вот новое положение о премировании. Треть экономии — в фонд заработной платы, треть — на модернизацию, остальное — на социальные нужды работников заводов.

Я разложил на ящике документы с расчетами. Цифры красноречивее любых слов.

— Выбор за вами, товарищи, — мой голос эхом отразился от закопченных сводов. — Либо старые порядки с воровством и откатами. Либо честная работа, новые технологии и достойные деньги.

В наступившей тишине отчетливо слышалось, как гудят мартеновские печи и потрескивают электрические лампы «Светлана» под потолком.

Первым не выдержал Кузьмич. Его прокопченное временем лицо с седыми бровями выражало неподдельный интерес:

— А ну-ка, молодой человек, покажи схему поближе. Что там у тебя за подача воздуха придумана?

Вокруг Сорокина мгновенно образовалась группа технически грамотных рабочих. Молодой инженер, поправляя сползающие очки, увлеченно объяснял детали конструкции.

Фомин попытался что-то выкрикнуть про «буржуйские затеи», но его слова потонули в общем гуле обсуждения. Вскоре агитатор и вовсе исчез, как потом доложил Рябов, спешно покинул завод.

К девяти утра мартеновский цех работал в полную силу. Из труб валил густой дым, у печей сновали рабочие, позвякивали цепи мостового крана.

— Ловко вы их, Леонид Иванович, — Головачев аккуратно укладывал документы в портфель. На его лице читалось неприкрытое восхищение.

— Главное — дать людям перспективу.

Я посмотрел в окно кабинета, где падал крупными хлопьями снег. Сейчас я чувствовал приятную усталость. В конце концов, управление людьми не слишком изменилось за сто лет, что в девяностых, что в двадцатых побеждает тот, кто умеет сочетать кнут и пряник.

Когда страсти в цехе улеглись, я вернулся в заводоуправление. В кабинете Никольского, отделанном темными дубовыми панелями, все еще витал запах его любимых папирос «Дюшес». На массивном письменном столе красного дерева, оставшемся еще с дореволюционных времен, громоздились стопки бумаг.

— Нужно все проверить, — я повернулся к Котову, который устало опустился в потертое кожаное кресло. — Василий Андреевич, где у него сейф?

Главбух поправил съехавшее пенсне:

— За картиной. Там несгораемый шкаф «Сан-Галли» образца 1913 года. Только он заперт, а ключи Никольский не сдал.

Я подошел к масляному пейзажу в тяжелой золоченой раме. Унылый зимний вид какой-то усадьбы. Отодвинув картину, увидел вделанный в стену сейф с массивной бронзовой ручкой. На дверце красовался вензель «Ф. Р. Санъ-Галли».

— Придется вскрывать, — я провел пальцами по холодному металлу. — Семен Артурович, найдите слесаря Митрича. Он вроде раньше в медвежатниках ходил…

Через полчаса Митрич, сухонький старичок с хитрым прищуром, уже колдовал над замком, орудуя какими-то инструментами. От его промасленной спецовки пахло керосином и металлической пылью.

— Хороший замок, — бормотал он, прикладывая к дверце стетоскоп в потертой резиновой трубке. — Немецкий механизм, «Цейс» ставил. До войны такие делали…

Наконец что-то щелкнуло, и тяжелая дверца медленно открылась. Внутри, на полках, обитых зеленым сукном, лежали папки и конторские книги.

— Так-так, что тут у нас? — я начал просматривать документы. Большинство оказалось обычной заводской документацией: накладные, счета, деловая переписка.

Но одна папка, перевязанная бечевкой, привлекла мое внимание. Плотная кожаная обложка, тисненная готическим шрифтом надпись «Krupp Stahlwerke». Развязав бечевку, я открыл первую страницу.

Это оказалась техническая документация на немецком языке: чертежи, спецификации, описания технологических процессов. Бумага пожелтела от времени, но типографская печать оставалась четкой. На титульном листе стояла дата — 1912 год.

— Василий Андреевич, — позвал я главбуха, — а вы не знаете, у нас до войны были связи с немецкими заводами?

Котов оживился:

— Еще какие! Ваш батюшка, Иван Михайлович, тесно сотрудничал с немцами. Почти все оборудование у нас было крупповское. И специалисты их часто приезжали. А что вы нашли?

Я продолжал перебирать бумаги. Под технической документацией обнаружилась деловая переписка: письма на бланках различных германских фирм, коммерческие предложения, контракты. И, что особенно заинтересовало, список контактных лиц с адресами.

— Любопытно, — пробормотал я, разглядывая печати и подписи. В голове уже складывался план. — Очень любопытно…

Некоторые из этих фирм я знал по своей прошлой жизни. Они пережили обе мировые войны и успешно работали даже в девяностые.

А значит, можно попробовать восстановить старые связи. Тем более что сейчас, в 1928 году, после Рапалльского договора, торговля с Германией активно развивалась.

— Семен Артурович, — я повернулся к секретарю, — свяжитесь с торгпредством. Узнайте, кто сейчас курирует металлургическую промышленность. Нам нужно организовать несколько встреч.

Пока Головачев записывал поручение в свой блокнот, я продолжал изучать документы. За годы революции и Гражданской войны многое было утрачено, но главное сохранилось — технологии и контакты. А это уже немало для начала большой игры.

Старый сейф преподнес неожиданный подарок. Теперь предстояло им правильно распорядиться.

К вечеру я перебрался в свой кабинет в правом крыле заводоуправления. За окнами с тяжелыми бархатными портьерами цвета бордо мягко падал снег. В большой голландской печи, облицованной белым кафелем «Товарищества Гельдвейн-Ваулин», потрескивали березовые дрова. На стене размеренно тикали напольные часы в высоком дубовом корпусе, еще одно наследство от прежних времен.

Я устроился за массивным письменным столом красного дерева, на котором под зеленым сукном была разложена найденная в сейфе Никольского документация. Лампа под зеленым плафоном «Мосэлектрик» отбрасывала мягкий свет на страницы.

Рядом стояла чашка крепкого чая из старого севрского фарфора, Агафья Петровна считала, что в такой посуде чай вкуснее. Это она заботливо отправила сюда посуду через Степана.

Первым делом я взялся за толстую папку в потертом кожаном переплете с тиснением «Korrespondenz mit deutschen Partnern, 1912–1914». Внутри обнаружилась обширная переписка с немецкими заводами, написанная на плотной бумаге с водяными знаками.

— Может быть, вызвать переводчика? — осторожно спросил Головачев, пристраивая на край стола конторские счеты. В его пенсне отражалось пламя керосиновой лампы, которую он предусмотрительно принес на случай перебоев с электричеством.

— Не нужно, — я покачал головой, разбирая готический шрифт. — Справлюсь сам.