Обретение надежды

1

Война перетасовывала людей, как карточную колоду, а Вересову и Белозерову такая уж выпала завидная судьба — не разлучаться. Вместе служили в медсанбате, вместе были переведены в подвижной полевой госпиталь: Николай начальником, Федор — ведущим хирургом. Переманили с собой и Лиду Ракову: Белозеров не на шутку влюбился в нее, и когда Николай порой напоминал ему об Аннушке, только досадливо хмурился: может, ее уже и на свете давно нету…

Когда наши войска освободили Минск, госпиталь стоял под Луцком, на Львовском направлении. Первый Украинский фронт готовился к наступательным боям, об отпуске, даже самом краткосрочном, не приходилось и мечтать. Вересов и Белозеров разослали с десяток телеграмм по всем адресам, какие оба смогли вспомнить: кто-то же уцелел, кто-то же ответит…

Потянулись томительные дни ожидания. Газеты были заполнены статьями и фотоснимками о том, во что превратили фашисты Минск, как они зверствовали в оккупированном городе. Обоим эти статьи и снимки не прибавляли ни бодрости, ни оптимизма.

Первой откликнулась мать Федора. Она написала, что осенью сорок третьего Аннушку угнали в Германию, и с тех пор не было от нее ни слуху ни духу. Юля жива-здорова, большая уже, вернется Федор — не узнает, и отец живой, слава богу, он в партизанах всю войну пробыл, в Логойских лесах, а они — в деревне под Червенем, только неделя, как вернулись в Минск, а тут и отец заявился. А еще дом их уцелел, вот счастье так уж впрямь счастье, вокруг одни развалины, бурьяном заросли, а он уцелел. Правда, там пока беженцы живут, из-под Смоленска, но они вскорости на родину подадутся, станет просторней. А вот Вересовы погибли, и Александр Иванович, и Ксения Макаровна, повесили их немцы на Комаровке в сорок втором году вместе с другими подпольщиками. Соседи ей про то рассказывали, немцы со всего города народ согнали, когда их вешали. И домик их спалили, и сад вырубили — ничего не осталось. Вот какое горе…

Длинное было письмо, с расплывшимися, должно быть, от слез, буквами, и радостное, и горькое одновременно. Вересов дослушал его до конца, лег ничком на топчан и застыл, словно камнем придавленный. Вот и все. Была, была надежда, три года теплилась, больше нету. Погибли. Повешены. И мать, и отец. А он оперировал раненых немцев. Не раз, не два — десятки раз. Он переливал им кровь, которой всегда было в обрез, спасал от газовой гангрены, кормил из госпитального котла… Как же это так?! Они повесили его отца и мать, а он выковыривал из них пули и осколки, специально сделанные для того, чтобы их убить. Может, среди тех, кого он спас от смерти, были палачи его матери, маленькой тихой женщины, которую любили за доброту и терпеливость даже самые отпетые лоботрясы в школе… Да их же добивать надо было, всех, до единого, — скальпелем по артерии… Он приподнял голову и сплюнул на пол вязкую, розовую от прокушенной губы слюну. Так ты бы и смог это сделать! Вот сейчас приволокут — и пойдешь. И будешь мучиться над ним, как над своим, и забудешь, что он — враг, твой самый лютый, самый ненавистный враг, потому что ты — врач, и враги перед тобой, когда у тебя в руках автомат, а не скальпель, а когда скальпель — нет ни врагов, ни друзей, а есть раненые и есть врачебный долг. Нет, сейчас ты бы не пошел. И завтра не пойдешь. И послезавтра. Слишком болит. А вдруг что-нибудь случится — тебе же тошно будет. Нет, пусть их пока оперируют другие. Пока уляжется. Хоть чуть-чуть. А там — пойдешь и ты, и никуда тебе от этого не деться.

Белозеров ходил, как в воду опущенный, не решался взглянуть Вересову в глаза. Иногда ему казалось, что он мог все таки вывезти его родителей, насел бы понастойчивей и вывез, и тогда они уцелели бы. И Аннушку было жалко; совсем уже забыл, чего греха таить, привык к Лиде Раковой, полюбил, вроде никогда никого другого и не было, а теперь затосковал. Будто сам виноват был, что ее угнали в Германию.

И снова их выручила работа. Фронт наступал, а в наступлении хирургу некогда ни думать, ни переживать. Сотни раненых, бесконечный конвейер разорванных тел, раздробленных костей, перекошенных от боли лиц. Смой кровь с перчаток, повернись к сестре, чтобы вытерла пот, заливающий глаза, — следующий!

День Победы они встретили под Дрезденом, в богатом частном санатории с прекрасно оборудованными лечебными кабинетами, светлыми, просторными палатами, островерхими готическими башенками над корпусами, огромным ухоженным садом с цветниками и фонтанами, — последнем пристанище полевого подвижного госпиталя. И вот тут-то пути Белозерова и Вересова разошлись. Вскоре Федор и Лида демобилизовались и уехали в Минск, Николая Александровича к осени академия отозвала заканчивать адъюнктуру, и он перевез жену в Ленинград.

Он мечтал об адъюнктуре все четыре года войны. По ночам копировал интересные истории болезней, описывал для памяти сложные операции, переписывался с солдатами и офицерами, спасенными им, чтобы знать отдаленные результаты, корпел над хирургическими атласами. Теперь все это должно было пригодиться.

С того ясного, словно выкупанного в желтом сентябрьском солнце, дня, когда Вересовы приехали в Ленинград, и вплоть до переезда в Минск, в Сосновский НИИ, их жизни укладывалась в несколько сухих анкетных строк. Николай Александрович закончил адъюнктуру, защитил кандидатскую и был оставлен на кафедре факультетской хирургии. Преподавал, работал в библиотеке и виварии, оперировал, писал статьи и монографии, стал доктором наук. Ольга Михайловна работала в районной поликлинике, в больнице, потом ее пригласили на кафедру педиатрии мединститута. Она тоже защитила кандидатскую, правда, на двенадцать лет позже мужа — двое детей не очень-то много времени оставляли для научной работы.

Белозеров до поздней осени сорок пятого прожил с Лидой Раковой врозь — ждал Аннушку. Двадцать шесть девчат и парней вывезли вместо с нею немцы из Низков, — вернулось всего девять. От них Федор Владимирович узнал, что Аннушка погибла в концлагере Геникзен, возле Ганновера: тяжело простыла в дороге, и сразу по приезду ее вместе с другими больными отправили в газовую камеру.

Больше ждать было нечего и не на что было надеяться. Белозеров и Лида поженились, у них родился сын. В честь Вересова, которого любили оба, его назвали Николаем.

Федор Владимирович начал мирную жизнь заведующим райздравотделом. Восстанавливал больницы и поликлиники в сожженном, разрушенном Минске, возвращался домой, перемазанный известкой и мелом, охрипший от ругани с прорабами и снабженцами. Лида подшучивала, что он из хирурга превратился в начальника строительства; действительно, в первые послевоенные годы кирпич, стекло и цемент интересовали Белозерова куда больше, чем медицина.

— Смейся, смейся, — добродушно ворчал он. — Смеяться все мастаки. А вот не восстановим к зиме котельную в клиническом городке, не запасем дров, тогда вы у меня посмеетесь.

Расторопный, энергичный, Белозеров успевал всюду: добывал инструменты и рентгеновские аппараты, квартиры для врачей и места для их детей в яслях и детских садах, машины и постельное белье. Его любили за простоту, за общительный нрав, за то, что никогда не кидался напрасными посулами, а если уж что обещал, разбивался в лепешку, но выполнял.

Через несколько лет Федору Владимировичу поручили возглавить онкологическую службу: он стал главврачом республиканского диспансера.

В 1957 году, на XIV сессии Генеральной ассамблеи ООН, делегация Белоруссии обратилась ко всем странам мира с призывом усилить борьбу против рака, предложила широкую программу международного сотрудничества. Тезисы доклада, вызвавшего горячее одобрение и поддержку, готовил Белозеров со своими помощниками. К тому времени он уже защитил кандидатскую диссертацию, связанную с изучением эпидемиологии рака желудка. Одним из официальных оппонентов Федора Владимировича был Вересов.

Все у Белозерова имелось в избытке: трудолюбие, хирургическая техника, отточенная войной, организаторские способности, — идей не хватало. А его бывший начальник был набит идеями, как подсолнух семечками, и делился ими щедро, без оглядки; радовался любой возможности проверить их в эксперименте и в клинике. Так что оппонентом он только числился, на самом же деле руководил всей работой.

Они часто ездили друг к другу в гости на праздники, вместе выбирались в отпуск, к морю. Подружились и их дети: Юля и Коля — Белозеровых, Таня и Наташа — Вересовых.

Кучерявый, белокурый военврач, со шпалой в петлицах, живой и подвижный, как ртуть, стал видным осанистым мужчиной. Плотный, широкоплечий, с глубокими залысинами и открытой белозубой улыбкой, он носил дорогие, хорошо сшитые костюмы, говорил неторопливо и размеренно, тщательно обдумывая каждое слово, движения его стали округлыми, полными сдержанного достоинства. Однако в быту он оставался все тем же неугомонным Федором, который мог после двенадцати часов операций репетировать с сестрами и санитарками концерт для раненых. Веселый, щедрый, он был душой компании, любил выпить, вкусно поесть, таскал всех в горы и на морские прогулки, затевал шумные розыгрыши…

Федор Владимирович давно мечтал переманить Вересова в Минск, но того не отпускала академия. Да и места подходящего не было.

Когда в Белоруссии был создан научно-исследовательский институт онкологии и медицинской радиологии, Белозерова назначили его директором. Однако пробыл он на этой должности недолго: только-только развернул строительство городка в Сосновке, перевели начальником управления лечебно-профилактической помощи министерства здравоохранения. Помимо организации медицинской помощи, это управление руководило всеми научно-исследовательскими учреждениями республики. Вот тогда-то Федор Владимирович и предложил на свое место кандидатуру Вересова. Он убедил министра, что Вересов — именно тот ученый, который сможет быстро поставить на ноги молодой институт, придаст его работе научную глубину и размах. К тому же Николай Александрович был белорусом, минчанином, в Минске погибли его родители-подпольщики, а министр, бывший партизанский врач, ревностно заботился о росте и укреплении национальных кадров.

Получив «добро», Федор Владимирович тут же вылетел в Ленинград.

Вересов обрадовался предложению Белозерова. Служба уже начала тяготить его; говоря военным языком, тянуло на больший оперативный простор. В академии главенствовала хирургия; онкология, о которой Николай Александрович мечтал еще на первом курсе и заняться которой смог только через десять лет, была бедной падчерицей при не очень ласковой мачехе. Случалось, что энтузиазм Вересова и десятка его учеников наталкивался на равнодушие и непонимание. Его исследования требовали многотысячных ассигнований, дорогостоящего отечественного и зарубежного оборудования, возведенных по специальным проектам лабораторий и корпусов, возможности наблюдать за больными длительное время после выписки. Всего этого академия предоставить не могла. Ограниченность средств и оборудования, преподавание, коллоквиумы, зачеты и экзамены пожирали массу времени, отнимая его у науки.

Иногда Николай Александрович жалел, что стал не математиком, а врачом. Хорошо математикам: любую закономерность, любую формулу можно вывести, имея клочок бумаги, карандаш и хорошую голову. Ему же одной головы было мало: без экспериментальной и клинической проверки в медицине даже самая распрекрасная теория не стоит выеденного яйца. Он чувствовал, что воюет с ветряными мельницами. Нужно было уходить туда, где онкология и все, что с нею связано, — самостоятельная область науки, а не придаток к общей хирургии, терапии и рентгенодиагностике.

— Поеду, — не раздумывая, сказал, он Белозерову. — Хоть директором, хоть старшим научным сотрудником — кем хочешь. Не могу больше. Так всю жизнь разменяешь, ничего не сделаешь.

— Значит, договорились, — усмехнулся Белозеров. — Постарайся захватить с собой кого-нибудь из толковых ребят, заведовать отделом радиохирургии, с кадрами пока туговато.

— Сухорукова возьму. Сухоруков Андрей Андреевич. Мой ученик, недавно кандидатскую защитил. Блестящий, брат, хирург. Как говорится, божьей милостью.

— Сухоруков так Сухоруков, — согласился Федор Владимирович. — Слушай, он часом не наш земляк? Что-то фамилия больно знакомая.

— Деревню Сухорукие под Минском знаешь? Там его корень. Хороший парень, умница.

— Ну что ж, умница — это хорошо. — Белозеров подергал себя за мочку уха. — Дураков хватает, завозить не хотелось бы. Оля! Олюшка! — закричал он. — Покорми, ради христа, а то я с голода помру.

— Мойте руки, — откликнулась Ольга с кухни, — я сейчас.

За бутылкой коньяка и остывшим кофе они засиделись до самого утра, и Белозеров рассказывал Николаю Александровичу о будущей работе.

— Легкой жизни не обещаю, учти. Строительство развернули — у нас такого еще не было. Клинический корпус, радиологический, высоких энергий, жилой городок, водопровод, канализация, подсобные службы — махинища! За всем глаз да глаз нужен. Уж на что я — тертый калач, поверишь, замотался. В операционную некогда заглянуть. Может, потом полегчает, как построишься, а пока…

— Да не ищу я легкой жизни, — отмахивался Вересов. — У меня ее сроду не было, знаешь ведь. Мне интересная жизнь нужна, а не легкая, интересная!

Так они сидели и говорили, и подливали друг другу в рюмки коньяк, и от института незаметно перешли к войне, сначала к финской, на которой погиб Илюша Басов, затем к Отечественной, забравшей Алеся Яцыну, Аннушку, маму и отца Николая Александровича, — и не было лучше и вернее их друзей во всем белом свете. Кто мог подумать, что пройдет каких-нибудь пять лет, и эта дружба заскрипит и сломается, как старое, подгнившее дерево.

2

Говорят, что даже конем управлять — не легко и не просто, каково же руководить крупным научно-исследовательским институтом, в котором работает свыше тысячи старших и младших научных сотрудников, аспирантов и ординаторов, медсестер и санитарок, физиков и электронщиков, рентгенологов, радиологов, биохимиков; где среди трех с половиной сотен больных, каждый день находящихся под твоим попечением, не найти даже двух человек с одинаковым течением заболевания. Это только так говорится: рак, а все больные, которым поставлен одинаковый диагноз, болеют разными болезнями, и лечить их надо по-разному, учитывая возраст, характер, защитные силы организма, образ жизни, пристрастие к спиртному и курению, заболевания, перенесенные много лет назад и многое, многое другое.

Возглавив Сосновский институт, Вересов довольно скоро почувствовал, что его затягивает в свою круговерть текучка. Основное время отнимало строительство. Института, собственно, еще не было, ютился он весь в нескольких комнатушках, в клинической больнице, что называется, и в тесноте, и в обиде. Но обида эта скрашивалась размахом строительства в Сосновке.

Место Николаю Александровичу понравилось. К огромному пологому склону с трех сторон подступали медные сосны, сизые обомшелые ели, ситцевая пестрядь берез. Внизу лежал луг, за ним, у горизонта, снова стеной поднимался лес. Сравнительно недалеко от города, хорошая дорога, тишина, прозрачный, настоянный на смоле и травах воздух. Еще больше понравилось, что строили институт комплексно: одновременно научные и лечебные корпуса, лаборатории, подсобные службы, жилой городок для сотрудников, метрах в трехстах-четырехстах, за густым перелеском, с магазином, столовой, гостиницей; котельную, линии электропередач, водонапорную башню. В клиническом корпусе уже начались отделочные работы, обещая близкое новоселье, он мягко белел силикатным кирпичом на фоне зелени; в радиологическом и в корпусе высоких энергий велась кладка стен.

— Да, брат, — сказал он Белозерову, когда они облазили всю площадку, — поработал ты здорово. Развернуться здесь можно будет.

— Старались, — сдерживая улыбку, ответил Белозеров. Ему была приятна похвала. Он гордился этой стройкой, она была его детищем; конечно, на готовенькое легко приходить, а сколько оно стоило ему сил, нервов, здоровья! Приятно, что Вересов сумел это оценить.

— Слушай, — после минутного колебания сказал Федор Владимирович, — твой зам по науке… Жарков, Игорь Иванович, я вас утром знакомил… Вообще-то он мужик толковый, но… Одним словом, он будет нападать на радиологический корпус. Понимаешь, он сам радиолог, а радиологи — такой народ, — что им не дай, все мало. Так что ты не обращай на него особого внимания. Не сработаетесь — уберем.

Они расстались, довольные друг другом, но слова эти Николая Александровича насторожили.

Каждый день с утра он уезжал на стройку. Ему нравилось перепрыгивать через канавы, обходить груды развороченной земли, драться с прорабами за каждую сосну на площадке, прикидывать, как лучше разместить оборудование, которое вот-вот начнет поступать. Нравилось, что большие, светлые операционные расположены удобно, одна под другой на всех этажах, неподалеку от лифта, что их стены отделываются мягкой, светло-зеленой плиткой, что палаты в клиническом корпусе небольшие, на две-три койки, а в радиологическом — отдельные для каждого больного. Потом к первой радости хозяина, на которого неожиданно свалилось сказочное богатство, начала примешиваться досада. В операционных проектом не была предусмотрена система кондиционирования воздуха. Онкологические операции зачастую длятся по многу часов, кондиционеры для хирургов — не роскошь, а необходимость. Все три корпуса нужно было соединить туннелем: не поведешь больного человека, только что прошедшего облучение на линейном ускорителе электронов в корпусе высоких энергий, за триста метров назад, в свою палату, когда на дворе дождь, метель или трескучий мороз. Нуждались в переделке канализация для вывода и надежного захоронения радиоактивных отходов. Набежало множество и других мелочей, которые следовало исправить сейчас, во время строительства, потому что позже сделать это куда труднее.

Больше всего Николая Александровича тревожило положение с радиологическим корпусом; слова Белозерова крепко застряли в памяти. Вересов не был специалистом-радиологом, а Жарков, которого он несколько раз пытался вызвать на откровенный разговор, угрюмо отмалчивался. Наконец эта игра в молчанку Николаю Александровичу надоела. Он привез Жаркова и заведующего лабораторией жидких изотопов Шутова на стройку и сказал:

— Вот что, братцы, радиологический корпус — ваше будущее хозяйство. Показывайте, что здесь хорошо и что плохо. Учтите, если недостатки вылезут потом, когда корпус примет госкомиссия, я с вас шкуру спущу.

Жарков блеснул очками, вскинул острый подбородок.

— Извините, Николай Александрович, один нескромный вопрос. Это правда, что вы — старый друг Федора Владимировича Белозерова?

Вересов пожал плечами.

— Уж куда старше. Вместе в школе учились, в академии, две войны вместе прошли… Простите, Игорь Иванович, но я не понимаю, какое это имеет отношение к моему вопросу?

— Самое прямое, — резко ответил Жарков. — Если вы — его друг, тогда нам не о чем говорить. Заявление об увольнении я могу вам подать через несколько минут.

Вересов побелел.

— Как вы смеете так со мной разговаривать! — с трудом сдерживая охватившее его бешенство, негромко произнес он. — Мальчишка!.. Что вы знаете о нашей дружбе?! Белозеров спас меня от смерти, когда под Шепетовкой в меня всадили полкило железа. Мы с ним последний сухарь пополам делили и валились от усталости у операционных столов. Какое вам дело до всего этого, если речь идет совсем о другом. Не хотите работать — убирайтесь, свет клином не сошелся. Хотите — не выкручивайтесь, излагайте ваши претензии, для этого я вас сюда и привез, а вовсе не для того, чтобы вы вмешивались в мои отношения с Белозеровым.

— Ах, так! — Игорь Иванович сдернул очки, и Вересов увидел, что у него тонкое мальчишеское лицо, злое и непреклонное. — Тогда извольте меня выслушать! Я был против этого корпуса, когда стройка еще только начиналась. Я сто раз говорил Белозерову, что проект безнадежно устарел, что в институте, который задуман как современный научный центр, который должен вобрать в себя все достижения науки и техники, такой радиологический корпус — издевательство. А он смеялся и называл меня мальчишкой, как вы. Между прочим, я не мальчишка, мне тридцать два года, и я кандидат медицинских наук и старший научный сотрудник.

— Конкретно, — оборвал его Вересов. — Говорите конкретно, в чем вы видите недостатки проекта.

Жарком кивком отбросил на затылок волосы и надел очки.

— В том, что корпус рассчитан на устаревшее оборудование, на маломощные кобальтовые пушки. Это — даже не вчерашний, а позавчерашний день радиологии, наша промышленность уже выпускает установки «Луч» и «Рокус», они значительно мощнее. Ставить сюда старье — все равно, что в век авиации возить почту во Владивосток на ямщицких тройках.

— Кто ж вам мешает поставить новые установки?

— Кто мешает?! — взвился Игорь Иванович. — Вот эти каньоны мешают, эти ущелья, из специального бетона, поставленные для радиационной защиты. Сквозь них ни «Луч», ни «Рокус» просто не протащишь, не те габариты. И фундаменты не на них рассчитаны, а на старье, и сама защита не рассчитана на такие мощные излучения. Вот что мне мешает.

Все, о чем Жарков говорил, было настолько очевидно, что Вересов растерялся. Действительно, закладывать в новый корпус устаревшее оборудование — сущее головотяпство.

Как Федор мог не понять этого?

— Но почему… — неуверенно начал он.

— Потому что Федор Владимирович уже построил и оборудовал один такой радиологический корпус. Когда работал в диспансере. Все опробовано, отлажено, чего мудрить. Ломать утвержденный проект, на это, знаете, не каждый пойдет. И потом — сроки, сроки… Ах, как хочется отрапортовать…

— Министерство вы ставили в известность о своих соображениях?

— Разумеется. Но там тоже нету охотников подставлять свою голову.

Жарков замолчал и вновь принялся протирать очки. Щеки у него покрылись красными пятнами. «Ершистый, — подумал Вересов. — «Не сработаетесь — уберем», — вспомнил он слова Белозерова. Да, сработаться с ним будет нелегко. Но и убирать — роскошь непозволительная. Не за кресло дерется — за дело. А раз за дело — сработаемся».

— Все? — спросил он. — Кончили?

— Кончил, — хмуро усмехнулся Игорь Иванович.

Вересов повернулся к Шутову.

— А у вас что?

— Мелочи, Николай Александрович, — осторожно ответил он. — Надо предусмотреть, как подавать аппликаторы и жидкие изотопы из хранилища в манипуляционную. Мы тут конструируем кое-что, покажем. Двери в палатах лучше ставить не одностворчатые, а двухстворчатые; тяжеленные они, со свинцовыми прокладками, никакие петли не выдержат. Опять же открывать широко придется, а это — лишнее загрязнение воздуха, опасность облучения. Ну, еще кое-что…

— Понятно, — сказал Вересов. — Вот что, Игорь Иванович, изложите-ка вы мне все это на бумаге. И вы, Михаил Савельевич, тоже. Срок — завтра в девять.

— Изложить не трудно, — пробормотал Жарков, — да что это даст?! Тут взрывчатка нужна, а не бумага.

«Взрывчатка, — подумал Вересов, садясь в машину. — Только взрывчатка. Эти проклятые каньоны и фундаменты не разберешь, только взорвать и все переделать… Кошмар, раньше голову оторвут. И мне, и Федору. Ничего себе, скажут, начинает новая метла мести, на всю округу гром… А что еще делать? Плюнуть, оставить все так, как есть? Дела-а…»

Просидев до утра над новейшими публикациями по радиологии, Николай Александрович отправился к Белозерову в министерство.

Выслушав его, Федор Владимирович с досадой поморщился.

— Ну вот, я же тебя предупреждал… Ничего они не устарели, эти пушки, свое дело они делают, и делают хорошо. На кой тебе сооружения в миллион электронвольт? Такие высокие энергии ты получишь на ускорителе, для того он и строится.

— Положим, это разные вещи, ты знаешь не хуже меня, — мягко возразил Вересов. — К тому же у «Рокуса» вращающаяся головка, это позволяет облучать одно место с разных полей. Эффект несоизмеримый. Что делать, Федор? Давай попробуем уговорить министра, может, разрешит? Уже сейчас поздновато, а потом и вовсе поздно будет.

— С ума сошел! Взорвать фундаменты, каньоны — это же сотни тысяч коту под хвост! Нет, ты и думать об этом забудь. Что тут у тебя еще? Кондиционеры, подземный переход, канализация… так… Длинненький получился список. Ну, что ж, это все я поддержу. Моя вина, что сразу не предусмотрели, только ж кто все при таком объеме предусмотрит! Будем ходатайствовать перед правительством, чтобы выделили дополнительные ассигнования. Ты прав, делать так уж делать, чтоб было что и самим посмотреть, и людям показать. Как-никак — на Генеральной Ассамблее разговор начали. Первые. На днях министр сроками интересовался, скоро иностранные делегации пожалуют.

— Федор, — взмолился Вересов, — так, может, хоть под делегации, а? Пойми ты, они ж над нами смеяться будут. Я сегодня ночью специально кучу журналов просмотрел — прав Жарков. Не съедят же нас, на самом деле. Ну, влепят по выговору. Выговор — не медаль, на груди не носят, переживем. Ты о больных подумай, Федор, ты ж всегда о больных думал, о раненых, а не о себе, что я — не знаю тебя, что ли?! Ну, взяли старый проект, так ведь нового еще не было. Поправки к нему еще только рассчитать надо…

Федор Владимирович встал из-за стола и заходил по кабинету.

— Ошибся? Ошибки, они, брат, бывают разные. За одни выговор объявит, за другие коленом под зад могут дать. Здорово в тебе, Николай, военная закваска сидит. В армии все просто: надо построить — построил, надо взорвать — взорвал. Приказ начальника — закон для подчиненного. Ну, а если что — я не я и хата не моя. А тут, на гражданке, иначе. Конечно, проект типовой, не я его сочинял, и начальство еще не отменяло. Но попробуй что-нибудь изменить — тут же услышишь: куда раньше глядели?! Почему сразу Жаркова не послушались, вот она, его докладная, сколько времени, сколько денег могли сэкономить… Пришьют служебное несоответствие, поди потом доказывай, что ты не верблюд. А такие корпуса по всей стране строятся, и проект, между прочим, разрабатывали не темные лопухи, а специалисты, которые в этом деле не хуже нас с тобой и твоего Жаркова разбираются. Чего ж ради я должен с вами соглашаться? Сегодня «Луч» и «Рокус» появились, а завтра — еще какая-нибудь игрушка, что ж, снова вытаскивать эти установки, взрывать все к чертовой матери и ставить другие? Ты же сам знаешь — нет в медицине ничего дороже онкологии, она государству в хорошую копеечку влетает. Один твой институт столько потянул — на три обычных клиники хватило бы. Обойдетесь этим корпусом, а со временем новый пристроим, земли хватает. Вот там вы с Жарковым и будете мудрить.

— Но понимаю я тебя, Федор. — Вересов вздохнул и полез в карман за папиросами. — Говоришь об экономии, а предлагаешь расточительство. Ведь нынешние переделки в сто раз дешевле будут, чем новый корпус. Да и когда его еще построят. А этот… Ну, на месяц позже сдадим. Зато ж он сразу куда бо́льшую пользу приносить станет. Ты эту пользу со счета не сбрасывай.

Белозеров стоял, облокотившись на подоконник, и дымил сигаретой. Вересов чувствовал, что слова отскакивают от него как горох от стены. Одного он не мог понять: почему Федор трусит. Не был он трусом, никогда не был. Легкомысленным, случалось, был, обидчивым, бесшабашным, но трусом не был. В летучке кровь раненому переливал, а тут — самолеты. Один пикирует, сволочь, прямо на машину, все разбежались, а он переливает. Рядышком как садануло, аж солдат взмолился: «Уходи, доктор, мне все равно помирать, а сам ни за грош погибнешь!» — и головы не повернул. Орден Красной Звезды ему тогда дали, спас человека, убежал бы — конец. А не промажь летчик, возьми чуть правее — от машины одни клочья остались бы. Не мог же он измениться только оттого, что в это кресло сел, возраст не тот да и характер…

Белозеров видел в стекло, как хмурится Вересов, как потирает шрам на левой щеке, и его охватывало раздражение. Ну, что человеку надо? Не ты строить начинал, не тебе и отвечать. Получил готовое — работай, чего лишние синяки искать. Конечно, вышла с этим корпусом промашка, хотя не так страшен черт, как его Жарков малюет. Просто на сроки все жали, на сроки, а заказывать новую проектную документацию — ее еще и сегодня ждал бы. Хорошенькое дело — пустить в ход взрывчатку. От нее такое эхо пойдет, всеми своими годами безупречной работы не заглушишь. Нет, нет, министру об этом лучше и не заикаться. Не хочется рисковать. Надоело. Нравится кабинет этот, с огромным столом и разноцветными телефонами, приемная нравится, и что в ней директора институтов, такие же, как Вересов, и главврачи крупнейших клиник сидят, дожидаются, пока пригласит, размах нравится. Ну да, честолюбив. А кто не честолюбив? Дураки и бездельники. И Вересов честолюбив, и Жарков. О больных заботится? Разговорчики… Жарков из этих новых установок докторскую диссертацию выдоил бы, а старые уже обсосаны, вот и бушует. И это понятно. Но Вересову сюда путаться нечего, ему это ни к чему, он не радиолог, а хирург. И надо с этим разговором кончать, секретарша уже несколько раз заглядывала, видно, люди дожидаются.

Он вернулся к столу, обтянутому зеленым сукном, прижал ладонью бумаги.

— Вот что, Николай, ты мне свои записи оставь. Все твои предложения будут рассмотрены в самое близкое время, я об этом позабочусь. Думаю, министру твоя хватка понравится, добудем денег и на подземный переход, и на кондиционеры, и на прочие мелочи. О радиологическом корпусе больше говорить нечего. Жаркова я у тебя заберу, с кадрами договорюсь, пусть он тебе голову не морочит. Все, брат, извини, у меня людей в приемной полно.

Вересов встал.

— Жаркова не тронь, сам разберусь. Насчет корпуса этого треклятого я еще в Москве посоветуюсь со специалистами, потом тебе доложу. Идет?

— Как хочешь, — пожал плечами Белозеров. — Только я тебя очень прошу — не затевай широких обсуждений. Не хочется мне, чтобы об этом много говорили.

— Можешь не сомневаться, не маленький. — Вересов погасил окурок и подал Федору руку. — Загляните вечером с Лидой и ребятами, у Наташки день рождения. Велела напомнить.

— Не забыли, — усмехнулся Белозеров. — Будем.

3

Вересов уговорил строителей на несколько дней приостановить работы на радиологическом корпусе и вылетел в Москву.

— Что вам, батенька, сказать? — пощипал пышную седую бороду академик Киреев, заведующий радиологическим отделом института экспериментальной и клинической онкологии. — Ваш проект я знаю, в свое время консультировал его. По этому проекту, почитай, два десятка радиологических корпусов построено. Год назад он был хорош, сейчас нуждается в переделках. Обычное дело: издержки технического прогресса. Жарков прав: новые установки гораздо эффективнее. Вот вам адресок. — Киреев записал на листке адрес организации, проектирующей медицинские учреждения. — Они уже посчитали для «Рокуса» и «Луча» фундаменты и каньоны, в проект будут вноситься изменения. Однако, улита едет, когда будет… Поезжайте к ним, возьмите расчеты, обсудите у себя в институте, в министерстве. — Он хитро прищурился, собрав у глаз глубокие морщинки. — Вам мучиться, вам и решать.

«Это правда, что вы — старый друг Федора Владимировича Белозерова?» Правда. Как правда и то, что корпус придется переделывать. Если бы новые установки нельзя было получить… Хоть какая-то зацепка. Перед собственной совестью. Нельзя и нельзя. На доводке, на испытаниях — журавль в небе. Но их можно получить, можно. Дело за корпусом. Там, где затрачены миллионы, надо отжалеть сотню-другую тысяч. «Издержки технического прогресса…» А с другой стороны, если бы они были панацеей от рака, эти «Луч» и «Рокус», кто бы стал считаться! Нет, ничего подобного. Просто несколько лучше. Но кто знает, сколько дней, месяцев, лет человеческой жизни означает это «несколько лучше»? Отдаленных результатов еще нету, но ясно одно: на установки такого типа уже переходят онкологи Америки, Англии, Японии, ФРГ… Тоже взрывают каньоны и фундаменты, перестраивают корпуса. Понятно, им легче, они эти денежки из карманов больных выкачают, у нас за все государство отдувается. А все равно отставать нельзя.

На этот раз Белозеров встретил Николая Александровича неприветливо.

— Почему ты не согласовал со мной остановку работ на радиологическом корпусе?

— Я считал, что это само собой разумеется, — ответил Вересов. — Смотри, вот поправки к типовому проекту. — Он достал из портфеля кипу бумаг.

— Ты эти бумажки сложи в папочку и засунь куда-нибудь подальше. Вчера министр был на стройке. Приехали, тебя нет, в Москву, видите ли, укатил, на радиологическом — ни одного рабочего. Такой разнос устроил, только держись. Все силы туда брошены. А тебе велел явиться сразу же, как вернешься.

— Вот и хорошо. — Вересов сложил бумаги. — Ты объяснил ему, почему прекращены работы?

— И слушать ничего не желает. — Белозеров положил ему на плечо руку. — Коля, брось это дело. Не лезь на рожон. Человек ты новый, еще ничего не сделал, а уже разрушать хочешь. Разрушать, брат, легко, строить трудно. И без того в сроки не укладываемся. Не подводи ни меня, ни себя.

— А при чем тут мы с тобой? — грустно усмехнулся Вересов. — Нас пока, как говорится, бог миловал. При чем тут мы с тобой, Федор, я ведь о тех, кому «Луч» и «Рокус» помогут быстрее беду свою одолеть, к жизни вернут, к нормальной жизни.

— Это все разговорчики, — потемнел Белозеров. — Не о себе и я — тоже, кстати, о людях думаю. Не надо разбрасываться, это всегда опасно. Помнишь, ты о передвижных станциях ранней диагностики говорил? Вот на что нужно порох тратить: на службу ранней диагностики, на подготовку кадров онкологов, а не на всякую ерунду.

— В нашем деле нет ерунды. Все важно, все взаимосвязано…

— Кто же спорит? — Белозеров пожал плечами. — Просто все сразу не вытянешь.

У Вересова задергался шрам на щеке, он торопливо прижал его пальцами.

— Ты пойдешь со мной к министру или мне самому?

— Ступай один. Он мои соображения знает и поддерживает полностью. Лучше на эту тему не заикайся.

Министр тоже не стал рассматривать поправки к проекту.

— Все это — дело будущего, — отрезал он. — Есть правительственное задание, есть сроки, есть утвержденный типовой проект. Сосредоточьте все усилия на его выполнении и не занимайтесь партизанщиной. Мне Федор Владимирович докладывал о других ваших предложениях, они заслуживают внимания. Подсчитайте, подготовьте документацию, выделим дополнительные ассигнования. Но учтите: государство — не дойная корова. Кроме института онкологии у нас есть и другие научно-исследовательские учреждения, вузы, сотни больниц и поликлиник. И всем нужны деньги, оборудование, стройматериалы. Вот так, уважаемый Николай Александрович. Радиологический корпус должен быть сдан в срок и ни одним днем позже.

Вересов встал.

— Считаю это решение ошибочным. Ставлю вас в известность, что я обращусь в партийные органы.

— Ваше право. — Министр свел к переносице соломенные стрехи бровей. — Однако, прежде чем это сделать, я вам советовал бы хорошенько подумать.

— Я все продумал, теперь нужно решать, — медленно проговорил Вересов. — У меня нет другого выхода. Мы строим крупный научный центр, а не фабрику по производству детских игрушек. Науку нельзя делать на устаревшем оборудовании, вы это прекрасно знаете. Разрешите идти.

— Идите, — сказал министр и с любопытством посмотрел ему вслед. — Резвый полковник, — пробормотал он, — резвый… — И нажал на кнопку звонка. — Пригласите ко мне Белозерова.

Захватив записку Жаркова и поправки к проекту, Николай Александрович отправился в райком партии.

Первый секретарь райкома Иван Харитонович Азема в недавнем прошлом преподавал в школе историю. Невысокий, круглолицый, с маленькими, широко расставленными глазами и оттопыренной нижней губой, придававшей его лицу недовольное, обиженное выражение, он сохранил в себе не частое по нынешним временам умение слушать собеседника. С кем бы ему ни приходилось говорить: с министром или директором крупного совхоза, с механизаторами в колхозной мастерской или доярками на ферме, слушал он всех одинаково внимательно и сосредоточенно, стараясь вникнуть в мельчайшие детали и оттенки. Обычно он избегал перебивать людей репликами и вопросами, не смущал нетерпеливыми жестами и покровительственной улыбкой: мол, говори, говори, знаем мы, что ты скажешь, не рисовал на бумаге кораблики, не барабанил пальцами по столу; склонив голову к левому плечу и подперев ее рукой, он слушал. На все звонки его помощник в приемной отвечал: «Иван Харитонович занят. Соединю, как только освободится».

Это умение слушать необычайно располагало к Аземе людей, создавало вокруг него атмосферу доверия и доброжелательности. Даже когда он отказывал в каких-то просьбах, не принимал объяснений, не соглашался с чужим мнением, все знали, что секретарь не пропустил ни одного обстоятельства, все взвесил, обдумал и учел. Вместе с тем он совершенно не выносил краснобайства, пустопорожнего, выспренного суесловия, решительно обрывал болтовню.

По-военному суховатый и немногословный, Вересов Аземе понравился. Доводы и расчеты, которые он приводил, были убедительны.

— Оставьте мне ваши бумаги, Николай Александрович, — сказал он. — Разумеется, если новые установки принесут больше пользы, нужно ставить их. Попробую уговорить вашего министра.

— Это надо сделать незамедлительно, Иван Харитонович, — встал Вересов. — Каждый лишний день — это лишние расходы. Работы идут полным ходом.

— Понимаю. — Азема сделал пометку на календаре. — Завтра я вам позвоню.

«Только онкологического института с его проблемами мне и не хватало, — подумал он, проводив Николая Александровича до дверей своего кабинета. — Хлеб и мясо, молоко и ремонт тракторов, посевная, уборочная и — кобальтовые пушки…» — Иван Харитонович зябко повел плечами и потянулся к телефону.

Вернувшись в институт, Вересов вызвал Жаркова.

— Найдите подрывников. Пусть рассчитают, можно ли взорвать каньоны и фундаменты, не повредив здания.

Игорь Иванович с любопытством посмотрел на директора.

— Вы их переубедили?

— Пока нет, но думаю переубедить.

— А если не удастся?

— Ну что ж, поставим перед фактом.

— Но ведь это… — Жарков снял очки, прищурил близорукие глаза и усмехнулся. — Николай Александрович, я… Я действительно вел себя как мальчишка. Примите мои извинения.

— Послушайте, — разозлился Вересов, — убирайтесь ко всем чертям и не мешайте работать.

— Есть, убираться ко всем чертям! — весело ответил Игорь Иванович и с восхищением цокнул языком. — Отчаянный вы, оказывается, человек, товарищ директор, не сносить вам головы.

— Бог не выдаст, свинья не съест, — уже мягче проворчал Николай Александрович.

Назавтра к концу дня ему позвонил Азема.

— Плохие новости, Николай Александрович, — сказал он. — Министерство категорически возражает против переделок. Напирают на то, что поправки к проекту еще не утверждены, а поскольку дело связано с радиационной опасностью, всякие самодеятельные перестройки запрещены категорически. А вдруг перед утверждением в эти поправки внесут новые поправки, а у нас уже все будет сделано, что тогда? Снова взрывать? Снова — сроки, деньги? Доводы серьезные. Что вы на это скажете?

— То, что вам сказал бы любой студент-физик, — резче, чем он того хотел, ответил Вересов. — Что период полураспада радиоактивного кобальта немногим более пяти лет. А раз мы знаем энергию излучения, рассчитать толщину средств защиты от проникающей радиации — задача не такая сложная, чтобы к ней нужно было возвращаться. Расчеты проверены моими специалистами и не вызывают никакого сомнения. Я не враг формальностей, часто они необходимы, особенно в нашем деле. Но это уже не формальность, а, извините, формализм.

Азема помолчал. Вересов слышал в трубке его хриплое дыхание. «Бронхиальная астма, — механически отметил он. — В Кисловодск ему надо, лечиться. Сказать при случае…»

— Та-а-ак, — наконец протянул Иван Харитонович. — Ну что ж, потерпите еще маленько. На днях выкрою время, вместе подъедем в отдел науки ЦК, потолкуем. Сам я, к сожалению, ничего решить не могу.