Он в третий раз проверял расчеты подрывников, опасаясь, чтобы вместе с каньонами не рухнули стены корпуса, когда в институт приехал Белозеров. Тяжело отдуваясь, опустил галстук, расстегнул ворот рубашки и вытер платком шею. Мельком глянул на испещренные цифрами листки, благодушно усмехнулся.
— Ну и жарища! Еще не надоело в этом пекле? Ох и специалисты мы жизни себе укорачивать! Собирай свои бумаженции, поехали к нам на дачу. Искупаемся, Лида холодничок сварганит. А то мы с тобой в последнее время ни о чем, кроме как о проклятой радиологии, и не поговорили.
Вересов тоскливо поглядел на расчеты и махнул рукой: поехали!
Небольшая деревянная дача Белозеровых стояла в сосновом лесу, на берегу Свислочи, неподалеку от Минска. На соснах шелушилась кора, крепко пахло разогретой смолой. Вся семья Федора Владимировича уже была в сборе. Лида в легком цветастом сарафане и косынке возилась на кухне, она обрадованно помахала Вересову из открытого окна. Юля с мужем, патоморфологом Мельниковым, поливала грядки. Коля сидел на веранде в качалке и мастерил лук.
Сняв пиджаки и захватив полотенца, мужчины отправились купаться. Пологий берег реки зарос остролистым аиром, камышом, желтыми кувшинками, над ними маленькими вертолетиками висели стрекозы. Вода была тепла я, как парное молоко, и почти не освежала, но все-таки у реки дышалось полегче. На противоположном берегу табором стала молодежь, оттуда доносился девичий визг, заглушая друг друга, трещали транзисторы. Искупавшись, Николай Александрович и Федор Владимирович отошли подальше в лес и легли на траву, разостлав влажные полотенца.
— Хорошо, — сунув в рот сигарету, сказал Белозеров.
— Хорошо, — согласился Вересов.
Они лежали и молчали, подставив заходящему солнцу белые спины: оба еще не были в отпуске.
По выгоревшему от зноя небу плыли светлые облака.
Где-то по соседству на сосне барабанил дятел. Сухой отрывистый стук далеко разносился по лесу.
— Вот птаха, — усмехнулся Федор Владимирович, лениво почесывая волосатую грудь, — и как она сотрясения мозга не получит от такой работы? Долбит и долбит…
Вересов достал зеленый пластмассовый портсигар. Портсигар был старый, еще военных времен, с рифленой крышкой, теперь таких не увидишь. Он вообще любил старые вещи, они напоминали о минувшем. Сколько раз Ольга Михайловна подсовывала ему новые портфели — с десяток дарёных друзьями портфелей пылился в кладовой, а Николай Александрович таскал старый, пузатый, как дирижабль, с потертыми уголками и подшитой ручкой, и уговорить его сменить этот портфель, вызывавший у молодых сотрудников иронические ухмылки, было невозможно. Так же невозможно было уговорить сменить «Беломор» на сигареты.
Из-за кустов послышался Лидин голос. Они не откликнулись. Так хорошо было лежать в тишине, под уже нежарким солнцем, курить, думать о прошлом, смотреть, как ветер раскачивает над травой резные тени… Оба понимали, что назревал разрыв, и оба боялись его и жалели друг друга, и обоим снова хотелось в ту пору, когда между ними не стоял этот проклятый радиологический корпус, но возврата туда уже не было.
Вмешательство Аземы не на шутку встревожило Федора Владимировича. Он знал упрямый и решительный характер своего бывшего комбата, но не предполагал, что Вересов зайдет так далеко. Такие дела решаются между своими, удалось — сделай, не удалось — отступи. Военный человек, он ведь знает, что иногда отступление — не признак слабости, а стратегическая необходимость, напролом только дураки лезут. Чего он добьется? Ну, ладно, с помощью партийных органов перестроит радиологический корпус, получит новые установки. А дальше что? Едва успев принять институт, прослыть склочником, человеком строптивым и неуживчивым, настроить против себя министерство… Дорого ему может обойтись эта победа, не ко времени она.
«Вызвал на свою голову, — подумал Белозеров, гася окурок. — Сидел бы в своей академии, ездили бы в гости друг к другу, как бывало. Попробовать, еще раз потолковать? Пустое дело…»
За обедом, как ни обходили, вернулись к разговору о радиологическом корпусе.
— Не надо было тебе Азему в это дело втравлять, — подкладывая гостю свежих огурцов со сметаной, проворчал Федор Владимирович. — Сам посуди: что он понимает в медицине?
— А ему в медицине понимать не обязательно, ему в жизни понимать надо. — Вересов откинулся на спинку стула и достал портсигар. — Ох, и холодник, Лида, еще бы ел, да некуда. — Лида довольно улыбнулась. — Мужик он толковый, вот что главное. На днях мы с ним в отдел науки ЦК поедем. Я все-таки взорву каньоны, Федор, хоть вы меня с работы снимете, взорву.
— Взорвет, — словно о ком-то постороннем, сказала Лида, убирая тарелки. — Помнишь, Федь, как он в Дрездене перед генералом не оробел?! А уж перед вами…
Федор Владимирович принужденно засмеялся.
— Тебе хоть тот солдатик пишет?
— Да ну, забыл давно.
— А кабы не ты, помнил бы. И как тебя тогда из госпиталя не упекли… Везучий ты, Николай, ей-богу, везучий.
Начало истории было скорее грустным, чем смешным. Молодой солдат ушиб ногу, стала расти опухоль. Препараты отправили в патанатомическую лабораторию: нет ли признаков злокачественности. Смотрел их приехавший из Москвы старичок-генерал, дал заключение: саркома. Выход один: отнимать солдату ногу. А он всю войну прошел — уцелел. Теперь возьми да искалечь…
Вересов еще и еще раз исследовал солдата, ночь просидел над микроскопом и с диагнозом не согласился: опухоль доброкачественная. Генерал настаивал. Уговорили пригласить третейским судьей известного дрезденского диагноста профессора Шульца. Тот посмотрел: доброкачественная опухоль, вылущите, и дело с концом.
Когда немец уехал, генерал подкрутил пышные усы и миролюбиво обронил в толпу врачей:
— М-да… Специалисты. Конечно, нам еще у них учиться надо.
— Нам, может, и надо, — зло ответил Вересов. — А вот вам, товарищ генерал, пора бы уже и выучиться.
Федор Владимирович смеялся, вспоминая вытаращенные от ярости генеральские глаза и воинственные кончики усов, а сам напряженно думал, что же делать. Не лучше ли все-таки поддержать Вересова до того, как его поддержит отдел науки ЦК? А ведь поддержит, раз Азема поддерживает, авторитет у него — будь здоров! Вины-то моей фактически нет. Да и о чем забота? Чтоб оборудовать институт по последнему, как говорится, слову. И министра можно попробовать уговорить. Все-таки престиж: нигде в стране еще нету, а у нас будут.
— Ты пойми, Федор, — словно отвечая его мыслям, сказал Николай Александрович, — если бы я сюда на месяц приехал… ну, на год… Шут его знает, может, и смирился бы, себе дороже. А я думаю о том, что и через десять, и через двадцать лет будет, как же мне у вас на поводу идти? Конечно, не хотелось во все это лезть, да надо. Надо, Федор.
Федор Владимирович побарабанил пальцами по столу.
— Козел ты упрямый, а не профессор, вот кто ты. Что ж, давай завтра пойдем к министру вместе, может, не выгонит.
«А все-таки лучше бы ты сидел в своей академии, — подумал Белозеров, провожая Вересова к машине. — Наберусь я еще с тобой горя».
Взрыв каньонов едва не свалил и Вересова, и Белозерова. На коллегии министерства Николай Александрович был обвинен в самоуправстве и авантюризме, Федор Владимирович — в беспринципности и отсутствии контроля над строительством института; обоих отстранили от работы. Выручил Азема: через отдел науки ЦК добился, чтобы о событиях в Сосновке запросили мнение руководителей онкологической службы страны. Ответ прибыл незамедлительно: накладно, но правильно, старые, маломощные кобальтовые пушки свое отживают, поправки к проекту учитывают последние достижения науки и техники. Не считаться с таким ответом было невозможно. Поддержанное партийными органами, министерство вошло с ходатайством в Совет Министров о выделении дополнительных ассигнований на завершение строительства. Деньги и фонды были выделены. Гром прогремел, но дождь не пролился: коллегия отменила свое решение.
— Ну, брат, — сказал почерневший от переживаний Белозеров Вересову, когда они вышли из кабинета министра, — считай, что мы оба в сорочках родились. Откровенно говоря, я уже на себе крест поставил, да и на тебе тоже.
— Чудак, — пожал плечами Николай Александрович. — Я, например, не сомневался, что все так кончится. Мы ведь не для себя, не ради корысти… На крайний случай, звания врачей не отобрали, руки есть, головы есть… рано еще на нас кресты ставить. А за поддержку спасибо, Федор. Худо мне было бы думать, что ты струсил, прости.
— Ладно, чего там, — усмехнулся Федор Владимирович. — Я ж тебя под немецким огнем не бросал, чего там… Знаешь, бери-ка ты своих да поехали к нам. Все-таки событие.
История с проектом вскоре была забыта. Все понимали, что в таком новом и трудном деле, как создание радиологической службы, без накладок обойтись трудно.
Теперь Федору Владимировичу можно было подумать и о заветной зеленой папке, куда он уже несколько лет складывал материалы для докторской диссертации: возня с затеями Вересова надолго отвлекла его от работы.
Папка легла Николаю Александровичу на стол. Внимательно изучив протоколы операций, проведенных Белозеровым, результаты наблюдений, он понял, чего тут недостает: открытия, своего взгляда, попытки решить проблему по-новому. Диссертация получалась, но она и не пахла настоящей наукой. Примириться с этим он не мог. Предоставлялась возможность по-настоящему помочь Федору, хоть как-то заплатить за все доброе, что он сделал. Заплатить не по торгашески, а по-научному, подсказав правильный путь, вдохнув живой дух в хилое, немощное, но дорогое ему дитя. Теперь все его мысли были заняты только этим.
— Послушай, Федор, — как-то сказал он, — а что если подойти к проблеме кортикостероидной недостаточности с другого конца. Скажем, удалить только один надпочечник, а другой трансплантировать в селезенку?
— Профессор Бирон это уже делал, — ответил Федор Владимирович. — Ничего не получается, пустая трата времени.
— Но почему не получается? Может, потому, что в трансплантированном органе резко нарушается кровообращение? По-моему, над этим следовало бы поработать.
— Некогда, дорогуша, — Белозеров покачал головой, — жить некогда, не видишь, что ли? Такой воз волоку — кости трещат.
— И все-таки давай попробуем. Со мной, с моими ребятами. Знаешь, мне кажется, если переключить отток венозной крови левого надпочечника из кавальной в портальную систему, кортикостероидную недостаточность можно победить. Ну год, два…
— Год-два… Такую роскошь только ты себе можешь позволить, друг любезный. Получилось — прекрасно, не получилось — на то вы исследовательский институт. А мне за верняк надо держаться, в неизвестность лезть — себе накладней. Твое переключение — то ли дождик, то ли снег, а двухсторонняя адреналэктомия — штука надежная. Помоги лучше несколько больных покрепче подобрать. Две-три удачных операции, а там и за оформление можно браться.
— Подобрать не трудно, — сказал Вересов. — Интересней бы — без специального отбора. Наоборот, самые запущенные случаи. — Он достал портсигар. — Мы все-таки попробуем. Сможешь подключиться на любом этапе.
— Спасибо, — коротко хохотнул Белозеров и чиркнул зажигалкой. — Только пока вы что-нибудь получите, я пять раз защищусь, а там — хоть трава не расти.
— Старый ты циник. — Вересов прикурил и потрогал шрам на щеке. — Брось болтать, я ведь знаю, что ты не такой.
…Работа, работа, работа… Десятки сложнейших операций, длинная цепочка разочарований и неудач. Существовал ли на свете хоть один ученый, не испытавший горькой тяжести этой цепочки, сковывавшей не руки и ноги, — мысль.
Все та же недостаточность, все тот же кортизон.
Белозеров посмеивался.
— Видал миндал! Теперь ты соображаешь, в какую трясину затащить меня хотел. А еще друг называется…
Они сидели у Вересова; Федор Владимирович подбирал для обзора литературу, Николай Александрович помогал ему.
— Через год прошу с Ольгой на банкет, — балагурил Федор Владимирович, перебирая аннотированные карточки. — Запомни адрес: ресторан «Беларусь». — И громко причмокивал пухлыми губами.
Вересов хмуро отмалчивался: в чем же загвоздка? В методике операции или в бесперспективности самой идеи? Кажется, перепробовали все. Нет, вот этого еще не пробовали: Сухоруков и Басов предложили перекрыть вену не сразу, а постепенно.
Попробовали. Перекрыли постепенно. Случилось чудо: анализы показали, что больной Литвиновой, тридцати восьми лет, ткачихе, матери троих детей, умиравшей от запущенного рака правой молочной железы, кортизон не нужен. Но это еще было не все. Как поведет себя опухоль? Отступит или нет?
Уже через неделю после операции Литвинова перестала жаловаться на слабость и сильные боли в спине и руках. Через месяц опухоль значительно уменьшилась, начали рассасываться метастатические узлы.
Вторая, третья, четвертая операции дали те же результаты: стойкое улучшение здоровья и абсолютную ненужность заместительной терапии кортизоном.
Конечно, это была еще не победа: предстояло изучить отдаленные результаты операции, побочные явления, которые она может вызвать, но Вересов больше не сомневался: идея и тактика верны, корпеть в одиночку, лишь со своими помощниками, — терять драгоценное время. «А Белозеров? — подумал он. — Как же Белозеров?»
Работу Белозеров еще не завершил: заедала министерская текучка. Правда, материалы в основном подобраны, обработаны, но все равно еще нужно время: оформление, апробация, автореферат, оппоненты… даже готовую докторскую довести до защиты — иногда года мало. Конечно, при энергии Федора и положении, которое он занимает, этот срок можно сократить, но насколько?
Николай Александрович еще и еще раз отрабатывал с помощниками методику операции, подбирал выписки из историй болезней. Белозеров был в отпуске. Вернулся загорелый, помолодевший, в тот же день прикатил с Лидой к Вересовым на дачу. Вересов искоса глянул на себя в зеркало и усмехнулся: а когда я выберусь в отпуск? Когда ноги перестанут носить…
Белозеров перехватил его взгляд, понимающе прищурился.
— Не умеем себя беречь. Все дела, брат, дела… А здоровье, оно не возвращается, это мы с тобой как доктора точно знаем. Лучшие годы уходят. С двух концов свечу жжешь, так ведь и сгореть не долго. Махнул бы на Черное море, погрел кости на солнышке, виноградным соком печенки-селезенки прополоскал. Работа не волк, в лес не убежит, все равно всей не переделаем, и детям, и внукам хватит.
Поскрипывая новыми туфлями, он поднялся за Вересовым на мансарду, в кабинет, сел в кресло, шумно вздохнул.
— Открой окно, варвар. Такое, понимаешь, благоухание вокруг, а ты в прокуренной берлоге киснешь.
Вересов распахнул окно.
— Как твоя диссертация?
— В норме, — лениво ответил Федор Владимирович. — Три главы академик Ивлев уже прочел, одобрил, осталась мелочишка, через месяц-другой закончу.
— Что ж ты эту «мелочишку» в санатории доделать не мог?
— Я, брат, в санатории коньяк пил и за бабами ухаживал, — усмехнулся Белозеров, — санаторий как-то для этого дела больше приспособлен. Эх, и бабенку, скажу тебе, я там раскопал, пальчики оближешь. — Он сладко зажмурился. — Рассказать?
— Лиде своей расскажи, обрадуется, — проворчал Николай Александрович, зло выдернул ящик стола, вывернул на пол все бумаги, нашел папку с материалами по новой модификации, сунул Белозерову. — На, читай.
— Да ну тебя, — отмахнулся Федор Владимирович. — Я к тебе в гости приехал, а ты мне всякую заумь суешь. Не пойму, у меня после отпуска полное размягчение мозгов. Дай хоть недельку, пока очухаюсь.
— Читай, — приказал Вересов. — Я тебя дольше дожидался, читай.
Уныло вздохнув, Федор Владимирович поудобнее устроился в кресле и развязал папку. Вересов отошел к окну, сел на подоконник.
Вечерело. Малиновое солнце накололось на верхушку высокой разлапистой ели, она вся светилась. На поляне за забором дымными живыми столбами толклись комары: к погоде. Сквозь плотную зелень листвы смутно краснели крутобокие яблоки. Наташа, босая, в шортах и вылинявшей майке, поливала из шланга огород — высоко вверх взлетала хрустальная струя, рассыпаясь фейерверком сверкающих брызг и опадая на серую, иссохшую землю. Земля пила, пила и не могла напиться, солнце спекло ее жестяной коркой, вода скатывалась в борозды, и Николай Александрович подумал, что нужно сказать дочкам, чтобы прорыхлили грядки и уже потом полили как следует. Не скажи, сами ни за что не сообразят. Облачко влажной пыли долетело до него, мягко осело на губах, — это Наташа, рассмеявшись, направила шланг в его сторону. Николай Александрович погрозил ей пальцем, и тогда она повернула шланг на себя и исчезла за дрожащей стеклянной стеной, повизгивая от удовольствия. Одуряюще сладко пахло укропом, сельдереем, теплой землей, и от этого запаха у Вересова ныло в груди: ну, сколько же можно перебирать бумаги! Ему казалось, что уже прошла целая вечность с тех пор, как Белозеров поудобнее устроился в кресле и развязал папку, но солнце еще не скатилось с мохнатой ели, оно все еще торчало, наколотое на ее верхушку, как кусок баранины на шампур.
Пронзительно заскрипело кресло. Белозеров встал, подошел к окну. Вересов подвинулся, давая ему место. Помолчали.
— Красота-то какая, — наконец негромко произнес Федор Владимирович. — Ну, что ж, поздравляю. — Повернулся, широким жестом подал руку. — Поздравляю, брат, я всегда говорил, что у тебя котелок варит.
Николай Александрович с облегчением вздохнул.
— Ну вот… вот и хорошо. А теперь забери эти бумаги и сделай из них главу для своей диссертации. И подпишешь с нами статью.
Белозеров покачал головой.
— Коля, ты меня с кем-то перепутал. Я не вор и краденым не торгую. Твоя работа — твоя слава. А я за славой не гонюсь.
Вересов отступил к стене и растерянно заморгал.
— Но твоя диссертация… Ты что — придуриваешься? Или на самом деле…
— На самом… — Белозеров щелчком сбил с пиджака пылинку. — Чего ты, собственно, кипятишься? Согласен, вы нащупали что-то интересное. Сколько получили результатов? Всего ничего. Какова продолжительность наблюдений? И того меньше. Курочка в гнезде… — а ты уже яичницу готов жарить. Чтобы заявить о своей модификации, тебе еще нужно минимум два года. А я защищусь где-то в феврале — марте.
— Это невозможно, — сказал Николай Александрович. — Если под статьей не будет твоей подписи, тебя провалят. С треском. У нас подготовлена больная, поработай со мной, и у тебя будет полное моральное право…
— Липа, Коленька, липа, — перебил Белозеров. — Липа будет — не моральное право. Лучше скажи, зачем тебе спешить со своей статьей? Что тебе за нее — памятник поставят? Государственную премию дадут? Это ведь не решение проблемы даже одной-единственной локализации рака. Все равно останутся и хирургический и лучевой методы лечения. Пошуметь охота? Мы и так шумим, иногда больше чем следует.
— Федор, это глупо.
— Нет, не глупо. Медицина держится на отдаленных результатах, не тебе рассказывать. В этом смысле твоя статья будет чистейшим авантюризмом. А у меня работа солидная, за ней уже добрый десяток лет. Поспешность в нашем деле опаснее медлительности. Так что потерпи, дорогой, потерпи.
— Я-то потерпел бы, а больные? Это ведь люди, множество людей, которые были бы избавлены от кортизона, быстрее окрепли, дольше прожили. Если все отработано, проверено — надо спешить. Или здоровье людей менее важно, чем мышиная возня с диссертациями?..
— Не кричи. — Федор Владимирович аккуратно завязал папку и положил на стол. — Не кричи, Николай, все это дешевая демагогия. Я был тебе верным другом и считал своим другом тебя. Никто не осудит тебя, если ты не станешь сейчас поднимать шумихи. Оперируй, изучай, накапливай материалы, наблюдения. Всякому овощу свое время. Дай мне еще полгода, прошу тебя; если через полгода я не защищусь, поступай как знаешь.
— На кой черт тебе все это сдалось, — тоскливо сказал Николай Александрович. — Денег не хватает, почета, уважения?..
— Сегодня всего вдосталь, — согласился Белозеров. — А завтра… Я ведь не только за себя отвечаю — и за тебя, и за сотни других людей. Ты взорвал каньоны, а с работы снимали и меня. Так сказать, за компанию. Спишь и во сне не видишь, на чем голову свернешь. Вот я и хочу… соломки подостлать. Чтобы, коль доведется падать, зад не отшибить. — Он с хрустом потянулся. — Пошли, Николай, хватит трепаться. Нас уже женщины заждались.
— Пошли. Но я… Я должен сказать, что полгода тебе не дам. Слишком дорого полгода, Федор.
— Ну, что ж, — побледнел Федор Владимирович, — в таком случае будет у меня на одного друга меньше и на одного врага больше, только и всего.
Вересов яростно схватил его за лацканы пиджака.
— Куда ты меня зачислишь — в друзья или враги — дело твое! Но кроме этого, я еще врач и коммунист, слышишь?! И я был бы никудышным врачом и никудышным коммунистом, если бы согласился принести в жертву твоим амбициям жизнь и здоровье больных. Я привык честно смотреть людям в глаза и переучиваться не собираюсь.
Белозеров осторожно разжал его пальцы и расправил смявшиеся лацканы.
— Не надо, Николай Александрович, мелодекламаций, мы не на собрании. Извини, что-то у меня от наших задушевных разговоров голова разболелась. Поеду-ка я лучше домой. Спасибо за хлеб-соль.
Он вышел, позвал Лидию Афанасьевну, завел машину. Вересов слышал, как жена, чуть не плача, уговаривала их остаться, ужин уже стоял на столе, но машина укатила.
Расстроенная, Ольга Михайловна поднялась наверх, чтобы спросить, что случилось, какая кошка пробежала между ними, и остановилась на пороге. Николай Александрович, сгорбившись, сидел у стола, и лицо у него было такое несчастное, что все злые слова разом застряли у нее в горле.