Обретение надежды

1

Так уж получилось, что именно дружбе с Федором Белозеровым Вересов был обязан и своим постом директора Сосновского НИИ онкологии и медицинской радиологии, и высоким положением, которое занимал в медицинском мире республики. Разумеется, дело тут было не только в дружбе: положение — не путевка на курорт, которую можно по-свойски устроить приятелю, в расчет идут научные заслуги, а Николай Александрович обладал известностью первоклассного хирурга и исследователя. Многие из доброй полусотни научных работ, опубликованных им, давно вызывали пристальный интерес хирургов и онкологов как у нас в стране, так и за рубежом. Но все-таки, не вмешайся старый и верный друг в его судьбу, не вытащи из Военно-медицинской академии в Сосновку, как знать, сколько лет Вересов еще оставался бы старшим преподавателем, мечтающим не о научно-исследовательском институте — о таких вещах старшие преподаватели даже со степенью доктора наук и не мечтают, — а хотя бы о кафедре. Слишком уж велико ярчайшее созвездие талантов в академии, слишком уж мало вакансий. Так мало, что можно всю жизнь проходить в полковниках медицинской службы, не дослужившись до генеральских погон, будь ты хоть семи пядей во лбу. Разве что в утешение дадут, выправляя на пенсию, да только мало кого такая перспектива греет. Тем более что прямой и резкий характер Вересова отнюдь не способствовал его успешному продвижению по служебной лестнице, и сам он это хорошо понимал.

Дружбе с Белозеровым Николай Александрович был обязан не просто карьерой, хотя честолюбие не было ему чуждо, но куда более важным — возможностью целиком посвятить себя онкологии, возможностью, о которой он мечтал и которой служба в академии ему не давала.

Вересов и Белозеров стали врачами по разнарядке горкома комсомола.

Весной тридцать пятого оба окончили школу. Николай собирался поступать на физмат, Федор — в политехнический. Однако все сложилось иначе.

Дня через три после экзаменов — даже отоспаться как следует не успели! — четверых выпускников — Вересова, Белозерова, Яцыну и Басова — вызвали на бюро горкома.

В кабинете секретаря было душно и накурено: дым не успевал выходить в открытые окна. Смущаясь от общего внимания, ребята сели на краешки стульев.

— Вот что, други, — тряхнув льняным чубом, сказал Марат Березкин, — долго рассусоливать с вами у нас нету времени, еще полночи прозаседать придется. Что такое капиталистическое окружение и чем оно пахнет, знаете, народ грамотный. — Федор дурашливо повел носом, словно принюхиваясь, но Марат строго покосился на него, и он сконфузился. — Порохом оно пахнет, войной, это дело не носом — сердцем чуять надо. Буржуи всего мира во сне видят, как бы нас половчее сожрать и не подавиться. Ясно-понятно, ни фига у них из этого не получится. Однако, чтобы выстоять в будущих боях, чтобы разгромить всякую сволочь, которая на нас полезет, Красной Армии позарез нужны военные врачи. Да, да, именно врачи, — жестко повторил он, заметив, как растерянно переглянулись ребята. — Нам выделили четыре путевки в Военно-медицинскую академию имени товарища Сергея Мироновича Кирова. Мы тут с членами бюро посоветовались и решили направить вас. Отличники, политически грамотные, делу Ленинского комсомола преданы… одним словом, товарищи надежные. Это — большое доверие, и все мы надеемся, что вы его с честью оправдаете. — Марат обвел глазами длинный, покрытый кумачовой, в фиолетовых чернильных разводьях, скатертью стол, за которым сидели члены бюро горкома. — Кто за это решение, прошу голосовать.

— Да погодите вы! — крикнул Николай и вскочил, одергивая кургузый пиджачок. — Погодите! Вы бы хоть для приличия нас спросили. Но хочу я в медики, чего я там не видал!

— Так можно и за педагогический проголосовать, — поддержал его Белозеров. — Больно нужно…

Марат вздохнул. Он уже привык к таким воплям. Все лучшие ребята рвались в технические вузы, всем хотелось возводить Днепрогэсы и Магнитки, в медицинские и педагогические институты шли или по призванию, или потому, что больше никуда не надеялись поступить, или по комсомольской разверстке. Что ж, придется и этих уламывать.

— Вы комсомольцы? — прищурился Марат.

Вересов и Белозеров сердито засопели.

— Мы тоже считаем, что комсомольцы, потому и позвали. А если комсомольцы, значит, пойдете туда, куда вас пошлет комсомол. И будете делать то, что комсомол поручит. Иначе вы не комсомольцы, и весь на том разговор. — Марат перевел дыхание, откинул со лба волосы и вдруг смущенно усмехнулся. — Эх вы, хлопцы-хлопчики… Думаете, мне охота на этом стуле штаны протирать? Второй год в летное училище прошусь — не пускают. Говорят: здесь нужен. А вы — там. Мы всех выпускников перебрали, лучших не нашли. Девчонок-то не пошлешь, дело военное. А посылать какое-нибудь барахло, чтобы всю нашу организацию позорило, — себе дороже. Начнется война, ранят меня, к примеру, какой расчет, чтоб меня недотепа лечил? Оттяпает по ошибке голову, жалуйся потом. А вы…

— А мы в тебя ведро касторки вольем, — под общий хохот сказал Николай. — Так что ты уж лучше к нам не попадайся.

— Согласен! — с облегчением вздохнул Марат, поняв, что сопротивление сломлено. — Получайте направления, а я уж постараюсь к вам не попадаться. Страх, как касторку не люблю. И еще рыбий жир…

…В июне сорок первого, неподалеку от Минска, в реденьком лесу, насквозь простреливаемом немецкой артиллерией, Белозеров и Яцына, отстранив пожилых санитаров, осторожно опустят политрука Березкина на операционный стол с развороченным осколком животом, и Вересов, отлично понимая, что Марата уже не спасти, будет оперировать, а потом бросит под ноги скальпель, выйдет из палатки, прижмется щекой к нагретой солнцем шершавой сосне и беззвучно заплачет. В первый и последний раз за всю войну…

Из четверых радовались направлению лишь Илюша Басов — его отец был хирургом, и Илюша мечтал о медицинском, да Алесь Яцына — он тоже хотел стать врачом. Вересов и Белозеров целую неделю клокотали от обиды на Марата, на членов бюро и незадачливую свою судьбу. А затем получилось как-то так, словно они чуть не с первого класса собирались поступить именно в Военно-медицинскую академию, и никуда больше. Что это было — легкомыслие? Неопределенность юношеских устремлений: какая разница, где учиться, если еще вся жизнь впереди, не понравится — двадцать вузов сменить успеешь! Смутное предчувствие будущего призвания, словно из-за плотного занавеса проглянувшее из-за не шибко красноречивых слов комсомольского секретаря? Магия слов: «Военная академия»? Ведь совсем не обязательно добавлять: «медицинская», можно короче, а как звучит! Наверно, все вместе. А еще то, что уже совсем немного времени оставалось до первых схваток с фашистами, и если бы Марат сказал, что Красной Армии позарез нужны не военные врачи, а, например, интенданты, побузив недельку, они безропотно пошли бы в интендантское училище. Потому что не существовало для них, восемнадцатилетних, ничего на свете важнее, чем быть позарез нужными Красной Армии, любая мечта перед этой казалась мелочной и эгоистичной.

Успешно пройдя медицинскую и приемную комиссии, четверо минчан поселились коммуной в казарме-общежитии на Выборгской стороне, неподалеку от Финляндского вокзала. Жили весело и шумно, как все студенты той поры. Правда, «курсачам» было полегче: не приходилось заботиться ни о еде, ни об одежде — выдали комсоставские гимнастерки с отложным воротничком, шинели, сапоги, поставили на довольствие, — зато ж и нагрузочка у них была — с вузовской обычной не сравнишь. Кроме учебных предметов и практических занятий, курс молодого бойца, караульная служба, хозяйственные работы — день пролетит, свободной минутки не выкроишь. Да и дисциплина — не то что у штатских. Подъем, зарядка, уборка — все расписано по минутам. Строем в столовую, строем на лекции, строем на практические — без увольнительной от начальника курса носа за ограду не высунешь. А увольнительные давали редко, по воскресеньям, да и то не каждую неделю. Чуть проштрафился: складка на постели, не козырнул вовремя — только из окна городом и полюбуешься. Служба — не дружба.

Несколько человек не выдержали — их отчислили. Четверке сдаться не позволяло самолюбие: тянулись друг перед другом изо всех сил. Тянулись — и втянулись, привыкли, вошли в четкий ритм армейской жизни, перестали тяготиться ею.

Когда начались события в Испании, все четверо подали по команде рапорты с просьбой направить добровольцами в республиканскую армию. Такие рапорты начальник академии получал кипами. «Поспеете, навоюетесь, пока обойдутся без вас, учитесь лучше», — устало отвечал он. Начальник сам рвался в Испанию, но его не отпускали.

Николай перерисовал из атласа карту Испании. Она занимала всю стену над его койкой. Карта была утыкана красными и синими флажками. По ночам Николаю снилась река Гвадалахара. Почему-то Гвадалахара была похожа на Свислочь, — такая же тихая и извилистая, в густых зарослях аира и верболоза, только берега изрыты окопами и опутаны колючей проволокой. И выжженные каменистые плато Валенсии снились ему, и тупорылые немецкие танки, и раненые бойцы интербригад, которых он выносил с поля боя.

«Они не пройдут!» — размашисто написал на карте Испании будущий военврач лозунг сражавшихся республиканцев. Они прошли. И было так горько, словно именно Вересов, Яцына, Басов, Белозеров в этом виноваты. Вот если бы послали их, тогда бы наверняка не прошли. Но к той поре ребята уже понимали, что главные бои с фашистами — впереди. Правда, они не думали, что их остановят аж под Москвой и у Волги, в центре России, но кто тогда об этом думал…

2

Как-то в вестибюле главного корпуса академии ребята увидели объявление, приглашавшее слушателей четвертого-пятого курсов на занятия научного кружка онкологов при кафедре факультетской хирургии.

— Пойдем? — спросил Николай, которого одолевала неуемная жадность увидеть, узнать, испробовать все, о чем совсем недавно не имел ни малейшего понятия.

— Ну нет, — решительно возразил Федор. — Если уж куда идти, то к хирургам. Я, братцы, твердо решил: главное — хирургия, все остальное — мура. Онкология — это, кажется, что-то для старичков, а нам с вами лечить молодых солдат. За всем не угонишься.

— Тем более, что нас туда никто не пустит, — усмехнулся Алесь. — Читайте: «слушателей четвертых-пятых курсов». А мы кто? Салаги. Вытурят — красней. Давай, Федь, лучше в киношку смотаемся, может, удастся с дневальными столковаться.

— Ну и мотайте, — проворчал Илюша. — А мы с Колькой пойдем. И никто нас не вытурит. Пускай только попробуют…

Они пришли в аудиторию пораньше и забились в уголок, чтобы зря не мозолить глаза, но на них никто не обратил внимания. Народу собралось немного, человек двенадцать — туманная наука онкология в учебную программу не входила и популярностью не пользовалась.

Ровно в семь появился профессор Голиков.

Если бы не рапорт дежурного, Николай и Илюша ни за что не поверили бы, что перед ними — настоящий профессор. Профессора, на которых они уже успели вдосталь наглядеться, были старыми, толстыми, седыми, лысыми, очкастыми, бородатыми, а Анатолий Нилович Голиков выглядел моложе некоторых своих слушателей. Ему было лет тридцать, ну, может, тридцать пять. Узкоплечий, курносый, с мягкой застенчивой улыбкой, Голиков был «шпаком» — человеком глубоко штатским. Комсоставская коверкотовая гимнастерка с двумя ромбами в петлицах и портупеей сидела на нем мешковато, как с чужого плеча, топорщилась складками, вызывая иронические усмешки кадровых военных, ноги в бриджах были кривыми и тонкими как палки. Когда слушатели вытягивались перед Анатолием Ниловичем по стойке «смирно», он так смущался и краснел, что на него было жалко смотреть. Говорил он тихим, приглушенным голосом, время от времени замолкая на полуслове и глубоко задумываясь.

Ученик основоположника русской школы онкологов Н. Н. Петрова Голиков был широко известен в медицинском мире своими работами по вирусной теории происхождении рака.

— Садитесь, — сказал Анатолий Нилович, приняв рапорт, и блеснул круглыми кошачьими глазами в сторону оробевших Вересова и Басова. — А это что за неофиты? Откуда?

Николай вскочил, словно подброшенный пружиной.

— Курсанты Вересов и Басов. Разрешите присутствовать, товарищ профессор.

— Валяйте, — вяло усмехнулся Голиков. — Места хватает. — Поправил шапочку, потер виски, словно собираясь с мыслями. — Начнем?

Все зашелестели блокнотами. Он обождал, кашлянул в кулак.

— Вы замечали, что люди ужасно любят говорить о своих болезнях? С чего бы не начался разговор, можете не сомневаться, закончится ревматизмом и радикулитом, воспалениями, ангинами и другими хворями, которые еще отравляют жизнь человеку. Есть только одна болезнь, о которой избегают говорить, — рак. Говорить о раке считается так же неприлично, как в дамском обществе говорить о сифилисе. Ну, сифилис — это понятно, о чем уж тут говорить… А рак…

Мягко ступая на носки сапог, Голиков прошел взад-вперед перед кафедрой, покосился на Вересова и Басова, ободряюще кивнул.

— Возможно, когда-нибудь ученые подарят человеку бессмертие. Это будет прекрасное время, но боюсь, мы с вами его не увидим. Пока, как все в природе, люди смертны. Как это ни грустно, наше земное существование могут оборвать тысячи самых разных причин. Отказало сердце, закупорились сосуды, свалился на голову кирпич… Все это, в принципе, не вызывает у тех, кто живет рядом с нами, особого недоумения. Пусть подсознательно, но смерть легко переводится на язык обычных, знакомых каждому явлений и понятий. Рак — непонятен. В представлении далеких от медицины людей это что-то фатальное, необъяснимое, вызывающее чувство ужаса и обреченности, вроде библейского наказания за грехи. Когда-то полинезийские дикари на все грозные и непонятные явления природы накладывали табу. Не знать, не думать, не говорить. Как будто ничего этого не существует. Но табу — капитуляция. Если она простительна обычному человеку, то мы с вами капитулировать не имеем права.

«Не имеем права!» — размашисто записал Николай, словно в первую очередь к нему относились слова Голикова, и покосился на Илюшу. У того на чистом листе была записана эта же фраза с дюжиной восклицательных знаков.

— Рак — одна из самых трудных и коварных загадок, которые стоят перед человечеством, — поглаживая полированную поверхность кафедры, негромко говорил Анатолий Нилович. — Он родился раньше, чем родилось человечество, его следы находят в останках динозавров. Злокачественные опухоли врачи распознавали и описывали еще до нашей эры, с ними был хорошо знаком Гиппократ. Никакая другая болезнь не имеет такого, я бы сказал, воистину апокалипсического характера. Она поражает людей и зверей, домашних животных, птиц и рыб, насекомых, деревья, злаки, цветы и картофель, — практически всю живую природу. В абсолютном большинстве случаев раковые щупальца, проникнув в живой организм, разрушают его и вызывают смерть.

Вересов слушал Голикова, закрыв глаза. Черный, словно в мазуте выкупанный, рак полз по глобусу, щелкая огромными клешнями, шевеля усами, и все, к чему он прикасался, обращалось в прах: зеленые рощи, золотистые поля, грациозные животные, веселые, крепкие люди… Так вот кто он — Кащей Бессмертный из детских сказок! Не огнедышащий девятиглавый дракон, не колдун-оборотень, — рак!

Вот он, твой заклятый враг, вот кого предстоит тебе победить в жестоком бою.

— Некоторые ученые считают злокачественные новообразования болезнями стареющего организма, — словно издалека, доносился до него голос Анатолия Ниловича. — Действительно, статистика свидетельствует, что пожилые люди гораздо чаще заболевают различными локализациями рака. Однако мы знаем, что от него порой бывают не защищены молодые, полные сил и энергии мужчины и женщины. Почему?

Голиков подошел к окну, посмотрел на желтеющие липы, на серые, набрякшие дождем облака. Сто тысяч загадок, одна сложнее и непонятнее другой. Что приводит к образованию злокачественной опухоли? Что обусловливает ту или иную ее локализацию? По каким законам развивается болезнь? Как ее остановить?.. Двенадцать пар настороженных внимательных глаз. Нет, не двенадцать, девять, троим уже скучно, трое уже думают не об онкологии, а об увольнительных, о девушках, о залитом вечерними огнями Невском… Кто без греха, кинь в них камень. Не хочется. Все слишком темно и загадочно, можно отдать жизнь и не ощутить радости успеха. Биться и биться головой о стену надежд и разочарований… но кто-то ведь должен эту стену пробить! Хоть бы одного по-настоящему увлечь, заразить своей болью и тревогой, чтобы не оборвалась ниточка, не потух огонь. Вот этого бы, лобастого, вцепившегося в стол побелевшими пальцами, с глазами фанатика — до чего же нужны онкологии фанатики, готовые взойти на костер поисков, на которые может не хватить человеческой жизни…

— Вы уже знаете, что любая нормальная клетка имеет множество функций. Все вместе они обеспечивают жизнедеятельность организма. Раковая клетка, по данным, которыми мы сегодня располагаем, имеет только две функции: питаться и размножаться, производя себе подобных и прорастая в окружающие ткани. Это — функции хищника, дикого зверя. Почему же организм, безжалостно отторгающий любое чужеродное тело, так беспомощен перед клетками-чужаками? По всем правилам, они, едва зародившись, должны уничтожаться здоровыми клетками. Но в том-то и беда, что раку нет никакого дела до правил и законов, он возникает и развивается по законам, которые создает для себя сам.

Смотрите, что происходит. Вот вы порезали палец. Мозг тут же отозвался на этот порез сигналом опасности — больно. Десятки защитных сигналов предупреждают человека о приближении болезни, любой из них: повышение температуры, затрудненное дыхание, изменение давления, состава крови — для врача толчок к действию, указание, что делать, чтобы эту болезнь остановить. Каждая болезнь имеет свой звоночек, искусство врача — уловить, различить его звучание, даже самое тоненькое и робкое. И только раковые заболевания ничем не дают о себе знать. Уже родилась опухоль, рак уже протягивает щупальца к жизненно важным органам человека, а его организм словно оцепенел от ужаса — никакого сигнала, никакого звонка, хотя следовало бы уже давно бить во все колокола и взывать о помощи. А когда нам, врачам, наконец, удается уловить первый сигнал опасности, зачастую бывает слишком поздно. По меткому выражению одного ученого мы тогда напоминаем людей, которые с безопасного места наблюдают, как землетрясение разрушает их жилища, уничтожает все, что им дорого и близко, но бессильны остановить его. Кто разгадает таинственный механизм, управляющий изменениями клетки? Кто ответит на вопрос, что такое, собственно, опухоль? Кто избавит человечество от незнания, за которое оно платит такой дорогой ценой?..

— Я! — громко сказал Вересов — словно гранату в аудиторию кинул.

Он стоял за столом, малиновый от возбуждения, и вихор торчал у него на голове, как гребень у воинственного петушка. Вопросы были явно риторические, ответа никто не ждал. Николай и сам не понимал, как у него вырвалось — словно током ударило. Все расхохотались, рассмеялся и Голиков, звонко, весело, до слез. Илюша зло дернул друга за рукав — садись, чудила! — но тот стоял, вытянувшись во весь свой немалый рост, исполненный внутреннего ликования, как христианский мученик, взошедший на костер под свист и улюлюканье темной, невежественной толпы; он еще не знал, что такое «иммунологическая несовместимость», о которой упомянул Анатолий Нилович, не знал, что означает само слово «онкология»; он ничего не знал, кроме одного: вот дело, которому стоит посвятить всю свою жизнь, до самого донышка, и ощущал, как за спиной, за худыми, торчащими из-под гимнастерки лопатками вырастают трепещущие крылья.

Видимо, Голиков почувствовал это, потому что перестал смеяться, подошел, положил руку ему на плечо и негромко сказал:

— Ну, что ж, коллега, позвольте пожелать вам удачи. Смелость, как говорится, города берет. Но только запомните, что одной смелостью вы ничего не добьетесь. Наука не делается кавалерийскими наскоками, особенно такая сложная и трудная наука, как онкология. Однако, если в вас есть божья искра, если вы научитесь работать, как вол, по восемнадцать — двадцать часов в сутки, не отличая будней от праздников и дня от ночи, может быть, именно вам и удастся это сделать. Мир познаваем, люди обязательно разгадают загадку рака. От всего сердца желаю, чтобы среди них были и вы.

…Много лет спустя Николай Александрович будет с нежностью вспоминать негромкий голос Голикова, его круглые кошачьи глаза, красные от недосыпаний, его сильную теплую руку на своем плече, и себя, взъерошенного, раскрасневшегося, ошалевшего от собственной смелости. К тому времени он будет многое знать о загадках злокачественных новообразований, пожалуй, побольше, чем знал сам Анатолий Нилович. Он научится работать, не отличая дня от ночи, и той самой искрой, о которой говорил Голиков, не обделит его судьба. Новейшие методы исследований помогут ему улавливать «звоночки», неслышимые в конце тридцатых годов, а фантастические машины — расстреливать раковые образования энергией космических излучений. Он научится не только продлевать жизнь людям, которых раньше считали обреченными, но и полностью излечивать многих из них и возвращать к нормальной жизни. Но однажды он честно скажет сам себе, что на большинство вопросов, поставленных Голиковым, так и не ответил. Чего не хватило? Таланта, сил, времени? Значит, у других хватит. У тех, кого готовил и ты.

Пожалеет ли он о своем самонадеянном выкрике, вызвавшем в аудитории веселый хохот? Нет. Это «Я!» будет подстегивать его всю жизнь; годы выветрят из него мальчишеское честолюбие, но большая цель останется, и время будет только укрупнять ее — так вырастает гора, по мере того как приближаешься к подножию.